Прочитав кое-какие труды по теории воспитания плюс сочинения голландских кальвинистов, он понял, что лежало в основе полученного им школьного образования. Назначение оного, уверяют Абрахам Кёйпер и его ученики, состоит в том, чтобы сформировать из ребенка прихожанина, гражданина и будущего родителя. Именно слово «сформировать» его и смущает. В вустерские школьные годы его учителя, сами сформированные последователями Кёйпера, изо всех сил трудились, формируя его и прочих их подопечных – формируя, как гончар формирует глиняный горшок, а он, прибегая к имевшимся в его распоряжении жалким, невразумительным средствам, противился им – противился тогда и противится теперь.
Почему он противился им с таким упорством? Из чего оно выросло, это сопротивление, нежелание признать, что конечная цель образования состоит в том, чтобы сформировать его в соответствии с неким предопределенным образцом, потому что иначе он останется бесформенным, закоснеет в состоянии первобытного, не получившего отпущения грехов варвара? Ответ может быть только один: коренной сутью своего сопротивления, своей антикёйперистской контртеорией он обязан матери. Так или этак, благодаря не то собственному ее воспитанию – дочери миссионера-евангелиста, не то, что более вероятно, единственному году, проведенному ею в университете, из которого мать вышла всего лишь с дипломом, позволявшим ей преподавать в начальных классах школы, – она обзавелась альтернативным идеалом педагога и его задач и смогла каким-то образом внедрить этот идеал в сознание своих сыновей. Задача воспитателя состояла, согласно его матери, в том, чтобы выявить и выпестовать естественные дарования ребенка, таланты, с которыми он появился на свет и которые делают его уникальным. Если представить себе ребенка как растение, то воспитателю следует питать корни этого растения и следить за его ростом, а не обрезать – как того требуют кёйперисты – его ветви на предмет «формирования».
Но какие имеются у него основания считать, будто, воспитывая его – и его брата, – мать вообще следовала какой-либо теории? Может быть, истина состоит в том, что она позволила своим сыновьям коснеть в варварстве просто потому, что и сама выросла в оном, проведя вместе со своими братьями и сестрами детство там, где все они родились – на ферме Восточно-Капской провинции? Ответ дают имена, которые он откапывает в глубинах памяти: Монтессори, Рудольф Штайнер. Когда он слышал их ребенком, имена эти ничего ему не говорили. Теперь же, читая книги по педагогике, он вновь натыкается на них. Монтессори, «метод Монтессори»: так вот откуда взялись кубики, которыми он играл в детстве, деревянные кубики, которые он поначалу метал через всю комнату, полагая, что для того они и предназначаются, а потом укладывал один на другой, пока башня (всегда башня!) не рушилась, и он ревел от разочарования.
Кубики для строительства крепостей, пластилин для лепки зверушек (пластилин, который он по первости пытался жевать), а затем конструктор, появившийся раньше, чем он до него дорос, – пластины, стержни, винты, блоки и кривошипы.
«Мой маленький архитектор; мой маленький инженер». Мать покинула этот мир еще до того, как стало со всей очевидностью ясно, что ни тем ни другим он не станет, что кубики и конструктор ожидавшегося от них волшебства не совершили, да и пластилин («мой маленький скульптор»), по всему судя, тоже. Гадала ли она: «А не был ли он большой ошибкой, этот метод Монтессори?» Думала ли в минуты наиболее мрачные: «Мне следовало позволить им, кальвинистам, сформировать мальчика, не стоило потворствовать его сопротивлению».
Если бы им, учителям вустерской школы, удалось сформировать его, он, по всем вероятиям, стал бы одним из них и прохаживался бы сейчас с указкой по рядам безмолвных детей, постукивая ею по партам, дабы дети не забывали, кто тут главный. А в конце дня возвращался бы домой, к своему кёйперовскому семейству, к правильно сформированной, послушной жене и правильно сформированным, послушным деткам – к семейству и к дому, стоящему в его родной общине. Вместо коих он получил – что? Отца, о котором надлежит заботиться, потому что сам он о себе заботиться не умеет – покуривает тайком и попивает, – и который, несомненно, расходится с ним в оценке их общей семейной ситуации: считает, к примеру, что это ему, невезучему отцу, приходится заботиться о взрослом сыне, поскольку сын сам о себе заботиться не умеет, что со всей очевидностью следует из событий его недавнего прошлого.
Развить: его собственная доморощенная теория воспитания, ее корни в а) Платоне и б) Фрейде; ее элементы: а) ученичество (ученик стремится стать похожим на учителя) и б) нравственный идеализм (учитель старается быть достойным ученика); ее опасные стороны: а) тщеславие (учитель купается в преклонении ученика) и б) секс (половое общение как кратчайший путь к знанию).
Его доказанная некомпетентность в решении сердечных вопросов; перенос таковой в классную комнату и повторяющиеся раз за разом неудачи по части наведения в ней порядка.
