Доктор лежал и прислушивался к телу. «Зубы целы, щека порвана, губа пробита, нос цел, но ноет всё, перелома нет, уже хорошо, по рёбрам стучали аккуратно, это привычно в схватке бывало похуже. В схватке я бы этого рыжего всё равно бы снёс. Ладно, оставим на потом. Тугой скотч, сука, тугой. И чё-то хреново мне», – думал он про себя, а вспоминал, как умирала гинеколог Людмила.
Машина ехала мягко. Снег как-никак. Стало тепло, но сильно мешал скотч, уже болели ноги и битая грудь, ныли руки, стянутые за спиной. Скрюченный в два раза и связанный доктор валялся в багажнике между двух чёрных сумок. Уже было наплевать на тепло. Хотелось одного – избавиться от скотча. Но машина ехала без остановок, её уже трясло, и доктора в багажнике подбрасывало, как всё тот же мешок картошки. Стало невыносимо. Так невыносимо в багажнике джипа доктора везли около часа времени. Он дважды терял сознание, приходил в него от боли, плевался кровью, но всё ещё жил.
Вдруг, когда стало совсем худо, багажник открылся, всё также мелодично как занавес и доктор увидел свет и улыбающегося профессора.
– О, как они с вами, – он улыбался искренне и от всей души. – А как быть-то? Опять сбежите от нас. Это небольшой урок вам, доктор. Надо быть добрее к людям, а то у вас такие бывают странные, я бы сказал поступки. Того господина в аэропорту вы знатно по стенке размазали. Башки на хрен у него не осталось никакой! Это я скажу талант у вас. Видимо, скрытый от глаз общественности был, ха, ха! – засмеялся профессор. – А теперь серьёзно. При любой попытке сбежать вас убьют. Понятно? – он зло посмотрел на доктора.
– А-а-а, да-а, – ответил доктор и неуклюже склонился сплюнуть кровь. Голова закружилась, и он вывалился из машины.
– О! Развяжите его. Дайте воды. Хотя, нет, руки склейте и пускай в багажнике сидит, но головой вверх, чтобы видеть его. Быстро! Мы ждём вас уже битый час. Всё понятно?! – раздавал команды профессор.
Очень быстро его развязали помыли и перевязали, в смысле перетянули руки новым скотчем и усадили снова в багажник. Доктор упирался головой в потолок, согнул уже свободные ноги, а перевязанные руки вытянул впереди себя. Уперся в сумки, они были мягкими. В этом ему повезло.
Дверь багажника была задрана вверх. Доктор не чувствовал ни холода, ни тепла, он смотрел на профессора, который всё это время следил за действиями своих бойцов. Почесав густую щетину, он подошёл и посмотрел в глаза доктору.
– Н-да, – вздохнул он, – встречать ты меня не придёшь, а если придёшь, не узнаешь, – с этими словами он нажал на кнопку, и дверка багажника сползла вниз, мягко закрывшись.
Профессор стукнул пальцем по стеклу, словно погрозил доктору на прощание и ушёл.
Машина тронулась и поехала, можно было смотреть в небольшую часть окна и слушать разговоры людей в чёрном. Разговоры были не совсем понятными ему, они говорили на совсем нерусском русском языке, а рыжий всё время рычал только по-английски. Он вспомнил, как когда-то давно они семьёй отдыхали в Турции и ездили на экскурсию вместе с украинцами, так те говорили с ними на точно таком же языке. В чём то понятном, а в основном совсем непонятном, словно тарабарщина, которую они называли русским языком. Ещё доктор вспомнил один фильм, старый такой, фантастический, где при рождении людям давали кредит виртуальными деньгами под залог органов. Каждый человеческий орган имел свою цену, сердце, например, миллион кредитов, а печень восемьсот тысяч, ободочная кишка – пятьдесят и так далее по страховому договору с конторой «Ля о хэ». И так вот, если в течение сознательной жизни человек не отдавал кредиты вовремя, у него вырезали органы на сумму долга. Последними в списке шли печень и сердце. Органы, если были годными, продавались на рынке, там же, где и мёртвые кролики, в таких же холодильниках. Главными злодеями в кино были такие холёные приставы, которые вели расчёты о долгах на двухэтажных металлических калькуляторах, а те, кто вырезал органы, были не совсем опрятными дурно пахнущими злодеями, которые ездили на ржавых грузовиках и говорили на точно таком же русском-не-русском языке. Виртуальные кредиты в том кино были китайские. А высшая каста были люди с прищуренными глазами, которые ходили в шёлковых китайских халатах с драконами во всю спину и ели на ужин лапшу с мясом, где часто мясом были те органы из холодильника. Доктор перестал вспоминать, потому что его затошнило.
