Мы уже излагали аргументы левых, анализируя воззрения Милюкова. Его позиции поддерживались и укреплялись Екатериной Кусковой, покинувшей Россию в 1922 году. То была смелая и благородная женщина, которую уважали даже оппоненты, но ее политические идеалы всегда оставались довольно расплывчатыми, а оценки — весьма неточными. Вместе с мужем, экономистом С.Н. Прокоповичем, она выехала на Запад под давлением советских властей, используя эту возможность для пополнения собственного благотворительного фонда, известного, благодаря фамилиям его учредителей (Прокопович, Кускова и Кишкин), как «Прокукиш». Вскоре супруги решили остаться за рубежом. Едва ступив на немецкую землю, Кускова включилась в кипевшую в эмигрантских кругах дискуссию, отстаивая крайние «эволюционистские» взгляды. В последующие несколько лет она заявляла, что несмотря на политический режим — достижения которого, по ее мнению, недооценивались эмиграцией, — страна идет вперед. Созидается «прекрасная новая Россия», уверяла она эмигрантов. Не существует ни малейшей возможности того, что советский режим навяжет стране плановую экономику, утверждала она в 1926 году, всего за два года до начала первой пятилетки. Россия вынашивает собственный термидор. У эмиграции, по словам Кусковой, была лишь одна миссия — помогать родине в движении вперед. Более точно это означало воздействие на западные правительства с целью дипломатического признания советской России и предоставления ей кредитов, а потом — возвращение домой[47].
Вопреки собственным рекомендациям, ни Кускова, ни ее муж в Россию не собирались, но другой «благой шаг» они все же сделали: в Берлине был открыт «научный кабинет» для изучения СССР и в особенности его экономических успехов. Многим эмигрантам это учреждение казалось «слишком красным», однако Струве, несмотря на многочисленные разногласия с Кусковой, бойкот не поддержал. Он передал в издаваемый Прокоповичем Экономический вестник три научные статьи и одну рецензию[48] — еще одно доказательство того, что он никогда не позволял политическим расхождениям вмешиваться в вопросы образования и культуры. Точно так же его неистовая газетная полемика с предлагаемым Кусковой розовым вйдением советской действительности[49] не затрагивала личных отношений с этой семьей, которые всегда оставались самыми дружескими. Навещая их в Праге, Струве неизменно разыгрывал один и тот же шуточный ритуал. Он звонил в дверь и, как только Кускова или Прокопович открывали, кричал: «В этом доме принимают контрреволюционеров?»[50]
Как бы то ни было, споры с Милюковым и Кусковой оставались для него делом вполне привычным, продолжением в изгнании тех битв, которые он вел с левой интеллигенцией с 1905 года. Куда большее беспокойство доставлял ему новый вариант «примирения» с революцией и коммунизмом, зародившийся в начале 20-х годов среди национально мыслящих, консервативных эмигрантов. Противодействие этой тенденции оказалось для Струве в высшей степени сложным. Ее отстаивали люди его собственного круга, друзья и ученики, разделявшие его ценности, также считавшие славу и величие России высшим благом — и в то же время приходившие к заключениям, диаметрально противоположным выводам самого Струве.
Доктрины национал-большевизма, неославянофильства и евразийства, распространившиеся в 20-е годы среди патриотически настроенных эмигрантов, объединяло с теориями Милюкова, Кусковой и прочих «демократических» левых то, что они тоже настаивали на поиске некоего положительного содержания большевистской революции. Правда, представители новых течений усматривали этот позитивный смысл отнюдь не в поступательном развитии демократии, которую недолюбливали и которой не доверяли. В их глазах несчастья России были симптомом эпохальных исторических перемен, муками становления новой эры человеческой истории. С точки зрения неославянофилов и евразийцев (национал- большевики в данном вопросе держались особняком), «отрицать» русскую революцию и порожденный ею большевизм было столь же бессмысленно, как, скажем, не признавать наступление ледникового периода или крушение Римской империи. Отказавшись от аналогий с французской революцией или «смутным временем», они опирались на современную философию истории и прежде всего — на сочинения славянофилов прошлого века, а также работы Освальда Шпенглера и немецких геополитиков. Они «принимали» революцию в качестве неизбежного результата исторического процесса: поскольку повлиять на ход вещей абсолютно невозможно, люди, с их точки зрения, не могли «любить» или «не любить» это явление.