Отец работает бухгалтером в фирме, которая завозит в страну и продает запасные части японских автомобилей. Поскольку в большинстве своем производятся они не в самой Японии, а на Тайване, в Южной Корее, а то и Таиланде, назвать эти детали подлинными нельзя. С другой стороны, поступают они не в поддельных упаковках с именами японских производителей – страна их происхождения указывается на коробках (правда, меленьким шрифтом), – а значит, и пиратскими их также не назовешь.
Владеют фирмой два уже подошедших к порогу старости брата; по-английски они говорят с восточноевропейскими интонациями и делают вид, что африкаанса не понимают, хотя на деле оба родились в Порт-Элизабете и уличным африкаансом владеют в совершенстве. Штат фирмы состоит из пяти человек: трех продавцов, бухгалтера и его помощницы. Бухгалтер с помощницей сидят в небольшой кабинке из дерева и стекла, ограждающей их от наружного шума. Что до продавцов, те весь день снуют между прилавком и уходящими в сумрачные глубины магазина стеллажами, на которых лежат запасные части. Старший продавец, Седрик, работает в фирме со дня ее основания. Какой бы раритет ни потребовался покупателю – скажем, кожух вентилятора для трехколесного автомобиля «судзуки» выпуска 1968 года или вкладыш подшипника прицепного механизма для пятитонного грузовика «импакт», – Седрик знает, где это лежит.
Раз в год фирма проводит инвентаризацию, в ходе которой переучитываются все купленные ею и проданные детали, вплоть до последней гайки и болта. Дело это серьезное: большинство компаний, приступая к нему, попросту закрывается. Однако «Автозапчасти „Апогей“» достигли того, чего они достигли, говорят братья, оставаясь открытыми, кровь из носа, с восьми утра до пяти вечера пять дней в неделю плюс с восьми утра до часу дня по субботам – пятьдесят две недели в году, за вычетом Рождества и Нового года. Так что инвентаризацией ее сотрудникам приходится заниматься в нерабочее время.
Отец, поскольку он бухгалтер, становится главной фигурой этих операций. Во время инвентаризации ему приходится жертвовать обеденным перерывом и работать до поздней ночи. Работать в одиночку: ни миссис Нордьен, помощница отца, ни продавцы трудиться сверхурочно и возвращаться домой последними поездами не готовы. После наступления темноты, говорят они, поезда становятся опасными: и так уж слишком многие жители пригородов пострадали от нападений и грабежей. И потому, когда заканчивается рабочий день, в конторе остаются, чтобы корпеть над документами и учетными книгами, только братья – в их кабинете да его отец – в своей клетушке.
– Если бы миссис Нордьен задерживалась после работы всего на один час, – говорит отец, – мы бы мигом все закончили. Я бы зачитывал цифры, она сверяла бы их. А заниматься этим в одиночку – безнадежное дело.
На бухгалтера отец никогда не учился, однако за годы юридической практики освоил хотя бы начатки этой профессии. У братьев он проработал бухгалтером двенадцать лет – с того времени, как оставил практику. Братья, надо полагать, – Кейптаун город маленький – о его пестром юридическом прошлом знают. Знают и потому – следует полагать и это – присматривают за ним во все глаза: а вдруг он, хоть ему и осталось до пенсии всего ничего, попытается как-то их облапошить.
– Если бы ты привозил учетные книги домой, – говорит он отцу, – я помог бы тебе в сверке цифр.
Отец только головой качает – и, в общем, понятно почему. Отец говорит о гроссбухах, как о книгах Священного Писания: так, точно работа с ними сродни жреческому служению. Работа с ними, позволяет предположить его тон, есть нечто большее, чем элементарные арифметические упражнения со столбцами цифр.
– Не думаю, что я смогу привозить их домой, – в конце концов говорит он. – Да еще и на поезде. Братья не позволят.
Это он понимает. Что станет с «Апогеем», если на отца нападут и священные книги исчезнут?
– Тогда давай я буду приезжать ко времени вашего закрытия в город и подменять миссис Нордьен. Мы могли бы работать вместе, ну, скажем, с пяти до восьми.
Отец молчит.
– Я просто буду помогать тебе в сверке цифр, – говорит он. – Если в книгах присутствуют какие-то секреты, я в те места и заглядывать не стану.
Когда он впервые приезжает в фирму, ни миссис Нордьен, ни продавцов там уже нет. Отец представляет его братьям:
– Мой сын, Джон. Он предложил помочь мне со сверкой цифр.
Он пожимает братьям руки: мистер Родни Сильверман, мистер Барретт Сильверман.
– Боюсь, платить вам большую зарплату мы не сможем, Джон, – говорит мистер Родни. И поворачивается к брату: – Как ты думаешь, Барретт, кто обойдется нам дороже – доктор наук или дипломированный бухгалтер? Этак нам еще и ссуду брать придется.
Все смеются шутке. А затем ему предлагают оплату. В точности те деньги, какие он получал шестнадцать лет назад, студентом, перенося на карточки статистические данные, полученные муниципалитетом при обследовании домашних хозяйств.