По этой причине он поддержал решение Гинденбурга о назначении Гитлера рейхсканцлером. В первые месяцы гитлеровского режима он не усматривал оснований для отказа от такой позиции. Политическое обращение Гитлера от 23 марта 1933 года, убедившее социал-демократов и центристов в рейхстаге наделить его диктаторскими полномочиями, произвело на Струве самое благоприятное впечатление. Он назвал эту речь «блестящей», особо отмечая ее «терпимость»: «Это, конечно, — признак силы и первое яркое доказательство личной значительности Гитлера как государственного человека»[49]. Струве убеждал себя, что нацизм, подобно фашизму, в конечном счете не является разновидностью социализма, поскольку не обнаруживает враждебности к институту собственности и содержит в себе возможность эволюции в консервативном направлении. (Не избрав этот путь, предсказывал он, нацизм потерпит неудачу[50].) Высказываясь по поводу развернутого Гитлером преследования евреев, Струве отмечал, что всегда противостоял антисемитизму и потому рассматривает гитлеровскую политику в еврейском вопросе морально, юридически и политически ошибочной, но при этом не считает возможным оценивать всю немецкую «национальную революцию» исключительно по данному критерию — точно так же марксизм нельзя оценивать, исходя из презрительного отношения его основателя к славянам[51]. Данный аргумент умышленно игнорировал те обстоятельства, что для национал-социализма расизм был не личным предпочтением вождя, но стержнем идеологии, и что Гитлер, в отличие от Маркса, имел в своем распоряжении неограниченные возможности для осуществления антисемитской программы[52]. Нельзя удержаться от заключения, что подобно многим своим современникам, не испытывавшим симпатий к нацизму как таковому, Струве в своем стремлении видеть в Германии бастион антикоммунизма серьезно недооценивал тоталитарный потенциал нацизма — по сути, тот же потенциал, который он столь рано и точно распознал в большевизме.
Дальнейшее развертывание немецкой «националистической революции» — подавление политических партий, повальные аресты и убийства оппонентов новой власти, основание концентрационного лагеря в Дахау, — мало-помалу отрезвляло Струве. В августе 1933 года он написал сильную статью, в которой утверждал, что Германия впала в «массовое сумасшествие» и предсказывал, что борьба между консервативным и революционным крылом внутри нацистской партии может привести к мировой войне[53]. И хотя время от времени его былой оптимизм вновь напоминал о себе (так было, к примеру, в мае 1934 года, когда он писал, что «в Германии, благодаря Гитлеру и его хирургии…вместо отравленного ядами социальной ненависти воздуха классовой борьбы водворился, казалось, некий здоровый, единящий и крепящий, национальный дух»[54]), Струве в конце концов потерял всякую надежду. К 1938 году он считал Гитлера безумцем и настолько презирал его режим, что, отправляясь в то время из Белграда в Лондон, намеренно решил ехать через Швейцарию, чтобы не ступать на немецкую землю. В сравнении со Сталиным Гитлер представляет меньшую угрозу — вот самые теплые слова, которые он произнес о немецком фюрере в то время[55]. Но и этой позиции очень скоро суждено было измениться.
Для Струве нацизм был также и личной трагедией. Ибо если триумф большевиков похитил у него родину, то приход к власти нацистов лишил его той страны, которая в силу происхождения и воспитания являлась для него духовной колыбелью.
Струве считал большевизм величайшей опасностью для России и для мира в целом. России он угрожал духовной гибелью, смертью всего национального организма, миру же нес нестабильность и войну. Хуже большевизма ничего не могло быть, даже иностранная интервенция в сравнении с ним казалась предпочтительней. Следуя этой линии рассуждений, в начале 30-х годов Струве занимал классическую «пораженческую» позицию русского революционера.
Его надежды сосредоточились на Японии. Он внимательно следил за ходом китайско-японского конфликта, в котором склонялся на сторону Японии, поскольку опасался распространения коммунизма в Китае и считал, что победа китайцев, учитывая теснейшую взаимосвязь между китайским национализмом и большевизмом, приведет к «большевизации» всего Дальнего Востока. В долгосрочной перспективе Китай казался ему более опасным для России, нежели Япония: если бы он взял верх, «триумф большевизма в Азии» резко усилил бы международные позиции Советского Союза[56].
Когда в начале 1934 года приграничные стычки поставили Советский Союз и Японию на грань войны, Струве поддержал японцев. В январе-феврале того же года он опубликовал газетную статью, которую можно было интерпретировать как призыв к полномасштабной японской «интервенции» в Советском Союзе. Этот материал произвел большое волнение в эмигрантских кругах, в том числе левых, отстаивавших аналогичную позицию тридцать лет назад, во времена русско-японской войны. С тем чтобы обсудить проблемы, поднимаемые в данной статье, Русский союз писателей и журналистов организовал в Белграде 5 марта 1934 года публичную лекцию Струве под названием «Международная ситуация и Россия». Мероприятие готовилось в нездоровой атмосфере: в частности, Шульгин, числившийся среди выступавших, получал угрозы от так называемых «молодых русских» (подробнее о них ниже). На обещания последних избить его Шульгин заявлял, что принесет с собой револьвер и расправится с каждым, кто осмелится поднять на него руку.