Национал-большевизм (известный также как «сменовеховство» — по названию его манифеста, «Смена вех», нарочито отсылавшему к «Вехам») стал первой серьезной примиренческой инициативой, зародившейся в правом лагере[51]. Его основатель и ведущий теоретик Н.В. Устрялов в годы гражданской войны был руководителем информационной службы в правительстве Колчака и одновременно возглавлял восточное (сибирское) отделение кадетской партии. Он являлся большим почитателем Струве, которого называл «давнишним властителем своих политических дум»[52]. После падения колчаковского режима он перебрался в Манчжурию, где с января 1920 года начал публиковать в русской прессе статьи, наметившие основные постулаты национал-большевизма[53]. С точки зрения Устрялова, поражение «белых» армий (которое он, в отличие от Струве, считал бесповоротным) не означало конец России как великой державы. Он был уверен (в особенности после начала в апреле 1920 года советско-польской войны), что несмотря на всю свою интернационалистскую риторику и формальное наделение этнических меньшинств правом на самоопределение, большевизм вдохновляется традиционными для России националистическими и империалистическими импульсами. Возвращение Советами отпавших национальных окраин, а также агрессивная внешняя политика Ленина, сопровождаемые подъемом нового, «советского» патриотизма, убеждали Устрялова в том, что традиционная Россия вновь утверждает себя. На деле советская власть выполняет великую миссию исторической России. Следовательно, патриотам не нужно тратить силы на борьбу с коммунистическим режимом; вместо этого следует всячески поддерживать его централизаторские и имперские начинания. «Первое и главное — собирание, восстановление России как великого и единого государства. Все остальное приложится»[54]. Еще до введения нэпа Устрялов предсказывал, что большевики примут капитализм с той же неизбежностью, с какой они приняли империализм. Для него большевизм оставался лишь маской, за которой скрывалось возрождение русского национального духа.
Устрялов переписывался со Струве по поводу всех упомянутых вопросов, причем в этой переписке он более откровенно, нежели в публичных выступлениях, раскрывал политические следствия своих воззрений. По мнению Струве, устряловская концепция исходила из двух главных предпосылок: 1) воссоединение отколовшихся территорий, входивших ранее в состав империи, а также отбитое польское вторжение продемонстрировали, что какой бы ни была идеология советского режима, на деле он выполняет национальную миссию; 2) любая вооруженная борьба с этим режимом, в особенности опирающаяся на зарубежную помощь, даже в случае успешного завершения будет иметь для России разрушительные последствия[55]. Особое значение Устрялов придавал подъему националистических настроений, наблюдавшемуся в «красной» армии во время польской войны. Он полагал, что, поощряя эти чувства, можно будет преодолеть коммунизм; Струве позже охарактеризовал такую стратегию как попытку предложить Советам «картонного троянского коня»[56]. Поскольку Устрялов намеревался действовать изнутри, для него было важно как можно скорее покончить с эмиграцией. «Мы должны пресечь эмигрантские потоки и помирить эмиграцию с советским правительством», — писал он одному из друзей в 1922 году[57]. На практике его программа концентрировалась на репатриации русской диаспоры.
Взгляды Устрялова оказали заметное влияние на националистическое крыло эмиграции, в особенности после того, как в июле 1921 года в Праге вышел сборник «Смена вех», подготовленный им в сотрудничестве с несколькими единомышленниками. Из названия сборника следовало, что пришло время установить новые вехи, отличные от обозначенных в 1909 году. Тогда русских патриотов призывали уйти от политики к самосовершенствованию; теперь им предлагалось покончить с эмигрантской жизнью и вернуться домой.
Большевики без труда разглядели в подобных начинаниях идеологическую диверсию; вместе с тем они смогли оценить ее выгоду и решили использовать национал- большевизм в собственных целях. Совершенно очевидно, что Ленину было удобно представлять свой режим в качестве защитника традиционных российских интересов. Создание подобного имиджа помогало ему сеять раздоры среди националистов как в эмиграции, так и в самой России, которые считали его режим порождением международного заговора. Вслед за выходом «Смены вех» в Праге Москва разрешила публикацию книги в Советском Союзе. Кроме того, она выделила щедрые субсидии для финансирования деятельности «сменовеховцев» на Западе, благодаря чему лидеры движения издавали огромное количество брошюр и периодических изданий, а также учредили сеть репатриационных комитетов со штаб-квартирой в Софии. Наибольшую популярность «сменовеховство» завоевало среди патриотически настроенных эмигрантов, которые боролись с коммунизмом в первую очередь из-за того, что видели в нем «интернациональный режим», навязанный России немцами и евреями, но при этом не слишком разбирались в основополагающих принципах и целях ленинизма. Многие из этих людей считали, что Запад их предал, отказавшись поддерживать «белое движение» и сурово обойдясь с его осколками; они испытывали злобное удовлетворение от того факта, что «их» Россия сумела выстоять и даже посрамить западные державы так же, как в свое время унизили их самих. За деятельностью «сменовеховцев» стояли советские спецслужбы, которые мгновенно взяли под контроль все их организации. Всероссийская конференция партии большевиков, состоявшаяся в августе 1922 года, описывала «Смену вех» как течение, которое «до сих пор играло и еще будет играть объективно-прогрессивную роль»