Струве: правый либерал, 1905-1944. Том 2 — страница 95 из 143

нацизм, уважающий частную собственность, является консервативной силой.

Порой его упрекали в том, что будучи неисправимым европейцем, он не понимал собственную страну и ее народ. В самой резкой форме подобное обвинение было высказано в феврале 1918 года В. В. Розановым, писателем, искренне восхищавшим Струве. Незадолго до своей смерти Розанов писал ему:

«Я же и не сомневался никогда, что “без железа народы не управляются”, и что “без наказания” жизнь проповедуется только в Евангелии, книге — небесной, а — не земной. Мне было совершенно ясно, что русский человек, русская душа — абсолютно анархична; что она — мечтательна, фантастична, поэтому и практически ни к черту не годится…Вы в Patriotica и особенно в теме этой книги, в плане этой книги — безумно заблуждаетесь. Вы именно честный, благородный немец (кровь, порода) — безумно преувеличивающий качества русского человека, в котором — кроме святых душ, т. е. 0,00001 — кроме частных и личных инстинктов и интересов, жажд и влечений, — ничего нет. Я всю жизнь боролся и ненавидел Гоголя: и в 62 году думаю: “ты победил, ужасный хохол”. Нет, он увидел русскую душеньку в “преисподнем содержании”»[5].

Может быть и так. Историк не в состоянии ни подтвердить, ни опровергнуть суждение такого типа. Бесспорно то, что Струве возлагал на русский народ очень большие надежды и верил, что при определенных условиях он способен превратиться в великую и созидающую нацию. Если же он ошибался, то эту неправоту с ним делили почти все русские интеллектуалы последних двух столетий.

Вместе с тем все просчеты Струве бледнеют на фоне внушительного перечня точных и даже пророческих прозрений, касавшихся его эпохи. Он первым распознал тоталитарную основу русского социализма и предостерегал либералов от «левого уклона». Являясь самым ярким представителем консервативного крыла кадетской партии, он всеми силами пытался превратить ее в лояльную и ответственную оппозицию. Предпринятый им анализ итогов революции 1905 года оказался в высшей степени проницательным, так же как и предсказания касательно того, какая судьба ждет Россию, если бюрократия и интеллигенция не примирятся с конституционными порядками. Его критика интеллигенции — ее догматизма, партийности, моральной и интеллектуальной поверхностности, — впоследствии полностью оправдалась. Далее, Струве лучше многих своих современников понимал глубинную взаимосвязь между экономическим состоянием России и ее военными достижениями. Насколько нам известно, в 1917 году он раньше, чем кто-либо другой, почувствовал, что гражданская война неизбежна и что силы законности и порядка в первую очередь нуждаются в сплочении. В ходе той войны он стал виднейшим представителем «белого движения», боровшимся против «реставраторства» и за признание перемен, принесенных революцией. Оказавшись в изгнании, он на голову опережал прочих эмигрантов в постижении сущности коммунистического режима: предпринятый им анализ соотношения политики и экономики в советском государстве, его убежденность в том, что коммунистическая система неспособна к эволюционированию, довольно рано посетившее его предчувствие террора — все это также прошло проверку временем. Короче говоря, при царизме Струве вполне правильно понимал, в чем состоят самые насущные потребности России и что произойдет, если их не удастся удовлетворить, а после 1917 года столь же точно постиг природу и перспективы коммунистического режима. Никто из современников не мог похвастаться подобными достижениями.

Помимо политической деятельности Струве активно занимался научной работой. В его жизни политическая активность и академическая уединенность постоянно сменяли друг друга. Для истории русской мысли такое сочетание уникально: Струве стал единственным крупным политиком современной России, удостоившимся звания академика.

Благодаря неуемной тяге к познанию и совершенной памяти он обладал безбрежной эрудицией. Струве чувствовал себя как дома в самых разных областях: его профессиональным поприщем была экономика, но он занимался также общей историей России, историей русской науки, образования, литературы. Его работы посвящены самым разнообразным темам, а все публикации отличаются прекрасным знанием материала и глубоким пониманием рассматриваемой проблемы. Вклад Струве в историю и теорию экономики следует признать оригинальным и весьма значительным.

В то же время ему недоставало ряда качеств, присущих настоящему ученому, и прежде всего — интеллектуальной дисциплины. Он страдал врожденной неспособностью концентрироваться на одной и той же теме столь продолжительно, чтобы овладеть ею вполне. Как правило, он быстро вникал в суть вопроса, а затем, сделав несколько блестящих наблюдений, отвлекался на что-то иное, бросив исследование на полпути. Эту постоянную смену интеллектуальных интересов можно объяснять его тесной вовлеченностью в общественную жизнь, но такое объяснение будет верным лишь отчасти: Струве сохранил прежние обыкновения и в тот период, когда полностью отошел от политики. К примеру, работая над своей фундаментальной историей России уже на склоне лет, он вдруг испытал острое желание написать трехтомную историю экономической мысли. Неудивительно, что первая работа осталась незаконченной, а вторая так и не была начата. Он не завершил ни одну из своих книг, а его биография изобилует проектами, к которым он приступал, но не довел до конца. Среди них — исследование о Пушкине, история русской науки, история критической мысли, мемуары. Его лучшие сочинения творились за один присест или, как он сам говорил, «в припадке одержимости». Именно этой горячке вдохновения мы обязаны появлением на свет наиболее замечательных публицистических пассажей Струве. В науке же он создавал поразительные, но разрозненные фрагменты, зачастую недостаточно проработанные и лишенные концептуальной основы. Этот человек обладал еще одной достойной сожаления склонностью (такова была расплата за феноменальную память) — он злоупотреблял отступлениями и перегружал свои работы баснословным количеством ссылок и цитат. Все эти недостатки, проявившиеся еще в молодости, с возрастом делались все более очевидными.

