[59]. На деле, разумеется, Струве не только не имел ни малейшего отношения к «экономизму», но всегда отвергал его аполитичные установки; кроме того, совершенно немыслимо, чтобы югославских студентов 30-х годов беспокоили туманные теоретические споры, разделявшие русских социал-демократов в 1890-е. Но европейская политика уже достигла того уровня безумия, когда университетскую лекцию вполне можно было сорвать, одновременно обвинив профессора и в предательстве царизма, и в измене революции, этот царизм погубившей.
Струве в сопровождении нескольких академиков занял место на подиуме[60]. Его представили, и он едва успел извиниться за свой плохой сербский, как аудитория, явно по сигналу, разразилась воплями, свистом, выкриками «Долой предателя!» и принялась швырять в лектора всевозможный мусор. Тут отключили свет, и помещение погрузилось в полную темноту. Подача электроэнергии вскоре была восстановлена, но волнения не прекратились, в связи с чем председательствующий прервал лекцию. Подобной демонстрации оказалось достаточно, чтобы смутить университетское руководство; оно отозвало белградское назначение Струве, вместо этого предложив ему профессорскую кафедру в филиале столичного университета в Суботице, провинциальном городке неподалеку от венгерской границы. С 1934 года и до самой оккупации Югославии немцами в 1941 году Струве раз в месяц ездил на поезде в Суботицу, где в течение трех дней читал лекции по социологии и политэкономии на сербском языке на факультете права[61].
В разгар описываемых событий друг Струве математик В. Даватц опубликовал брошюру «Правда о Струве», в которой показывал, сколь многочисленные разногласия разделяли Ленина и Струве и какую пользу Струве принес своей родине[62]. Сам факт появления подобной книги говорит о том, до какой степени упал интеллектуальный и моральный уровень русской консервативной эмиграции.
Струве привык уходить в науку всякий раз, когда разочаровывался или не мог участвовать в политике: именно так он поступал в 1898,1907,1921 годах, повторив тот же ход и в 1927, расставшись с Возрождением. Период с 1927 до самой его смерти в 1944 был насыщен научными исследованиями и публикациями. Его интеллектуальные интересы к тому времени несколько изменились: на смену масштабным экономическим изысканиям пришли исследования в области русской истории. Свою главную задачу он видел в том, чтобы разрешить проблему, поставленную в русской историографии еще Карамзиным: речь шла о прояснении творческой роли государства в развитии русской нации[63]. Струве разрабатывал намеченное направление с исключительным усердием, несмотря на условия, способные охладить пыл многих: материальные заботы, слабое здоровье, отсутствие доступа в хорошие библиотеки. Кроме того, его интересы включали историю русской науки, образования, языка и литературы. Но, восхищаясь предприимчивостью Струве и отмечая присутствие в его работах блестящих догадок и прозрений, нам все же довольно трудно согласиться с мнением Франка, согласно которому к концу жизни его друг был «первым русским историком»[64]. Струве недоставало умения упорядочивать огромный массив материала в связное целое. Блистающее несомненной эрудицией, его историческое наследие не содержит ни оригинальной, ни последовательной интерпретации русской истории; в целом его можно охарактеризовать как подборку фрагментов довольно неровного качества.
Главный исторический труд Струве, над которым он работал с 1927 года до самой кончины, носит витиеватое барочное название: «Социальная и экономическая история России с древнейших времен до нашего, в связи с развитаем русской культуры и ростом российской государственности»[65]. Исследование вдохновлялось размышлениями над корнями русской революции — проблемой, глубоко интересовавшей Струве. «Предлагаемая социальная и экономическая история, — писал он во введении, — есть, конечно, объективный трактат о происхождении, т. е. об исторической подготовке русской революции в сравнительно-историческом освещении»[66]. (Говоря об объективности, Струве имел в виду отнюдь не то, что данный трактат свободен от ценностных суждений; он лишь признавал, что революция представляет собой глубочайший факт русской истории, а задача автора — не в оправдании или осуждении этого факта, но в прояснении его смысла.) Струве исходил из того, что русская история характеризуется цикличной сменой освободительных и репрессивных ритмов, а революцию 1917 года считал «великой реакцией» вторых на первые. Он подчеркивал, что в России в равной степени укоренены обе силы: русская государственность и общественность исторически двулики, причем «один из этих ликов обращен к свободе, другой к принуждению».
