ходе сессий съезду были представлены доклады о ситуации в Советском Союзе, о положении русских в эмиграции, о неотложных задачах, стоявших перед диаспорой. В дискуссиях постоянно чувствовалось самоотождествление эмигрантов с родиной. Подобный настрой был столь всеохватывающим, что в один из дней делегаты, среди которых было много бывших белогвардейцев, единодушно проголосовали за прощение тех своих коллег, кто в годы гражданской войны воевал на стороне «красных». Принятые съездом резолюции также несли в себе дух терпимости; в них не содержалось и намека на стремление к реваншу или реставрации. Вопрос о политическом устройстве освобожденной России не поднимался, поскольку его предстояло решить самому русскому народу. Съезд принял специальную резолюцию по национальному вопросу, обещавшую полное дипломатическое признание не только государствам, уже отделившимся от России в 1917–1918 годах (то есть Польше, Финляндии и балтийским странам), но и, как ни странно, Грузии и Армении, двум приграничным республикам, которые после краткого периода независимости вновь были покорены и включены в состав Советского Союза. Резолюция по аграрному вопросу подтверждала законную собственность крестьян на земли, отобранные ими в годы революции; при этом бывшим владельцам не обещали ни реституции, ни компенсации. Принятые документы соответствовали убеждениям Струве: какими бы ни были их практические последствия, здесь явно не просматривалось «контрреволюционных» тенденций, в которых зачастую обвиняли эмиграцию.
В заключительный день работы съезд с большим эмоциональным подъемом принял формальное обращение к великому князю. Документ именовал Николая Николаевича «его императорским высочеством», «носителем русской государственности» и «славным вождем христолюбивого русского народа», с самых первых дней смуты призванным «возглавить священную борьбу за Родину». Обращение, написанное, вероятно, Струве и представленное делегатам без предварительного обсуждения, съезд принял стоя. После этого в работе форума наступил перерыв, во время которого Струве с несколькими делегатами отправился в поместье великого князя для вручения принятого адреса. Ответ Николая Николаевича был выдержан в стиле императорских манифестов. Он благодарил съезд и просил делегатов сосредоточить все свои усилия на утверждении в России «законности и порядка»: хотя невозможно оставаться безразличными к страданиям русского народа, говорил великий князь, эмигранты все-таки должны воздерживаться от попыток предопределить судьбу страны наперед[109]. Струве и сопровождавшие его доставили манифест в «Majestic». Делегаты встретили документ овацией и аплодисментами.
Последняя (и, как выяснилось, наиболее деликатная) задача, стоявшая перед съездом, заключалась в том, чтобы избрать постоянный совет, которому предстояло работать под руководством великого князя и выполнять его распоряжения. На данной идее отчаянно настаивали монархисты, полагавшие, что если подобный орган не будет создан, то вся работа съезда останется пустым сотрясением воздуха. Возможно, только ради этой цели сторонники монархии согласились работать бок о бок с представителями «интеллигенции». Но делегаты от «интеллигенции», со своей стороны, решительно сопротивлялись созданию совета: они опасались, что новый орган попадет под влияние монархистов, которые с его помощью превратят Николая Николаевича в самодержца в изгнании, а себя — в правительство в изгнании. Струве, как представляется, против создания совета не возражал, но не желал наделения его какой-либо властью и, бесспорно, не хотел, чтобы эта структура стала послушным орудием претендента на престол. Он рассматривал великого князя как символическую фигуру par excellence. Как он отмечал впоследствии, предложения монархистов о «безоговорочном подчинении» Николаю Николаевичу, не имевшему никакого государственного аппарата, были «сугубо бессодержательны и бессмысленны»[110]. Напряжение на съезде нарастало; правые делегаты, до того момента державшиеся в рамках приличий, рвались в драку. В один из моментов Марков, взбешенный несговорчивостью «интеллигентов», вскричал: «Мы рассуждаем спокойно, а там, в России, судят проще: теперь ставят к левой стенке, а потом будут ставить к правой»[111]. Позже он пытался взять свои слова обратно, но эхо его угроз продолжало звучать как в зале заседаний, так и за его пределами — к удовлетворению сторонников Милюкова, почувствовавших, что бойкот съезда был вполне оправдан. Николай Николаевич, которого постоянно информировали о ходе дебатов, отказался поддержать монархистов, вопреки юле большинства, и идея создания совета тихо угасла. Вместо него съезд образовал довольно безвредное и малоэффективное Российское центральное объединение.
Под занавес съезд принял несколько торжественных резолюций, восхвалявших состоявшееся воссоединение патриотических групп. В действительности, однако, ничего подобного не произошло: речь могла идти лишь о незначительном одномоментном примирении. Съезд 1926 года вновь показал, насколько непреодолимы различия между теми, кто управлял прежней Россией, и теми, кто представлял в ней оппозицию. Заделать этот провал так и не удалось. Трагедия дореволюционной России вновь разыгрывалась на эмигрантском микроуровне: здесь тоже существовали только крайности, между которыми зияла пустота.
