Марио — это ваш покойный муж.
Марио. Да, мой муж, который умер.
Пожалуйста, продолжайте. Я просто хотел уточнить.
Мистер Кутзее был первым человеком, которого мы пригласили к себе в квартиру, первым, не считая родственников Марио. Он был всего лишь школьным учителем (мы сталкивались со многими школьными учителями в Луанде, а до Луанды — в Сан-Паулу, и у меня нет к ним особого почтения), но для Марии Регины и даже для Жоаны школьные учителя были богами, и я не видела смысла их разочаровывать. Вечером накануне его визита девочки испекли торт, украсили его сахарной глазурью и даже сделали надпись (они хотели написать «Добро пожаловать, мистер Кутзее!», но я заставила их написать «Сент-Бонавентуре, 1974»). Еще они напекли полные подносы печенья, которое в Бразилии называется brevidades.
Мария Регина очень волновалась.
— Вернись домой пораньше, умоляю! — услышала я, как она уговаривает сестру. — Скажи начальнику, что плохо себя чувствуешь!
Но Жоана была на такое не готова. Не так-то легко уйти раньше, объяснила она, у тебя вычтут из жалованья, если не закончишь смену.
Итак, Мануэль привез мистера Кутзее, и я сразу же увидела, что он не бог. Ему немного за тридцать, прикинула я, одет он был плохо, с плохо подстриженными волосами и бородой, ему не следовало отпускать бороду, она была слишком жидкой. И он сразу же произвел на меня впечатление celibataire. Я имею в виду не просто холостой, но и не годный для брака — будто человек, который много лет был священником и, утратив мужское начало, уже неспособен иметь дело с женщинами. Да и манеры у него были неважные (я рассказываю о своем первом впечатлении). Казалось, он не в своей тарелке и ему не терпится уйти. Он не умел скрывать свои чувства, а ведь это первый шаг к хорошим манерам.
— Давно вы стали учителем, мистер Кутзее? — спросила я.
Он начал ерзать на стуле и сказал что-то, уже не помню, что именно, об Америке, о том, что он был в Америке учителем. Потом, после новых вопросов, выяснилось, что фактически он никогда прежде не преподавал в школе и, что еще хуже, у него даже нет диплома учителя.
— Если у вас нет диплома, как же вышло, что вы — учитель Марии Регины? — спросила я. — Не понимаю.
Ответ, который пришлось долго из него вытягивать, был таков: для ведения таких предметов, как музыка, танцы и иностранный язык, школам разрешено нанимать лиц, у которой нет соответствующей квалификации или нет диплома. Им платят не такое жалованье, как штатным учителям: с ними расплачиваются деньгами, собранными с таких родителей, как я.
— Но вы же не англичанин, — сказала я. Это был уже не вопрос, а обвинение. Вот он передо мной, его наняли обучать английскому и платят из денег, заработанных мною и Жоаной, однако он не учитель, и к тому же африканер, а не англичанин.
— Не спорю, по происхождению я не англичанин, — ответил он. — И тем не менее я говорю по-английски с раннего возраста и сдал университетские экзамены по английскому, поэтому считаю, что могу преподавать английский. В английском нет ничего особенного. Это просто один из многих языков.
Вот что он сказал. Английский — просто один из многих языков.
— Моя дочь не будет, как попугай, смешивать разные языки, мистер Кутзее, — сказала я. — Я хочу, чтобы она как следует говорила по-английски, с правильным английским произношением.
К счастью для него, в этот момент домой вернулась Жоана. Жоане тогда уже было двадцать, но она все еще смущалась в присутствии мужчин. По сравнению со своей сестрой она не была красавицей — посмотрите, вот она на фотографии со своим мужем и их маленькими сыновьями, это снято через какое-то время после того, как мы вернулись в Бразилию. Как видите, она не красавица, вся красота досталась сестре — но она была хорошей девочкой, и я всегда знала, что из нее получится хорошая жена.
Жоана вошла в комнату, где мы сидели, еще в дождевике (я помню этот ее длинный дождевик).
— Моя сестра, — сказала Мария Регина, словно объясняя, что это за новое лицо, а не представляя ее. Жоана ничего не ответила, смутившись, а что касается мистера Кутзее, учителя, то он чуть не опрокинул кофейный столик, пытаясь встать.
«Почему Мария Регина очарована этим тупицей? Что она в нем нашла?» Вот вопрос, который я себе задавала. Довольно легко понять, что именно одинокий celibataire мог найти в моей дочери, которая превращалась в настоящую темноглазую красавицу, хотя была еще ребенком, но что заставляло ее учить наизусть стихи ради этого человека, чего она ни за что не стала бы делать ради других преподавателей? Может, он нашептывал ей слова, которые вскружили девочке голову? Не в этом ли секрет? Не происходит ли между ними что-то такое, что она скрывает от меня?
Вот если бы этот человек заинтересовался Жоаной, подумала я, тогда совсем другое дело. Может быть, Жоана и не разбирается в поэзии, но по крайней мере твердо стоит ногами на земле.
— Жоана в этом году пошла работать в «Кликс», — сказала я. — Чтобы набраться опыта. На следующий год она пойдет на курсы менеджмента, чтобы стать менеджером.
