(Молчание.)
Что касается гомосексуализма — нет, я не говорю, что он был гомосексуалистом, но, как я вам уже сказала, он был celibataire — не знаю, как это будет по-английски.
Тип холостяка? Бесполый? Асексуальный?
Нет, не бесполый. Одинокий. Не созданный для супружества. Не созданный для женского общества.
(Молчание.)
Вы упомянули, что были и другие письма.
Да, когда я не ответила, он написал снова. И писал много раз. Может, думал, что, если напишет достаточно слов, они в конце концов подточат меня, как морские волны подтачивают скалу. Я складывала его письма в стол, некоторые даже не читая. Но думала про себя: «Этому человеку недостает множества вещей, и одна из них — учитель, который дал бы ему уроки любви». Потому что, влюбившись в женщину, вы не садитесь печатать на машинке одно длинное письмо за другим, страница за страницей, причем каждое заканчивается словами «Искренне Ваш». Нет, вы пишете письмо своей рукой, настоящее любовное письмо, и его доставляют ей с букетом красных роз. Но потом я подумала: а может, именно так ведут себя эти голландские протестанты, когда влюбляются: расчетливо, многоречиво, без огня, без изящества. И, несомненно, так же он занимался бы любовью, если бы у него когда-нибудь появился шанс.
Я складывала его письма в стол и ничего не говорила о них детям. Это было ошибкой. Я вполне могла сказать Марии Регине: «Твой мистер Кутзее написал мне записку с извинениями за воскресенье. Он упомянул, что доволен твоими успехами в английском». Но я молчала, и в конце концов это привело к большим неприятностям. Боюсь, даже сейчас Мария Регина не забыла и не простила.
Вы понимаете подобные вещи, мистер Винсент? У вас есть дети?
Да, я женат. У нас один ребенок, мальчик. В следующем месяце ему исполнится четыре года.
Мальчики другие. Я ничего не знаю о мальчиках. Но скажу вам одну вещь, entre nous[49], которую вы не должны включать в вашу книгу. Я люблю обеих моих дочерей, но Марию я любила иначе, чем Жоану. Я любила ее, но очень критически относилась к ней, когда она выросла. Жоану я никогда не критиковала. Жоана всегда была очень простой, очень откровенной. А Мария была чаровницей. Она могла — есть такое выражение? — обвести мужчину вокруг пальца. Если бы вы ее видели, поняли бы, что я имею в виду.
Что с ней произошло?
Сейчас она во втором браке. Живет в Северной Америке, в Чикаго, со своим американским мужем. Он адвокат, работает в юридической фирме. Думаю, она с ним счастлива. Наверно, она примирилась с миром. До этого у нее были личные проблемы, в которые я не хочу вдаваться.
У вас есть ее фотография, которую я, если позволите, использовал бы в книге?
Не знаю. Я посмотрю. Посмотрю. Однако уже поздно. Ваша коллега, наверно, утомилась. Да, я знаю, каково это — быть переводчиком. Со стороны кажется легко, а на самом деле нужно все время быть внимательным, вы не можете расслабиться, мозг устает. Итак, остановимся на этом. Выключите диктофон.
Мы можем поговорить завтра?
Завтра мне неудобно. В среду. Это не такая уж длинная история, история обо мне и мистере Кутзее. Жаль, если я вас разочаровала. Вы проделали весь этот путь и вдруг обнаруживаете, что не было никакого великого любовного романа с балериной, просто кратковременное увлечение — вот какое слово я бы употребила, кратковременное одностороннее увлечение, которое не переросло в нечто большее. Приходите в среду в это же время. Я напою вас чаем.
В прошлый раз вы спрашивали меня о фотографиях. Я поискала, но, как и думала, у меня не осталось снимков тех лет в Кейптауне. Однако позвольте показать вам вот этот. Это было снято в аэропорту, в тот день, когда мы вернулись в Сан-Паулу, — фотографировала моя сестра, которая нас встречала. Видите, вот мы втроем. Это Мария Регина. Дата — 1977 год, ей было восемнадцать, скоро должно было исполниться девятнадцать. Как видите, очень хорошенькая девочка с хорошей фигурой. А это Жоана, а вот я.
Какие высокие у вас дочери. Их отец был высоким?
Да, Марио был крупным мужчиной. Девочки не такие уж высокие, просто они кажутся высокими рядом со мной.
Ну что же, спасибо, что показали… Могу я взять их и сделать копию?
Для вашей книги? Нет, я не могу это позволить. Если вы хотите поместить в вашу книгу фотографию Марии Регины, надо спросить ее саму, я не могу решать за нее.
Мне бы хотелось включить эту фотографию, где вы все втроем вместе.
Нет. Если вам нужны фотографии девочек, вы должны спросить у них. Что касается меня — нет, решительно нет. Это будет истолковано превратно. Люди подумают, будто я — одна из женщин в его жизни, а этого никогда не было.
И все же вы были важны для него. Он был в вас влюблен.