В своей лекции Струве почти ничего не добавил к ранее сказанному или написанному на ту же тему[57]. Он подробно остановился на бедствии, обрушившемся на Россию в 1917 году, и на глубоко антинациональном характере советского режима, продолжающего изводить страну морально, духовно, политически и экономически. В ситуации с Россией все внешние проблемы отступают на второй план перед лицом «внутренней катастрофы». У России только один враг, и имя ему — большевизм: никакая иностранная оккупация не может нанести стране больший ущерб, чем большевизм, эта «роковая опухоль на теле, вернее, на духе русского народа». Струве предлагал аудитории сопоставить положение русских в занятом японцами Харбине и в близлежащем Владивостоке, контролируемом Советами, вопрошая, где, по их мнению, русская жизнь, культура и вера чувствуют себя лучше. Он отметал милюковские рассуждения о том, что большевизм преходящ, а Россия вечна: Россия — не просто территория, населенная людьми, но «живое целое», скрепляемое великой исторической традицией, и оно отнюдь не является неразрушимым. Струве не уделил серьезного внимания японосоветским отношениям, но не оставил у своих слушателей ни малейших сомнений в том, что японская агрессия представляется ему куда меньшим злом, чем нынешнее положение дел в Советском Союзе, поскольку такое нападение может спровоцировать внутренние волнения и привести к всеобщему восстанию против коммунистов. И не стоит опасаться, что японцы отторгнут русские территории, добавлял оратор, поскольку дальневосточная Россия непригодна для японской колонизации.
Первым вступил в дискуссию некто И.И. Толстой, внук Льва Толстого и представитель «молодых русских», который атаковал Струве по личным основаниям. Подобно национал-большевикам несколькими годами ранее, «молодые русские» (младороссы) сочетали безудержный патриотизм с превознесением тех «достижений», которых добился большевистский режим. Как и в случае со «сменовеховством», их организация была под контролем советских спецслужб; Толстой, по слухам, состоявший на жаловании у ГПУ, позже эмигрировал в Советский Союз. Младороссы уже нападали на Струве по меньшей мере единожды: во время его лекции два года назад они распространяли грубые карикатуры, изображавшие его юнцом, раздувающим огонь революции, и стариком, пытающимся потушить пламя[58]. Толстой с негодованием обвинил Струве в приглашении японцам вторгнуться в Россию, добавив при этом, что он, Толстой, не уступит ни пяди русской земли. Оратор называл Струве человеком, который не пожертвовал ради отчизны «ни одним волоском своей бороды». При этих словах аудитория взорвалась от негодования, но Толстой попытался продолжить, выкрикивая пассажи из Освобождения тридцатилетней давности, в которых Струве критиковал царизм. Закончить выступление ему не удалось. Когда порядок был восстановлен, Струве, вне себя от ярости, заявил, что не потерпит, чтобы зеленый юнец ставил под сомнение амнистию, дарованную ему его императорским величеством в 1905 году. Что же касается обвинений в отступничестве, то он не боится быть ренегатом в том смысле, в каком им был апостол Павел.
Описанное событие могло остаться незначительным внутриэмигрантским скандалом, если бы не правые русские и левые югославские газеты, придавшие его широкой огласке. В итоге Струве оказался под перекрестным огнем русских монархистов и сербских коммунистов, чье взаимодействие, регулируемое из Москвы, обеспечивалось младороссами.
В то же самое время друзья Струве в сербских научных кругах, возглавляемые профессором Слободаном Йовановичем, добились для него должности почетного профессора юридического факультета Белградского университета. Югославский министр дал согласие на это назначение, и весной 1934 году Струве должен был приступить к чтению курса социологии для университетских докторантов. Вечером 29 марта 1934 года в аудиторию, где Струве предстояло выступить с вводной лекцией, набилось несколько сотен студентов и посторонних, многие из которых нарочито не снимали головные уборы и продолжали курить. Причиной такого ажиотажа и хамства толпы стало решение коммунистической ячейки университета сорвать выступление и тем самым вынудить власти отказать Струве в предоставлении обещанной должности. В проведении данной акции местным участникам помогали младороссы. Югославы имели самое смутное представление о том, кто такой Струве и чем он заслужил подобное обращение; по словам одного из них, им просто сказали, что раньше Струве был лидером «экономизма», против которого Ленин вел решительную борьбу