Мистер Кутзее кивнул с рассеянным видом. Жоана не произнесла ни слова.
— Сними плащ, детка, — сказала я, — и садись пить чай.
Обычно мы пили не чай, а кофе. Жоана за день до визита принесла домой чай для нашего гостя, он назывался «Эрл Грей», очень английский чай, но не очень вкусный. Я подумала: что же нам делать с остатком в пачке?
— Мистер Кутзее из школы, — сообщила я Жоане, как будто она не знала. — Он рассказывает, как он, не англичанин, тем не менее работает учителем английского языка.
— Строго говоря, я не учитель английского, — вставил мистер Кутзее, обращаясь к Жоане. — Я внештатный учитель английского. Это значит, что меня наняли помогать ученикам, у которых трудности с английским. Я пытаюсь подготовить их к экзаменам. Так что я что-то вроде репетитора, готовящего к экзаменам. Это более точное описание того, чем я занимаюсь, и более точное название моей должности.
— Нам обязательно говорить о школе? — спросила Мария Регина. — Это так скучно.
Но то, о чем мы говорили, вовсе не было скучным. Может быть, неприятным для мистера Кутзее, но не скучным.
— Продолжайте, — сказала я ему, пропустив слова Марии Регины мимо ушей.
— Я не собираюсь до конца жизни быть репетитором, натаскивающим к экзаменам, — сказал он. — Сейчас я занимаюсь тем, что позволяет мне квалификация, чтобы заработать на жизнь. Но это не мое призвание. Я призван в мир не для этого.
«Призван в мир». Более или менее странно.
— Если хотите, чтобы я объяснил вам свое видение преподавания, я могу, — предложил он. — Это совсем коротко, коротко и просто.
— Да, пожалуйста, — сказала я, — давайте послушаем ваше краткое описание.
— То, что я называю философией преподавания, — фактически философия обучения. Она идет от Платона — в несколько измененном виде. Я считаю, что прежде, чем начнется истинное обучение, в душе ученика должно быть определенное стремление к истине, некий огонь. Настоящая ученица горит жаждой знания. В учителе она распознает или признает того, кто ближе нее подошел к истине. Она так жаждет истины, воплощенной в учителе, что для достижения ее готова сжечь свое прежнее «я». Со своей стороны, учитель распознает и поощряет огонь в ученице и отвечает на него, горя еще более интенсивным светом. Таким образом, они вдвоем поднимаются, так сказать, в более высокую сферу.
Он замолчал, улыбаясь. Теперь, когда он высказался, он стал более непринужденным. «Какой странный, тщеславный человек! — подумала я. — Готова сжечь себя! Что за чушь он несет! Причем опасную чушь! Из Платона! Он над нами смеется?» Но, как я заметила, Мария Регина подалась вперед, пожирая глазами его лицо. Мария Регина не считала, что он шутит. «Это нехорошо!» — сказала я себе.
— Мне не кажется это философией, мистер Кутзее, — сказала я, — это похоже на что-то другое, я не стану говорить, на что именно, поскольку вы наш гость. Мария, можешь принести торт. Жоана, помоги ей и сними дождевик. Мои дочери вчера вечером испекли торт в честь вашего визита.
Как только девочки вышли из комнаты, я подошла к сути дела, причем говорила тихо, чтобы они не услышали.
— Мария еще ребенок, мистер Кутзее. Я плачу за то, чтобы она выучила английский и получила хороший аттестат. Я плачу не за то, чтобы вы играли ее чувствами. Понимаете? — Девочки вернулись с тортом. — Вы понимаете? — повторила я.
— Мы учим то, что больше всего хотим выучить, — ответил он. — Мария хочет учиться — не так ли, Мария?
Мария покраснела и села на свое место.
— Мария хочет учиться, — повторил он, — и делает большие успехи. У нее есть чувство языка. Может быть, когда-нибудь она станет писательницей. Какой великолепный торт!
— Хорошо, если девочка умеет печь, — заметила я, — но еще лучше, если она умеет говорить на хорошем английском и получит хорошие оценки на экзамене по английскому.
— Хорошее произношение, хорошие оценки, — сказал он. — Прекрасно понимаю ваше желание.
Когда он ушел, а девочки легли спать, я села и написала ему письмо на своем скверном английском — ничего не поделаешь, такое письмо не должна была видеть моя приятельница из студии.
«Уважаемый мистер Кутзее, — писала я, — повторю то, что сказала Вам во время Вашего визита. Вас наняли для того, чтобы Вы учили мою дочь английскому, а не играли ее чувствами. Она ребенок, а Вы взрослый человек. Если Вы хотите выставлять напоказ Ваши чувства, делайте это вне классной комнаты. Искренне Ваша А.Т.Н.».
Вот что я написала. Может быть, вы иначе скажете это по-английски, но так мы говорим по-португальски — ваша переводчица поймет. «Выставляйте напоказ Ваши чувства вне классной комнаты», — это было не приглашение волочиться за мной, а предупреждение, чтобы он не волочился за моей дочерью.
Я вложила письмо в конверт, запечатала его и надписала: «Мистеру Кутзее / Сент-Бонавентуре»,