.
Дом на другой стороне улицы получает новых владельцев: супружескую чету его примерно лет, с маленькими детьми и BMW. Он не обращает на них внимания, пока в один прекрасный день кто-то не стучит в его дверь.
– Здравствуйте, я Дэвид Траскотт, ваш новый сосед. Знаете, захлопнул дверь, а ключи дома остались. Можно, я от вас позвоню? – И затем, поразмыслив: – А мы с вами не знакомы?
Что-то начинает брезжить в его памяти. Да, конечно, знакомы. В 1952-м Дэвид Траскотт и он учились в одном классе, в Шестом Стандартном Школы Святого Иосифа. Может быть, продолжали бы учиться вместе и в следующих, если бы Дэвид не остался на второй год. Почему остался, понятно: в шестом началась алгебра, а в алгебре Дэвид не смыслил ни аза, азы же состояли в том, что x, y и z освобождали школьников от арифметической скуки. Да и латынь оказалась Дэвиду не по зубам – в частности, сослагательное наклонение. Он даже в столь раннем возрасте отчетливо понимал, что самое лучшее для Дэвида – махнуть рукой на школу, на алгебру и латынь, и уйти в реальный мир: деньги в банке считать или продавать обувь.
Однако, несмотря на то что беднягу то и дело секли за бестолковость – порки принимались им философски, хотя время от времени очки его запотевали от слез, – Дэвид Траскотт упорствовал в учебе, несомненно понукаемый к ней родителями. Так или иначе, рубеж Шестого Стандартного Дэвид преодолел, а за ним и Седьмого, и прочих, вплоть до Десятого; и вот он, двадцать лет спустя, аккуратненький, бодрый, преуспевающий и, судя по всему, настолько ушедший в мысли о бизнесе, что, отправляясь утром в свой офис, забывает дома ключи и – поскольку жена и дети уехали в гости – не может попасть в собственный дом.
– Так чем вы нынче занимаетесь? – спрашивает он у Дэвида, движимый чем-то большим, нежели обычная любознательность.
– Маркетингом. Работаю в «Группе Вулвортс». А вы?
– Пока ничем. Преподавал в университете, в Соединенных Штатах, теперь ищу место здесь.
– Надо бы нам посидеть, поговорить. Заходите как-нибудь, выпьем, обменяемся, что называется, нотами. Дети у вас есть?
– Я тут сам в роли дитяти. Живу с отцом. Он состарился, нуждается в присмотре. Да вы входите. Телефон вон там.
Итак, Дэвид Траскотт, не отличавший икса от игрека, стал процветающим маркетологом (или как оно называется – маркетером?), а он, без труда разбиравшийся и в иксах, и в игреках, и много в чем еще, остается безработным интеллектуалом. И что это говорит нам об устройстве мира? Похоже, это со всей откровенностью говорит нам, что путь, проходящий через латынь и алгебру, не ведет к материальному успеху. Хотя, возможно, и о большем: попытки разобраться в чем-либо суть пустая трата времени; если тебе хочется преуспеть в жизни, обзавестись счастливой семьей, хорошим домом и BMW, так ты не разобраться в чем-либо пытайся, а просто складывай числа, или жми на кнопки, или делай что-то еще – то, за что маркетеры получают столь богатые вознаграждения.
В конечном счете он и Дэвид Траскотт так и не сходятся, чтобы выпить, как оно было задумано, и обменяться обещанными нотами. Если вечером, когда Дэвид Траскотт возвращается домой, он оказывается в палисаднике перед своим домом, они по-соседски приветствуют друг друга через улицу, помахивая ладонями или кивая, но и не более того. Миссис Траскотт, маленькую, бледную женщину, то усаживающую детей во вторую семейную машину, то высаживающую их из нее, ему доводится видеть чаще, однако он ей не представлен, а случая поговорить с ней ему не выпадает. Токаи-роуд – улица с оживленным движением, опасная для детей. И ни у него, ни у Траскоттов нет сколько-нибудь основательных причин переходить ее и заглядывать в дома друг друга.
Оттуда, где живут Траскотты и он, достаточно пройти километр в южном направлении, чтобы оказаться перед Поллсмуром. Поллсмур – никто не дает себе труда называть это заведение «тюрьмой Поллсмур» – место заключения, обнесенное высокой стеной с колючей проволокой и сторожевыми башнями. Когда-то Поллсмур стоял посреди безлюдного, выросшего на песчаной почве леса. Но с ходом лет застройщики пригорода подбирались к нему все ближе – поначалу робко, потом уверенно, – и теперь, когда его окружают дома, из которых каждое утро выходят, чтобы сыграть отведенные им в национальной экономике роли, образцовые граждане, Поллсмур обратился в ландшафтную аномалию.