А его настоящие русские нерусские злодеи, обсудив всё произошедшее с ними, включили музыку с флешки, наверное, прежнего хозяина джипа. Понятно, это был шансон, что-то про одинокого седого волка. Странно, но они подпевали, даже рыжий, на своём английском. Или доктору всё это показалось? Он опять терял сознание.
Дорога сама вернула его в действительность, которая была хуже снов, фантазий и странных фильмов. Машина сначала разогналась, потом стала резко тормозить и вихлять всем своим многотонным телом, поднимая снежную метель. И вот она встала поперёк дороги, снежный очень плотный туман осел, открыв доктору вид на трассу. Он уже не понимал, где они ехали, безразлично смотрел на стоящие на обочине грузовики, засыпанные снегом, раскрытые или разорванные прицепы, на какие-то ящики и коробки, которые недавно вскрывали, и на полог одного из прицепов. Серый полог то поднимался вверх от порывов ветра, то падал на снег, словно занавес. Ветер снова подул, и полог задрался, открыв человеческие фигуры, две детские и две взрослые, они стояли и смотрели на него. Дети, завёрнутые в пуховые шали поверх ярких комбинезонов, и взрослые, женщины, одна молодая, а вторая пожилая, на головах которых тоже были завязаны шали, а не надеты шапки. Пожилая была мать доктора, молодая – его жена, а дети были его дети. Они спокойно смотрели на него, кутаясь от сильного ветра, бабушка, его мать, стряхивала с детей снег.
Машина снова дёрнулась и поехала, ему никто не махал на прощание и не звал к себе, в тепло и уют. Полог закрыл их, словно занавес, и сцена из странного спектакля закончилась. Ветер напоследок кинул на джип пургу из снега, мелкого гравия и обёрток от конфет. Как ни хотел он снова увидеть родных, пускай в этом странном спектакле, ничего не произошло, полог снова задрался, открыв только разорванные коробки. Доктор закрыл глаза и продолжил бороться с тошнотой и цепляться за смутное своё сознание.
Сколько они ехали и куда ему было наплевать, ведь когда-нибудь эта дорога закончится.
Ззззддддуууууххх! – машину тряхануло или перевернуло.
Доктор не понял, в его голове уже давно всё стало серым. Они врезались в опору моста, когда переезжали реку по мосту, заставленному брошенными машинами. Водитель отъехал от опоры и продолжил путь по тропе, проложенной кем-то до них, тропе между машинами и опорами моста. Скрежет проносился по салону все чаще, но мост уже заканчивался.
И вот они снова покатились по дороге, опять обсуждая поездку на нерусском русском языке и смеясь на нём же.
Ещё час дороги и снова – ззззддддуууууххх!
Машина покатилась вниз почти неуправляемая, пока не саданулась во что доктору не было видно. Но было слышно.
Джип гудел как раненый зверь, время от времени его дёргало и что-то внутри него скрипело. Боевики вышли из машины, кто к водителю, он открыл крышку мотора и что-то рассматривал там. Другие осматривали дорогу и пробку из машин, стоявших впереди. У доктора кружилась голова, тело его встряхивало словно он тоже пострадал там на мосту, как и машина. Хотя так и было на самом деле. Оба там и пострадали. У него начиналась лихорадка, не как симптом, а как болезнь. Раньше от неё умирали. Руки от завязок затекли и уже не ныли, а он просто их не чувствовал. Из последних сил от толкнул ногой по двери, ещё и ещё, она открылась настежь, и он вывалился на снег.
Холод вернул ему сознание. Он даже вспомнил другой старый фильм, фразу из которого написала жена: «Когда снег идёт и белый ветер поёт…»
Зима там была несколько лет, может, им там в кино это казалось, так же, как и доктору казалось, что это не несколько недель прошло, а прошёл уже год холода и страха, год от зимы до зимы.
Он вывернулся и упал на спину, потом на бок и встал на колени.
Передохнул.
Его шатало из стороны в сторону и тянуло вверх.
Ветра не было.
Но было такое ощущение, что всех шатает и тянет вверх. И машины, и людей.
Он попытался встать.
Не получилось.
Так, на коленях, или корябая снег руками, когда сваливался на спину, он пополз к краю дороги, где железные ограждения были порваны и торчали, как скрюченная проволока.
Он дополз до обрыва.
Зачем дополз?
Внизу, их было хорошо видно, лежали автобус и грузовик.
Их занесло снегом.
Его шатало и тянуло вверх.
Но ни опереться руками, ни схватиться ими он не мог, они были связаны.
Его тянуло вверх.
Сильно.
Его тело пробила сильная дрожь.
Последняя.
«Одинокий волк погибает, – подумал он или сказал вслух, его подбрасывало вверх, вверх, а он говорил, – но стая его живёт».
Живёт – последнее, что он помнил. Это словно занавес или волна накрыла его, забрав сознание. А тело кинуло вниз, к разбитым машинам и замёрзшим людям.
Тишина и покой наконец-то наступили в его голове.
Навсегда?