1. Либерализм. Для него совершенно бесспорным было то, что целью человеческого существования является личная самореализация и что ради достижения этой цели человек должен пользоваться максимальной свободой. Поэтому главной задачей политического и общественного порядка он считал создание оптимальных условий для беспрепятственной «культурной работы», будь то в сфере художественного творчества или в экономике. Исходя из этого, Струве всегда отстаивал «право и права», а также частную собственность; он никогда не мирился с революционным насилием, произволом или принуждением любого рода независимо от того, исходит ли оно от государства или от общества.
2. Государственность. Струве был одним из немногих русских интеллектуалов, кто понимал необходимость эффективной государственной власти в качестве гаранта свободы. Анархизм всегда был чужд его мышлению. Будучи в начале 1890-х годов студентом университета, он смущал своих товарищей-радикалов заявлениями о том, что государство и правительственный аппарат сохранятся даже при социализме. Между 1905 и 1917 годами более всего Струве беспокоило осознание того, что русское государство гибнет. В этот период он неустанно нападал на царскую бюрократию, с одной стороны, и интеллигенцию — с другой, за отказ объединиться во имя спасения авторитета государства. Возрождение дееспособной русской государственности он считал одной из ключевых задач эмиграции.
3. Национализм. Струве страстно любил русский народ, верил в него и, подобно своему учителю Ивану Аксакову, видел в нем в значительной степени «сырую глину», способную принять какую-то форму только в среде, гарантирующей участие в политической жизни, духовную свободу, неограниченное предпринимательство. Он всегда верил, что русское государство сумеет обеспечить подобные условия, лишь оставаясь внутренне сильным. Читатель помнит всплеск его патриотической гордости во время русско-турецкой войны, когда Струве было всего семь лет; его отказ в качестве редактора Освобождения поддержать тех из коллег, кто стремился отмежеваться от русской армии, воюющей с японцами в Манчжурии; постоянное давление, оказываемое им на кадетов с целью побудить партию стать более националистической; выдвинутый им идеал «Великой России»; сделанное им в 1920 году заявление о том, что он готов поддержать коммунистический режим, если убедится в готовности последнего отстаивать «национальный образ» России; наконец, его симпатии к Советскому Союзу во время войны с нацистской Германией.
4. Западничество. На протяжении всей жизни Струве отвергал широко распространенную как среди радикалов, так и среди консерваторов идею о том, что Россия стоит «особняком» от прочих стран, что ей предначертан «особый» исторический путь. Народничество, отстаивавшее такие представления, он презрительно именовал «сифилисом русской мысли»[3]. Независимо от того, был ли он социал-демократом, либералом или либерал-консерватором, Струве неизменно боролся с этим заблуждением, критикуя за него сначала народников, потом консервативных националистов, а позже, в эмиграции, неославянофилов. За всю историю русской мысли в ней не было фигуры более западнической в своих устремлениях и более устойчивой по отношению к славянофильским соблазнам, нежели Струве. Для него настоящая Россия была Россией петербургской и персонифицировалась в фигурах Петра Великого и Пушкина: космополитичных, европейских, самокритичных.
Таковы были его принципы, и если бы жизнь стояла на месте, то Струве, вероятно, всегда придерживался бы одной и той же политической программы. Но ему довелось жить в исключительно бурную историческую эпоху. Рожденный в Перми в царствование Александра II и похороненный в оккупированном нацистами Париже, он стал очевидцем нескончаемой революционной бури, которая зародилась в России во времена его юности, а в годы зрелости захлестнула Европу, сотрясая общественные институты и искореняя культуры. В большинстве своем русские интеллигенты всех политических оттенков предпочли не замечать эти изменения: они так и не смогли воспринять революцию 1905 года, крах монархии и демократии в 1917 году и последовавший затем большевистский верхушечный переворот. К подобным «реставраторам» Струве не испытывал иных чувств, кроме презрения; они платили ему той же монетой, отвечая на обвинения в консерватизме и закоснелости обвинениями в беспринципности и предательстве.
