Его же беда в том, что к неудаче он не готов. Он хочет оценки «отлично», «альфа», ста процентов успеха для каждой своей попытки, размашистого «Превосходно!» на полях. Смешно и глупо! Ребячество! Да что говорить – он и сам это понимает. И тем не менее. Тем не менее ничего он тут поделать не может. Во всяком случае, сейчас. Может быть, завтра. Может быть, завтра создастся нужное настроение, может быть, он наберется храбрости.
Будь он человеком более теплым, ему, несомненно, было бы легче: в жизни, в любви, в поэзии. Однако в натуре его нет теплоты. Да поэзия и не рождается из теплоты. Рембо не был теплым человеком. И Бодлер не был. Горячим – да, когда это требовалось, – горячим в жизни, горячим в любви, – но не теплым. Он тоже способен быть горячим, вера в это не покидает его. Но в настоящем, в настоящем неопределенном, он холоден: холоден, студён.
И к чему же приводит отсутствие в нем тепла, отсутствие сердца? К тому, что воскресным вечером он одиноко сидит в комнате под самой крышей дома, стоящего в беркширской глуши, – вороны каркают в полях, и серое марево затягивает небо, а он сидит и играет сам с собой в шахматы, старея, ожидая наступления вечера, когда можно будет с чистой совестью поджарить себе на ужин сардельки и хлеб. В восемнадцать он мог быть поэтом. Ныне он не поэт, не писатель, не художник. Он программист, двадцатичетырехлетний программист, проживающий в мире, в котором тридцатилетних программистов не существует. В тридцать лет человек уже слишком стар, чтобы быть программистом, и потому он становится кем-то еще – каким-нибудь бизнесменом – или пускает себе пулю в лоб. Лишь потому, что он молод, потому, что нейроны его еще срабатывают более-менее безотказно, и удалось ему зацепиться в британской компьютерной индустрии, в британском обществе, в самой Британии. Он и Ганапати – две стороны одной медали: Ганапати голодает не потому, что оторвался от матери-Индии, но потому, что неправильно питается, потому, что, несмотря на его магистерскую степень, ничего не смыслит в витаминах, минеральных веществах и аминокислотах; он же играет сам с собой в игру на измор, с каждым ходом загоняя себя все дальше и дальше в угол, в поражение. Рано или поздно за Ганапати приедет «скорая помощь», и санитары войдут в его квартиру и вынесут его на носилках, с лицом укрыв простыней. Что ж, когда они унесут Ганапати, пусть приходят за ним.
Летнее время
Записные книжки1972–1975
Во вчерашней «Санди таймс» сообщение из Франсистауна в Ботсване. На прошлой неделе, ночью, к стоящему в жилом районе дому подъехала машина, белая, американской марки. Выскочившие из нее мужчины в балаклавах вышибли входную дверь и открыли стрельбу. А отстрелявшись, подожгли дом и уехали. Соседи нашли на пепелище семь обгоревших тел: два мужских, три женских, два детских.
Убийцы выглядели чернокожими, но один из соседей, слышавший, как они переговаривались на африкаансе, уверен, что это были белые с зачерненными лицами. Их жертвами стали беженцы из Южной Африки, поселившиеся в доме лишь несколько недель назад.
Отвечая через своего пресс-секретаря на просьбу прокомментировать случившееся, министр иностранных дел Южной Африки назвал это сообщение «непроверенным». Будет проведено расследование, сказал он, которое позволит установить, действительно ли погибшие были гражданами Южной Африки. Что касается военных, неназванный источник отрицает какую-либо причастность вооруженных сил ЮАР к этой истории. По всей вероятности, полагает он, эти убийства – внутреннее дело АНК, являющееся отражением «усиливающихся разногласий» между фракциями.
Так они и приходят, неделя за неделей, рассказы о том, что творится в приграничных районах, об убийствах, за каждым из которых следует спокойное отрицание. Он читает эти сообщения и чувствует себя замаранным. Так вот ради чего он вернулся на родину! Да, но существует ли в мире место, где можно укрыться и не чувствовать себя замаранным? Разве среди снегов Швеции он ощущал бы себя более чистым, читая о своих далеких соотечественниках и самых последних их выходках?
Как избежать грязи: вопрос не нов. Давний вопрос перебежчика, который не отпускает его, оставляя на душе скверную, гноящуюся рану. Жагала сраму[93].
– Я смотрю, военные снова взялись за старое, – говорит он отцу. – На сей раз в Ботсване.
Однако отец слишком осторожен, чтобы клюнуть на такую приманку. Берясь за газету, отец старается раскрывать ее сразу на спортивных страницах, минуя политику – политику и убийства.
Ничего, кроме презрения, его отец ко всему, что находится на континенте севернее их страны, не питает. «Шуты гороховые» – так именует он лидеров африканских государств: мелких тиранов, едва умеющих написать даже собственные имена, разъезжающих в «роллс-ройсах» с банкета на банкет, облачаясь в руританские[94] мундиры, увешанные орденами, которыми они сами же себя и наградили. Африка: земля голодающих масс и правящих ими одержимых манией убийства балаганных шутов.
