преддверии великой и решительной борьбы»[102].
В значительной степени подобному оптимизму способствовало постоянное укрепление связей между эмиграцией и монархическим подпольем в России. Созданный Кутеповым революционный центр, названный, по примеру социалистов-революционеров, «Боевой организацией», регулярно посещался агентами «Треста» и получал детальные доклады из России. Эти связи настолько высоко оценивались западными спецслужбами, что некоторые из них также начали использовать каналы «Треста». Разумеется, были и провалы. В августе 1924 года Борис Савинков, тесно взаимодействовавший с «Трестом» и отправившийся в СССР с секретной миссией, был арестован ОГПУ; его предали публичному суду, после которого он был убит или принужден к самоубийству. Год спустя офицер британской разведки Сидней Рейли, нелегально приехавший в Россию в сопровождении одной из лучших кутеповских женщин-агентов для установления личных контактов с руководством «Треста», также был задержан. Но подобные инциденты, типичные для революционной борьбы, отошли на второй план в свете сенсационного дела Шульгина, убеждавшего в могуществе «Треста». В декабре 1925 года Шульгин, ближайший сподвижник Врангеля, был переправлен в Советский Союз агентами «Треста». Почти полгода он нелегально путешествовал по стране, посетив Ленинград, Москву и Киев. Наблюдая советскую жизнь изнутри, он встречался и с представителями тайной организации, своими гостеприимными хозяевами. Его впечатления сводились к следующему выводу: «господство жидов» подошло к концу, возрождается настоящая Россия. «Мертвящий коммунизм ушел в теоретическую область, в главные слова, в идиотские речи… А жизнь восторжествовала…Коммунизм же был эпизод. Коммунизм (“грабь награбленное” и все прочее такое) был тот рычаг, которым новые властители сбросили старых. Затем коммунизм сдали в музей (музей революции), а жизнь входит в старые русла при новых властителях»[103]. Организаторы поездки излучали такую самоуверенность, что даже побудили Шульгина опубликовать отчет об этом невероятном путешествии. Книга, названная «Три столицы», вышла в январе 1927 года и стала международной сенсацией.
В такой эйфорической атмосфере все громче звучали разговоры о том, что пришла пора созвать еще один эмигрантский съезд, на сей раз что-то вроде учредительного собрания русской диаспоры, который облек бы все надежды и чаяния в некую официальную форму. Струве и Кутепов отнеслись к идее довольно прохладно, опасаясь, что большое начинание породит надежды, которые не будут реализованы[104]. Но давление нарастало, и они вынуждены были уступить. Предполагался созыв съезда, на котором будут представлены все русские общины, рассеянные по миру, и все политические направления, от левых социалистов до правых монархистов; в этот раз, в отличие от 1921 года, никого не исключат. Исходя из сказанного, организаторы ожидали, что противники коммунизма поддержат следующую приемлемую для всех платформу: 1) свержение Третьего интернационала; 2) признание ответственности диаспоры за положение дел на родине (то есть недопустимость замыкания эмиграции в себе и оставления России на произвол судьбы); 3) необходимость «единого волевого центра» (в виде исполнительного комитета), руководящего борьбой с большевизмом[105].
Но практического объединения эмигрантов вокруг этой платформы так и не получилось. Пропасть, разделяющая правых и левых, защитников «старого режима» и его ниспровергателей, оказалась слишком глубокой для того, чтобы ее можно было заполнить патриотическими призывами: отстаиваемая Струве идея Russland, Russland über Ailes после революции была столь же неприемлемой, как и до нее. За пять лет, прошедших с завершения гражданской войны, политические настроения эмигрантов стали еще более поляризованными; таков был неизбежный результат политической деятельности, реализовавшейся в единственной форме — в публичной полемике. Бывшие генералы и чиновники, которые во время гражданской войны и сразу после нее были готовы бок о бок с социалистами защищать общее дело, теперь не желали и слышать об этом. С каждым годом их ожесточение в отношении тех, кого они винили в революции и поражении «белых», лишь усиливалось. Монархизм, почти лишившийся сторонников (по крайней мере явных) в 1917–1920 годах, опять находил последователей среди изгнанников, для которых прошлое с каждым годом становилось все привлекательнее. По оценкам Струве, в 1925 году доля монархистов среди эмигрантов составляла 85 процентов[106]. На левом фланге согласия также не наблюдалось. Левые либералы и социалисты, сохранявшие твердую уверенность в том, что советская Россия неуклонно продвигается к демократии, не желали пятнать себя связями со сторонниками монархии и прочими представителями «старого режима». Чем решительнее правые шли к монархическим идеалам, тем менее левые были склонны сотрудничать с ними. Синдром «мы» и «они», сыгравший фатальную роль в русской политике предреволюционных лет, сохранился и окреп в эмиграции, причем даже после того, как обе группы оказались в сходном положении, а «они» превратились в совершенно постороннюю третью силу.