Струве, игравший в этих событиях ключевую роль, оказался в довольно неприятном положении. Он мечтал о единении эмиграции на общей националистической платформе. Но поскольку левые такую инициативу не поддержали, он был втянут в самое тесное сотрудничество с правыми, в рядах которых оказались наиболее неисправимые — люди, с которыми у него никогда не было общего языка, которые в тайне презирали его и, преуспей они в свержении коммунизма, скорее всего готовые исполнить угрозу Маркова и поставить его к «правой стенке». Что еще хуже, ради таких союзников он отстранился от многих умеренных либералов и социалистов, чьи ценности разделял и с кем чувствовал себя как дома.
В июне 1926 года, спустя два месяца после завершения эмигрантского съезда, Струве отправился в Варшаву. Заявленной целью его визита было участие в Международном конгрессе ученых, в то время как подлинная задача заключалась в установлении контактов с польскими представителями «Треста» и снятии некоторых тревожных вопросов в отношении этой организации.
Ранее Струве не взаимодействовал с «Трестом» напрямую, хотя через Кутепова был неплохо информирован о его деятельности[112]. Несмотря на блестящее завершение российской миссии Шульгина, Струве, по-видимому, терзали сомнения касательно надежности этой тайной организации, от которой теперь столь зависело сложившееся вокруг Николая Николаевича движение. Подобное беспокойство, весьма усугублявшееся решительным отказом «Треста» от терроризма, разделяли и другие — в частности маршал Пилсудский. Сразу же после совершенного им в мае 1926 года государственного переворота Пилсудский приказал начать расследование деятельности «Треста», с которым польская разведка установила тесные рабочие отношения. Не исключено, что поездка Струве в Польшу была связана с озабоченностью Пилсудского; возможно, он даже действовал по просьбе маршала.
Струве прибыл в Варшаву 22 июня 1926 года [113]. В тот же вечер он должен был присутствовать на приеме для делегатов съезда, на котором ожидали Пилсудского. Собираясь на это мероприятие в номере отеля, Струве обнаружил, что забыл сорочку для вечернего костюма; в ходе лихорадочного рейда по близлежащим магазинам он не смог отыскать рубашку нужного размера и решил пойти в обычной, рассчитывая, что пышная борода создаст ему необходимое прикрытие. На вечере он кратко пообщался с Пилсудским, с которым был мельком знаком еще с парижских дней Освобождения. Затем Струве представили некоему Петровскому, человеку, через которого Кутепов поддерживал связь с «Трестом». Струве вручил Петровскому рекомендательное письмо, подписанное Шульгиным; они договорились встретиться на следующий день.
В ходе встречи Струве сообщил Петровскому, что уполномочен открыть «Тресту» доступ к британским или чешским деньгам, но прежде чем это будет сделано, тайная организация должна представить твердые доказательства своей дееспособности. На вопрос Петровского, какого рода доказательства требуются в данном случае, Струве пояснил, что борьбу можно вести двумя разными способами: либо нанося «беспрерывные точечные удары», либо подготавливая «один решающий удар». По всей вероятности, здесь подразумевались индивидуальный террор или полномасштабный государственный переворот. Стратегия второго типа (на которую опирался «Трест») казалась ему непродуктивной, поскольку на деле оборачивалась отказом от активной борьбы. Разумеется, добавлял Струве, секретные вояжи типа шульгинского и дальше будут полезны. Кроме того, он потребовал разъяснений касательно того, какого рода поддержкой «Трест» пользуется в Советском Союзе. Оба деятеля договорились поддерживать контакты, и на следующий день Струве покинул Польшу.
Ответ «Треста», написанный в Москве 26 июня, настиг Струве в Праге 5 июля. Руководители тайной организации сообщали, что если под «беспрерывными точечными ударами» Струве имеет в виду серию террористических актов против Советов, то они будут вынуждены отклонить такое предложение, ибо не верят в эффективность терроризма в борьбе с коммунистическим режимом. В то же время они выражали заинтересованность в финансовой поддержке и желали узнать, на какие суммы можно рассчитывать.
Струве так и не ответил на эту депешу, возможно, из-за того, что ее уклончивость усиливала подозрения. А вскоре появились и иные доказательства его предчувствий[114]. Этим же летом Пилсудский попросил «Трест» добыть для него советский мобилизационный план. Документ, доставленный после долгих препирательств, был подвергнут польскими военными тщательному изучению. Они пришли к выводу, что это — фальшивка. Весной следующего года видный агент «Треста» на Западе признал, что с 1921 года сотрудничает с советскими секретными службами. А затем и вся эта фантастическая история вышла на поверхность. Выяснилось, что «Монархическое объединение», которое на самом деле было основано оппонентами коммунистов, сразу же после создания подверглось «обработке» спецслужбами, превратившись в орудие, с помощью которого они манипулировали монархистской эмиграцией. Обнаружилось также, что славное путешествие Шульгина по Советскому Союзу от начала и до конца было организовано ГПУ