на личные наблюдения.
О Витте ему приходилось писать и раньше, в 1915 году; то был обширный некролог (#485), теперь прилагаемый к докладу. Струве считает Витте политическим гением, наиболее выдающимся политиком, рожденным императорской Россией с 1801 года. В то же время он отмечает, что политическим инстинктам Витте не хватало познавательной базы: этот политик был невеждой. «Когда я впервые встретился с Витте, — вспоминает Струве, — самое сильное впечатление на меня произвело довольно странное противоречие: в этом человеке государственный гений сочетался с отсутствием подлинного образования»[76]. Далее он обличает Витте в беспринципности и моральной слепоте. Еще в 1915 году Струве писал следующее: «Когда он становился лицом к лицу с общими вопросами политики, он не способен был восходить к моральным основам таких вопросов. Оттого такие великие вопросы русской жизни, как община, университет, земство, превращались под его руками в материал для интриг, для “ходов”, при которых какие-либо общие начала и даже интересы родины и народа стушевывались перед борьбой за власть и влияние»[77]. В целом, по мнению Струве, наилучшим образом Витте характеризует английское слово «авантюрист» — или, что более точно, «авантюрист в чиновничьем мундире».
Столыпин относился к совершенно иному типу: «Ббльшую часть своей жизни он провел, выполняя обязанности чиновника, но при этом чиновником-бюрократом не стал. В отличие от Витте не превратился он и в “авантюриста в чиновничьем мундире”. Так и не сделавшись чиновником, Столыпин предстает перед нами как “служилый человек”, “servitor* в средневековом смысле слова, инстинктивно преданный его императорскому величеству и столь же инстинктивно придерживающийся сословных традиций. Для Столыпина лояльность короне и своему сословию оформилась в морально-политическое кредо»[78]. Струве отмечает способности Столыпина как парламентского оратора и полемиста, присущее ему глубочайшее понимание российских проблем, особенно в сфере сельского хозяйства, и его патриотизм. Не называя этого политика гением и считая его менее одаренным, чем Витте, Струве все же превозносит его как выдающегося государственного деятеля.
Помимо упомянутых публикаций, в журнальных и газетных статьях Струве 20-х и 30-х годов можно найти многочисленные наброски и воспоминания, посвященные менее известным современникам: его друзьям по освободительному движению (например, Ф.И. Родичеву и Д.Н. Шипову), видным борцам с большевизмом (таким, как Борис Савинков), а также различным литературным деятелям. В целом эти материалы составляют весьма ценный источник биографической информации о выдающихся русских конца царской эпохи.
Так случилось, что в сентябре 1938 года, во время мюнхенского кризиса, Струве оказался в Лондоне. Сговор поверг его в отчаяние. Он не мог понять, почему французы и англичане принесли одного из своих союзников в жертву человеку, который был явно безумен. Мюнхенские уступки, полагал Струве, лишь разожгут аппетиты Гитлера и одновременно помогут ему склонить на свою сторону колеблющегося Муссолини. Зимой 1938–1939 годов он пришел к убеждению, что всеобщая европейская война неизбежна[79]. Гитлер и Муссолини полны решимости «сокрушить» демократии; они не остановятся, пока не добьются своего: все их шаги, направленные на успокоение Запада, являются лишь тактическими уловками. Струве очень хотел донести свою точку зрения до людей, облеченных властью, но на Западе у него не осталось практически никаких контактов. Тогда он решил связаться с Самюэлем Хором, одним из советников Чемберлена, с которым был знаком по совместной работе в годы первой мировой войны. В марте 1939 года он направил Хору пространное и несколько бессвязное послание, которое Глеб Струве перевел на английский[80]. В нем выдвигались следующие тезисы:
1. Современным демократиям противостоит смесь индивидуального безумия (психопатическая личность Гитлера) и «массовый психоз» «великой культурной нации», попавшей под его воздействие.
2. Англия должна попытаться вбить клин между германской нацией, организм которой остается в основном нетронутым болезнью, и ее сумасшедшим вождем; данная цель требует самого решительного вмешательства во внутренние дела Германии.
3. Дальнейшие уступки Германии неприемлемы: Мюнхен упрочил положение диктаторов и, следовательно, весьма усложнил задачу по вбиванию клина между ними и их народами.
4. Европейский кризис является следствием русской революции, ибо большевизм, фашизм и нацизм связывает глубокое родство. «Идеологически, т. е. социально и политически, Ленин — Сталин с их большевистским режимом и Гитлер и Муссолини с их режимами, несмотря на различие тактики и даже видимых политических целей, представляют не только родственные, но и прямо тождественные по основному смыслу явления. Ленин родил Гитлера и гитлеризованного Муссолини…»
5. Западным демократиям необходимо выступать против антидемократических, «социалистических» государств единым фронтом: они не должны заключать союз со Сталиным против Гитлера, поскольку между этими диктаторами почти нет разницы.