В середине сентября 1925 года в Париже прошла конференция по подготовке большого форума русской диаспоры — Зарубежного съезда. Струве, отправившийся в Прагу, чтобы повидаться с семьей на летних каникулах и заболевший там, не принял участия в мероприятии, но прислал проект платформы, вокруг которой можно было бы организовать дискуссию. На этой подготовительной встрече были представлены около сотни эмигрантских организаций самого широкого политического спектра. Два заметных исключения составили милюковский Демократический альянс и Русский монархический союз. На глазах у присутствовавших разворачивалось знаменательное действо. В зале рядом сидели бывшие министры и бывшие террористы; «люди, прежде швырявшие друг в друга не только грязь, но и бомбы, теперь аплодировали друг другу»[107]. Учитывая разнородный состав делегатов, учредительная встреча прошла в редкостной гармонии. В завершение конференция наметила проведение съезда на апрель 1926 года и избрала Струве in absentia председателем организационного комитета, состоявшего из семидесяти двух членов. Вернувшись в Париж в октябре, Струве принялся за работу, которая, по-видимому, поглощала большую часть его свободного времени в последующие шесть месяцев.
Накануне съезда в эмигрантских общинах по всему миру прошли выборы делегатов. Монархисты продемонстрировали свое влияние, заручившись большинством в двух крупных центрах эмиграции — в Германии и Югославии. Их присутствие, однако, вовсе не означало, что съезд выскажется в пользу восстановления монархии. Его организаторы твердо решили, что независимо от делегатских предпочтений форма правления освобожденной России будет определена волеизъявлением избирателей. В данном вопросе Струве и великий князь были единодушны.
Зарубежный съезд русской диаспоры открылся в 14 часов в воскресенье, 3 апреля 1926 года в отеле «Majestic»[108]. Здесь собрались около четырехсот делегатов из почти всех европейских государств (по некоторым причинам не была представлена Венгрия), а также с других континентов. Русские изгнанники никогда больше не проводили столь масштабного форума; можно утверждать, что после разгона в январе 1918 года Учредительного Собрания Россия вообще не знала подобных мероприятий. Среди присутствовавших были бывшие царские чиновники, церковные иерархи, ученые, журналисты, предприниматели, студенты. Прибыли также делегации от казаков и нескольких этнических меньшинств, включая одного представителя русских евреев (который, однако, покинул съезд до его завершения). Приверженцы Милюкова, как и великого князя Кирилла, бойкотировали событие, но из-за раскола в рядах монархистов некоторые из них все-таки появились в зале заседаний. Представительство оказалось достаточно широким для того, чтобы оправдать ожидания организаторов форума. Уже одно то, что им удалось собрать под одной крышей столь пестрое русское общество, было знаменательным событием. Сбылась давняя мечта Струве: русские всех политических направлений забыли о разделявших их разногласиях ради России. То, что не удавалось до 1917 года, наконец, пусть на какой-то краткий миг, свершилось в изгнании.
Несмотря на кажущуюся гармонию, трения между деятелями «старого режима» и интеллигенцией время от времени все же прорывались на поверхность. Началось все с первого заседания, на котором предстояло избрать председателя съезда. Струве, руководивший всей подготовительной работой, многим казался наиболее очевидным кандидатом на данный пост, но монархисты, для которых он навсегда остался бывшим марксистом и наставником Ленина, выдвинули собственного ставленника, доктора И. П. Алексинского. Струве заручился поддержкой большинства (232 против 193), но победа его была не прочной. На последующих заседаниях часть правых делегатов, возглавляемая Н.Е. Марковым-вторым, головорезом, прославившимся антисемитскими тирадами в Государственной Думе, нередко нападала на ораторов от «интеллигенции», рождая у собравшихся болезненные воспоминания о самых мрачных днях русского парламентаризма.
Новый председатель выступил с обращением к делегатам, в котором обращал внимание на узы, связывающие русских за границей с русскими под пятой коммунистов, «Россию в изгнании с Россией в страдании». В своей речи впервые с открытия съезда Струве упомянул имя великого князя Николая Николаевича. Как только оно было произнесено, собрание разразилось громкими аплодисментами и приветствиями. Подобное повторялось всякий раз, когда на съезде упоминалось это имя.
В