Это вы так считаете. Но на самом деле, если он и был влюблен, то не в меня, а в какую-то фантазию, которая зародилась у него в голове и которой он дал мое имя. Вы полагаете, я должна чувствовать себя польщенной оттого, что вы хотите включить меня в свою книгу в качестве его любовницы? Ошибаетесь. Для меня этот человек не был известным писателем, он был просто школьным учителем, учителем, у которого даже не было диплома. Поэтому нет. Никаких фотографий. Что еще? Что еще вы хотите от меня услышать?
В прошлый раз вы говорили о письмах, которые он вам писал. Вы сказали, что не всегда их читали, и тем не менее, вы случайно не помните, что в них говорилось?
Одно письмо было о Франце Шуберте — вы знаете Шуберта, композитора. Он писал, что, слушая Шуберта, научился одному из великих секретов любви: мы можем сублимировать любовь, как химики в прежние времена сублимировали исходные вещества. Я помню это письмо из-за слова «сублимировать». Сублимировать исходные вещества — для меня это не имело смысла. Я посмотрела слово «сублимировать» в Большом английском словаре, который купила для девочек. Сублимировать: нагревать что-нибудь и извлекать основное. У нас есть аналогичное слово в португальском, sublimar, хотя оно нечасто употребляется. Но что все это означало? Что он сидел с закрытыми глазами, слушая музыку Шуберта, в то время как в его мозгу нагревалась любовь ко мне, его исходное вещество, переходя во что-то более высокое, более духовное? Вздор, даже хуже, чем вздор. Это не заставило меня полюбить его — напротив, внушило отвращение.
Именно у Шуберта он научился сублимировать любовь, писал он. До тех пор пока он не встретил меня, он не понимал, почему темп в музыке так называется. «Темп — это неподвижность, неподвижность — это темп». Это еще одна фраза, над которой я ломала голову. Что он имел в виду и почему писал мне подобные вещи?
У вас хорошая память.
Да, с памятью у меня все в порядке. Мое тело — совсем другая история. У меня артрит, вот почему я хожу с палочкой. Это называют проклятием балерин. А какая боль, вы представить себе не можете, какая боль! Но я очень хорошо помню Южную Африку. Помню квартиру, в которой мы жили в Уинберге и куда мистер Кутзее пришел пить чай. Я помню гору, Тейбл-Маунтин. Квартира была прямо под горой, так что днем там не было солнца. Я ненавидела Уинберг. Ненавидела все то время, которое мы там провели, — сначала когда муж был в больнице, а потом после его смерти. Мне было очень одиноко, даже не могу выразить, как одиноко. Хуже, чем в Луанде, — из-за одиночества. Если бы Кутзее предложил нам дружбу, я была бы с ним не столь сурова, не столь холодна. Но меня не интересовала любовь, я все еще была слишком близка к мужу, все еще горевала о нем. А он был просто мальчиком, этот Кутзее. Я была женщиной, а он — мальчиком. Он был мальчиком в том же смысле, что и священник: мальчик и мальчик, пока однажды вдруг не становится стариком. Сублимация любви! Он предлагал научить меня любви, но чему же мог научить меня такой мальчик, как он, мальчик, ничего не знавший о жизни? Возможно, это я могла бы его научить. Но он меня не интересовал. Я просто хотела, чтобы он держался подальше от Марии Регины.
Вы говорите, что, если бы он предложил вам дружбу, все было бы иначе. Какого рода дружбу вы имеете в виду?
Какого рода дружбу? Я вам скажу. Долгое время после того, как на нас обрушилось несчастье, несчастье, о котором я вам говорила, мне приходилось бороться с бюрократией — сначала из-за компенсации, потом из-за бумаг Жоаны: Жоана родилась до того, как мы поженились, так что юридически она не являлась дочерью моего мужа, не была даже его падчерицей, — но не стану утомлять вас деталями. Я знаю, что в каждой стране бюрократия — это лабиринт, и я не хочу сказать, что в Южной Африке она самая худшая, но мне приходилось простаивать день за днем в очередях, чтобы получить печать, печать на один документ, печать на другой, и всегда, всегда оказывалось, что это не тот кабинет, не тот отдел или не та очередь.
Если бы мы были португальцами, все было бы иначе. В те времена в Южной Африке было много португальцев, которые приехали из Мозамбика, Анголы и даже с Мадейры, и были организации, которые помогали португальцам. Но мы были из Бразилии, и не существовало правил для бразильцев, не было прецедента, и для бюрократов мы были все равно что существа, прилетевшие в их страну с Марса.
И была еще проблема с моим мужем. Вы не можете это подписать, ваш муж должен прийти и подписать, говорили они мне. Мой муж не может подписать, он в больнице, отвечала я. Тогда отвезите эту бумагу к нему в больницу, дайте подписать и привезите обратно, говорили мне. Мой муж не может ничего подписать, отвечала я. Он в Стикленде, разве вы не знаете, что такое Стикленд? Тогда пусть он поставит крестик, говорили мне. Он не может поставить крестик, иногда он не может даже дышать, отвечала я. Тогда мы ничем не можем вам помочь, говорили мне. Идите в такой-то кабинет и расскажите вашу историю — может быть, там вам смогут помочь.