– Они вломились в дом в Франсистауне и перебили всех, кто там был, – упорствует тем не менее он. – Казнили их. В том числе и детей. Взгляни. Прочитай сообщение. Оно на первой странице.
Отец пожимает плечами. Отец затрудняется найти слова достаточно емкие, чтобы вместить отвращение, питаемое им, с одной стороны, к душегубам, убивающим беззащитных женщин и детей, а с другой – к террористам, ведущим свою войну из укрытий, которые находятся за пределами страны. Проблему эту отец решает тем, что с головой уходит в отчеты о крикетных матчах. В качестве ответа на нравственную дилемму такое решение имеет вид бледный, но разве его реакция – приступы гнева и отчаяния – чем-нибудь лучше?
Когда-то, давно уже, он думал, что люди, измыслившие южноафриканский вариант общественного порядка, создавшие огромную систему трудовых ресурсов, внутренних паспортов и городов-спутников, основывали свои представления о таковом на трагическом непонимании истории. А историю они понимали плохо по той причине, что родились на фермах или в маленьких городках, расположенных в глубине страны, и, будучи отгороженными от всего света языком, на котором в нем никто, кроме них, не говорит, не могли оценить масштабы тех сил, которые начиная с 1945 года сметали с лица земли старый колониальный мир. Однако говорить о непонимании ими истории – значит вводить самого себя в заблуждение. Потому что они никакой истории и не читали. Напротив, повернулись к ней спиной, отмахнулись от нее, как от кучи вранья, наваленной иностранцами, которые презирают африкандеров и, если черные вырежут тех до последней женщины и ребенка, даже бровью не поведут. Лишенные друзей, одинокие, они возвели на оконечности враждебного им континента государство-крепость и укрылись за ее стенами: здесь они будут поддерживать пламя христианской цивилизации Запада, не давать ему угаснуть, пока наконец не образумится весь прочий мир.
Так они – более-менее так – говорили, руководители Национальной партии и полицейского государства, и в течение долгого времени он думал, что говорили искренне. Больше не думает. Теперь он склоняется к мысли, что их болтовня о спасении цивилизации всегда была ничем иным, как враньем. Укрывшись за дымовой завесой патриотизма, они – вот в эту самую минуту – сидят и прикидывают, как долго еще им удастся командовать парадом (держать в руках копи и фабрики), прежде чем придется уложить чемоданы, обратить в крошево каждый обличающий их документ и улететь в Цюрих, или в Монако, или в Сан-Диего – в общем, туда, где они уже многие годы назад понакупили себе, прикрываясь холдинговыми компаниями с именами вроде «Альгро трейдинг» или «Хэндфаст секьюрити», вилл и апартаментов в виде страховки от дня расплаты (dies irae, dies illa)[95].
Согласно его новым воззрениям, пересмотренным и исправленным, люди, пославшие в Франсистаун команду убийц, вовсе не обладали ошибочными – и уж тем более трагически ошибочными – представлениями об истории; скорее всего, они тишком посмеивались над дураками, которые полагают необходимым вообще иметь представления о чем бы то ни было. Что же касается судьбы христианской цивилизации в Африке, так плевали они на нее с высокой горки. И это – это! – люди, в грязные руки которых отдана его жизнь!
Расширить: реакция отца на события нашего времени в сравнении с его собственной: их различия, их (преобладающее) сходство.
Дом, который он делит с отцом, построен в 1920-х. Стены его сложены частью из обожженного кирпича, но преимущественно из глинобитного, и ползущая из земли сырость пропитала их до того, что они начинают крошиться. Изолировать стены от сырости – задача почти невыполнимая; лучшее, что можно сделать, – окружить дом подобием юбки из водонепроницаемого бетона и надеяться, что стены постепенно просохнут.
Из руководства по благоустройству домов он узнает, что на каждый квадратный метр бетонной подушки уходит три мешка песку, пять мешков щебня и один мешок цемента. Он подсчитывает, что, если толщина его бетонной «юбки» составит десять сантиметров, ему понадобится тридцать мешков песку, пятьдесят щебня и десять цемента, а для того, чтобы доставить их сюда на пикапе грузоподъемностью в одну тонну, придется шесть раз съездить на склад строительных материалов.
Примерно в середине первого дня работы до него доходит, что он ошибся, и самым злосчастным образом. Либо он неправильно понял сказанное в руководстве, либо перепутал в своих расчетах кубические метры с квадратными. Чтобы залить бетоном площадь в девяносто шесть квадратных метров, цемента требуется гораздо больше, чем десять мешков, – и песка со щебенкой соответственно. Стало быть, и на склад придется съездить отнюдь не шесть раз, и на работу потратить больше нескольких уик-эндов.