В духовном смысле Струве сформировался необычайно рано, его лучшие идеи были высказаны, когда ему не исполнилось еще и тридцати. Большая часть из написанного в последующие сорок лет представляла собой лишь дальнейшее развитие прозрений, сформулированных в юности. Сказанное вполне приложимо к его вкладу в экономическую теорию (к критике понятия «стоимости»), анализу марксистской концепции социальной революции, ревизионистской трактовке Манифеста об освобождении крестьян 1861 года и некоторым другим ключевым идеям. Таким образом, выдающейся особенностью его научной деятельности, как и всего мышления, оказывается поразительная преемственность.

В ряду академических свершений Струве не последнее место занимает пропаганда неокантианства в России. Благодаря в основном его влиянию и воздействию Владимира Соловьева русские философы после 1900 года отказались от материалистического позитивизма в пользу критической философии и неоидеализма. Он внес значительный вклад в появление профессиональной философии в стране, где эта дисциплина долгое время находилась в руках дилетантов.

Обозревая внушительный список достижений Струве как общественного деятеля, политического мыслителя и ученого, трудно не прийти к заключению, что это был самый мощный ум, рожденный Россией в XX веке. Никто другой из его соотечественников не оказывал столь заметного влияния на умонастроения эпохи и не обнаруживал столь глубокой причастности к самым разным областям жизни страны. Чтобы оценить масштаб и качество его деяний, достаточно вспомнить, что один этот человек был основателем российской социал-демократии и ведущим русским ревизионистом; идейным лидером Союза освобождения и редактором самого влиятельного органа политической мысли со времен Колокола; выразителем идеологии консервативного либерализма (включая движение прогрессивной московской буржуазии после 1905 года); вдохновителем сборника «Вехи»; редактором ряда ведущих журналов и газет, в том числе Русской мысли', наиболее заметным русским экономистом своего поколения; главным теоретиком «белого движения» и ведущим деятелем правительства Врангеля; наконец, духовным вождем того крыла русской послереволюционной эмиграции, которое составляло в ней большинство. Из фигур общероссийского масштаба со Струве можно сравнить только Новикова и Герцена. Первый из них, вероятно, более преуспел в просвещении России, а второй был гораздо талантливее как писатель, но ни тот, ни другой не имел в своем активе столько достижений, сколько имел Струве, и не оказал столь ощутимого воздействия на свою эпоху. Под этим углом зрения Струве предстает перед нами одиноким гигантом в бесконечной войне между государством и обществом, которая составляет суть новейшей политической истории России, а также в конфликте между восточными и западными влияниями, определившим развитие ее культуры.

Струве был не слишком искусным в том, что касалось отношений между людьми. В редкую минуту откровенности он писал Брюсову: «Я неуч на общение с людьми — мне оно трудно дается, и когда я встречаю какой-то отзыв, хоть в чем-нибудь, я этим очень дорожу»[6]. Действительно, он в высшей степени тщательно оберегал свою частную жизнь, и ни в его работах, ни в переписке невозможно обнаружить какие-либо детали личного свойства; данный факт, на первый взгляд, свидетельствует об индивидуальности холодной и поглощенной собой.

И все же, когда читаешь воспоминания современников Струве или разговариваешь с людьми, знавшими его лично (включая даже политических оппонентов), убеждаешься в противоположном. Во всех подобных источниках обнаруживается не только восхищение этим человеком, но и самые теплые чувства по отношению к нему.

Из персональных качеств Струве современники выделяют его интеллектуальную честность и личную целостность, превосходившие, по их мнению, человеческое разумение. Струве, по-видимому, был начисто лишен того «контрольного механизма», который у взрослых людей всегда вклинивается между суждением и высказыванием, а также между намерением и поступком, порождая вопросы, подобные следующим: «А что обо мне подумают?», «А что мне за это будет?», «А не лучше ли промолчать?». За исключением тех случаев, когда его сдерживало желание не навредить другому, он всегда говорил и делал то, что считал должным говорить и делать: дорога, пролегавшая между его мышлением и его речью, была ровной и широкой. Многие из друзей и знакомых, включая даже тех, кто считал взгляды Струве неприемлемыми, отмечали, что слушающий его лекцию или беседующий с ним неизменно вовлекался в саму лабораторию его духа. Это впечатление было столь мощным, что несвязность мыслей или запинающаяся речь Струве отходили на второй план — слушатель просто благодарил судьбу за редкую привилегию созерцать творческую работу глубокого и богатого ума. Полное отсутствие