Разумеется, это послание не имело никакого эффекта. Хор пользовался сомнительной репутацией одного из наиболее упрямых сторонников «умиротворения»: даже год спустя, когда нацисты захватили Польшу, он надеялся, что Гитлер может добровольно уйти в отставку! Но Струве, по крайней мере, был удовлетворен тем, что его предвидение пакта между Сталиным и Гитлером оказалось верным: теперь мы знаем, что эти договоренности были задуманы в апреле 1939 года, в то самое время, когда Струве писал письмо Хору. После того как соглашение было предано гласности, он с нескрываемой гордостью писал друзьям, что его предсказания сбылись с небывалой точностью[81]. В определенном смысле Струве был даже рад тому, что Сталин и Гитлер оказались в одной компании; он надеялся, что открытый конфликт между демократиями и тоталитарными государствами (нацистской Германией и Советским Союзом) приведет к освобождению его родины.
Он лихорадочно следил за ходом «битвы за Англию»: стойкое сопротивление британцев и последующий отказ Германии от планов вторжения возродили его оптимизм. Он полагал, что поражение немцев станет поворотным пунктом в войне и отстаивал эту идею вопреки большинству русских эмигрантов в Белграде, считавшему такой сценарий явно абсурдным. Это большинство не скрывало своих пронацистских симпатий. Через несколько дней после немецкого вторжения в Польшу, положившего начало второй мировой войне, Струве выразил свое негодование по поводу позиции белградских русских в письме к Маклакову. Упадок и разложение среди местных эмигрантов, писал он по-французски, приобретают «des formes vraiment dégoûtantes et révoltantes justement en connection avec les événements tout récents» («формы на самом деле отвратительные и вызывающие именно в связи со всеми недавними событиями»)[82].
6 апреля 1941 года война пришла в Югославию. Германская армия форсированным маршем пересекла границу; этому предшествовали воздушные налеты на югославские города. Невзирая на частые сигналы тревоги, Струве продолжал свои ежедневные походы в Национальную библиотеку, за многие годы сделавшиеся привычными. Он шел нетвердой походкой, сутулясь, длинная борода прикрывала грудь, — пока какой-нибудь дворник, опасаясь за его жизнь, не втаскивал старика в подворотню. Но библиотеку скоро разбомбили, и нужда выходить на улицу отпала. В огне бомбардировок погиб и оригинальный вариант рукописи его «Истории».
20 апреля части вермахта вступили в Белград. Вскоре после этого в городе появились гестаповцы со списками политиков и интеллектуалов, подлежащих аресту, а во многих случаях и «ликвидации». В одном из таких списков было имя Струве. По его собственному мнению, причиной ареста, состоявшегося в мае, стали нападки на крайне правого эмигрантского деятеля Н.В. Краинского[83], но, насколько нам теперь известно, Струве и прежде числился в гестапо приверженцем левых. Против него не выдвинули никаких обвинений, и поначалу Струве думал, что немцам известно о его антинацистских настроениях и переписке с Хором. Потом он с облегчением узнал, что обвиняется лишь в дружбе с Лениным и содействии большевистской революции. Позже Струве говорил друзьям, что если бы в гестапо спросили о его отношении к «третьему рейху», он не стал бы лгать[84].
Некоторое время Струве содержали в штаб-квартире гестапо в Белграде вместе с другими русскими и югославами, а потом отправили в Грац, австрийский университетский город, где он жил сорок девять лет тому назад, будучи начинающим студентом-экономистом. Условия заключения здесь были очень суровыми: узники спали на полу на соломе и питались только тюремной баландой. Но для Струве, семидесятилетнего человека, страдавшего от хронической болезни желудка, не это было главной тяготой: гораздо более его мучило отсутствие книг. Он постоянно просил выдать хоть какую-то печатную продукцию, но столь же неизменно получал отказ: это тюрьма, а не частный клуб, — напоминали ему. На просьбу о Библии Струве ответили, что национал-социалисты не верят в Бога. В конце концов, один из охранников сжалился над стариком и дал ему ключ от книжного шкафа где-то в коридоре, в котором хранилась литература, изданная еще до аннексии Австрии. Первой же книгой, которую Струве там раздобыл, оказалась добротно изданная история Коммунистической партии Советского Союза на немецком. В поисках своей фамилии он заглянул в алфавитный указатель и обнаружил, что каждое ее упоминание сопровождается приписками типа «враг народа» и «предатель рабочего класса». Здесь также говорилось, что советский суд заочно приговорил его к смертной казни. С книгой в руках он настоял на встрече с начальником тюрьмы. Представленных доказательств оказалось достаточно для освобождения, и вскоре Струве был выпущен и отправлен в Белград