Работа над «Историей» началась в Париже в 1927 году, сразу же после кризиса в Возрождении, закончившегося изгнанием Струве из редакции. В то время генерал Е.К. Миллер, близкий сподвижник Кутепова, организовал серию публичных лекций о России в Ассоциации Дюплесси-Морнэ на улице Клиши. По его приглашению Струве с марта по май 1927 года прочитал здесь цикл из восьми лекций под общим заголовком «Введение в экономическую историю России в связи с ее общим культурным развитием». Струве намеревался опубликовать тексты этих выступлений в приложении ко второму номеру возобновленной Русской мысли, но поскольку найти средства на журнал так и не удалось, данный план не был реализован[67].
Обосновавшись в Белграде, Струве возобновил работу над своей темой, постепенно вылившейся в крупномасштабный обзор политической, социальной и экономической истории средневековой России. К 1938 году он исчерпал возможности сербских библиотек и очень хотел поработать в Британском музее, чтобы заполнить библиографические пробелы в своем историческом очерке и познакомиться с новыми материалами по истории экономической мысли, которой он собирался посвятить специальный трехтомный труд. В июле 1938 года, получив небольшую стипендию Сербской академии наук, он провел десять недель в Лондоне, в основном посещая Британский музей[68]. Вернувшись в Белград в октябре, он внес последние штрихи в первую часть «Истории», состоящую из семи глав и покрывающую период от IX века до татарского завоевания[69]. Струве договорился со своим парижским другом юристом В.Б. Ельяшевичем о публикации этой части во Франции, но воплощению замысла помешала война. К счастью, Ельяшевичу удалось сберечь рукопись; полный же текст, содержавший двенадцать глав, в которых рассматривался московский период, погиб в 1941 году во время налетов немецкой авиации на Белград. Таким образом, несколько глав — это все, что мы имеем, и поэтому наши суждения о данной работе поневоле строятся на неполных свидетельствах.
Подобно прочим произведениям Струве, его «История» представляет собой труд, свидетельствующий о поразительной эрудиции автора и обнаруживающий прекрасное знание первоисточников, а также вторичной литературы на русском и основных европейских языках. Она содержит интересные материалы о происхождении и эволюции терминов, применявшихся в средневековых русских источниках, поскольку этимология всегда весьма интересовала Струве[70]. Изложение концентрируется на институтах — повествовательностью автор не увлекается. В целом Струве стоит на позициях западника и приверженца «государственной» школы. Он подчеркивает единство русской истории, проистекающее из целостности территории, занимаемой русскими, и утверждает, что в России возникновение нации предшествовало возникновению государства. Касаясь ключевых тем русской историографии — норманской проблемы, значения Новгорода, возвышения Москвы, — он почти не добавляет ничего нового.
По сравнению с амбициозной «Историей» его несистематические записки об истории русской науки и просвещения кажутся куда более интересными. Внимание Струве к данной теме было привлечено А.С. Лаппо-Данилевским в годы первой мировой войны. В 1916 году они вместе путешествовали в Кембридж, где Лаппо-Данилевский выступил с лекцией об исторических корнях русской науки. Взгляды этого ученого заинтересовали Струве, втянув его в жаркую дискуссию с Лаппо-Данилевским[71]. В 1921 году Струве сам высказался по данной теме[72], а впоследствии опубликовал множество статей, посвященных ведущим русским ученым.
В развитии отечественной науки Струве более всего занимало ее постепенное превращение из инструмента государственной власти в автономную сферу человеческой деятельности. В то время как западная наука формировалась в клерикальной среде как ancilla theologiae, корни русской науки были исключительно светскими: к концу XVII столетия она сложилась в качестве одного из инструментов государственности, instrumentum reipublicae. Русское государство, исходя из собственных потребностей, привлекало подданных к обучению и приглашало иностранных ученых в академии и университеты. Первоначальное утверждение образования в России происходило в ходе процесса, который Струве называет «культурной колонизацией», то есть масштабного привлечения иностранных специалистов. Но в России вклад государства в развитие образования не ограничивался прямым его поощрением. Возможно, гораздо более важным являлся тот факт, что «рост государства и его могущества создавал и экономическую основу, и широкие и все раздвигающиеся правовые и культурные рамки для научной культуры». Опираясь на произведенные Ломоносовым расчеты потребности России в квалифицированных кадрах, Струве доказывает, что решающим фактором в развитии российского образования оказывалась экспансия государства, которое нуждалось в образованных людских ресурсах и создавало необходимые для этого условия. Важность данного обстоятельства Струве подчеркивает ссылкой на внешне парадоксальный факт: зачастую наиболее впечатляющих успехов в науке и образовании страна добивалась в условиях политической реакции.