Струве начинал социал-демократом вовсе не потому, что желал социальной революции, а из-за того, что верил, будто это движение предоставляет России наилучший шанс добиться свободы: русская буржуазия казалась ему слишком слабой и робкой, чтобы выполнить свою традиционную освободительную миссию, в итоге подхваченную промышленными рабочими. Не следует забывать, что он не по своей воле расстался с социал-демократией — из РСДРП его исключили. Подвергнув сомнению основополагающие постулаты марксистской теории и, прежде всего, идею о неизбежности социальной революции, Струве обрек себя на гонения со стороны самозванных блюстителей ортодоксии — Плеханова и Ленина. Будучи интеллектуальным лидером освободительного движения и влиятельным кадетом, он продолжал отстаивать социал-демократическую по сути программу, подчеркивая необходимость политической демократии и социальных реформ. Фактически до 1907 года Струве считал себя социалистом. В его политической эволюции этот год оказался переломным. Отмечая неспособность как правящей бюрократии, так и оппозиционной интеллигенции принять конституционную систему и испытывая тревогу по поводу анархических устремлений масс, проявившихся во время революции 1905 года, Струве пришел к убеждению, что Россия с присущим ей уровнем культуры нуждается не столько в политических или социальных реформах, сколько в самоуглублении и общественно-политическом образовании. В то же время он сделал и вывод о том, что только патриотический идеал может заполнить пропасть, отделяющую правителей от подданных, интеллигенцию от народных масс, одни политические партии от других. Этот переход от социального реформизма к индивидуальному самосовершенствованию и национальному единству или, иначе говоря, от радикального либерализма к консервативному либерализму, состоявшийся под впечатлением от первой русской революции и ее последствий, стал единственной принципиальной новацией за всю политическую карьеру Струве. Любая по следующая корректировка его политических взглядов представляла собой лишь тактическое приспособление к радикально меняющейся обстановке: к краху царизма, анархии 1917 года, установлению большевистской диктатуры. Во время гражданской войны он боролся за восстановление твердой государственной власти и одновременно за признание необратимости привнесенных революцией перемен, включая захват крестьянами частных и государственных земель, а также отделение от России национальных окраин. Главным образом, благодаря именно его усилиям врангелевская администрация приняла и, насколько могла, воплотила в жизнь единственную либеральную программу «белых» по земельному и национальному вопросам. В эмиграции он отвергал «реставраторство» во всех его формах, будь то идея восстановления прежней монархии или возвращения к тому недолговечному положению вещей, которое сложилось в стране весной 1917 года. В межвоенный период, наблюдая за распространением в мире опирающихся на массовую поддержку деспотий правого и левого толка, Струве пришел к убеждению, что свобода, которая всегда оставалась для него первейшей ценностью, наиболее прочно гарантируется консервативными режимами, ибо, даже отрицая порой право граждан на демократию, такие режимы уважают гражданские права, включая право собственности. Такая позиция привела его к определенным политическим противоречиям, но тем не менее Струве никогда не колебался в отстаивании идеалов свободы, сильной государственности, национализма и западничества. Менялись лишь его представления о том, какими путями следует идти к перечисленным идеалам, и это влекло за собой смещение акцентов с одного элемента на другие.
Наиболее слабым местом Струве как политического мыслителя была его предрасположенность к крайнему оптимизму и доктринерству. Его вера в то, что каким бы ужасным ни было положение вещей, право и истина все равно восторжествуют, нередко заставляла его переоценивать шансы на успех дела, за которое он боролся. Струве сильно преувеличивал потенциал России во время первой мировой войны, а потом в той же мере недооценивал жизнеспособность коммунистического режима. Сходным образом он проявлял неумеренный оптимизм в отношении реформ, которые, по его мнению, должны были начаться в Советском Союзе после победы над нацизмом. Его непоколебимая убежденность в институциональной и культурной стабильности Запада в ретроспективе также видится не слишком оправданной. Подобно многим интеллектуалам своего поколения, Струве (как и Макс Вебер), росший под влиянием «реалистического» дарвинистско-спенсеровского представления о человеке как о существе, движимом исключительно личной выгодой, и об обществе как об арене борьбы всех против всех, в глубине души оставался человеком Просвещения: он полагал, что корыстные интересы вполне рациональны, а все социальные конфликты в конечном счете регулируются некой предустановленной гармонией[4].
Значительная доля справедливости есть и в выдвигаемых против Струве обвинениях в доктринерстве. Действительно, в ряде случаев, заняв выработанную дедуктивным путем позицию, он держался ее вопреки любым аргументам и доводам. Примерами такого доктринерства могут служить: отстаивание в 1890-е годы идеи о том, что русский рабочий класс заинтересован в политических свободах; упорное отрицание самостоятельной украинской культуры; защита империалистической политики как верного средства разрешения внутрироссийских проблем; представление, согласно которому поражение «белых» в гражданской войне было обусловлено исключительно военными просчетами; убеждение в том, что преданность интернационализму никогда не позволит советскому режиму взять на вооружение русскую идею; тезис, в соответствии с которым эмигранты могут служить хранителями национального духа своей страны; и, наконец, вера в то, что