Конечно, в том, что южноафриканский гулаг столь непристойным образом торчит посреди чистенького пригорода, в том, что воздух, которым дышат Траскотты и он, возможно, уже прошел через легкие еретиков и преступников, присутствует ирония. Однако для варваров, как говорит Збигнев Херберт, ирония подобна соли: ты размалываешь ее зубами, с мгновение наслаждаешься вкусом, но затем вкус уходит, а жестокие факты остаются с тобой. И что прикажете делать с жестоким фактом существования Поллсмура, после того как ирония выпадает в осадок?
Продолжение: Тюремные фургоны проезжают по пути из судов к тюрьме по Токаи-роуд: промельки лиц, рук, вцепившихся в решетки на окнах; какие истории рассказывают Траскотты своим детям, как объясняют эти руки и лица, одни вызывающие, другие жалкие?
Джулия
Доктор Франкль, вы имели возможность прочитать присланные мной страницы из записных книжек Кутзее за тысяча девятьсот семьдесят второй – семьдесят пятый годы, то есть примерно те, когда вы были с ним дружны. В виде вступления к вашему рассказу скажите, навели они вас на какие-нибудь размышления? Узнали ли вы в них человека, с которым были знакомы? Узнали ли страну и время, которые он описывает?
Да, я помню Южную Африку. Помню Токаи-роуд и набитые заключенными фургоны, направлявшиеся в Поллсмур. Помню очень ясно.
Разумеется, в то время в Поллсмуре сидел и Нельсон Мандела. Вам не кажется странным, что Кутзее не упоминает о нем как о своем близком соседе?
Манделу перевели в Поллсмур позднее. В семьдесят пятом он еще оставался в тюрьме на Роббен-Айленде.
Да, конечно, совсем забыл. А каковы были отношения Кутзее с отцом? После смерти матери он и отец некоторое время жили вместе. Вы встречались с его отцом?
Несколько раз.
Видели ли вы в сыне отца?
Вы хотите узнать, походил ли Джон на отца? Физически – нет. Отец был миниатюрнее, худощавее: подтянутый человечек, по-своему красивый, хоть и явно нездоровый. Он тайком попивал, курил, вообще не следил за собой. А Джон был ярым трезвенником.
А в каких-нибудь других отношениях? Были они похожи в других отношениях?
Оба были одиночками. Людьми социально неприспособленными. Подавленными в самом широком смысле этого слова.
Так как же вы познакомились с Джоном Кутзее?
Сейчас расскажу. Но сначала вот что: я в этих его записях кое-чего не поняла – что там за курсивные приписки в конце каждой – «расширить» и так далее? Кем они сделаны? Вами?
Самим Кутзее. Это его напоминания себе, сделанные в девяносто девятом или двухтысячном, он тогда думал использовать эти записи в книге.
Понятно. Стало быть, о моем знакомстве с Джоном. Впервые я столкнулась с ним в супермаркете. Летом семьдесят второго, вскоре после того, как мы перебрались в Кейп. В те дни я проводила в супермаркетах массу времени, хотя наши потребности – я говорю о себе и о моем ребенке – были довольно скромными. Я ходила по магазинам еще и потому, что скучала, старалась почаще выбираться из дома, но главным образом потому, что супермаркет навевал на меня ощущение покоя, все в нем доставляло мне удовольствие: воздушность, белизна, чистота, музычка, тихий шелест колес, на которых катились тележки. Ну и выбор: такой соус для спагетти – этакий соус для спагетти, такая зубная щетка – этакая, и прочее и прочее. На меня это действовало успокоительно. Одни мои знакомые женщины играли в теннис, другие занимались йогой. Я ходила по магазинам.
Это был самый разгар апартеида, семидесятые, так что цветные в супермаркете встречались не часто, только среди персонала. Как и мужчины. И это тоже было частью удовольствия, которое я получала. Мне не нужно было ничего изображать. Я могла оставаться собой.
Мужчины там попадались редко, но одного я в токайском «Бери и плати» замечала раз за разом. Я его замечала, а он меня нет, был слишком занят покупками. Мало кто, посмотрев на него, назвал бы его привлекательным. Тощий, с бородой, в роговых очках и сандалиях. Он казался каким-то неправильным, ну, как бескрылая птица – или рассеянный ученый, по ошибке забредший туда вместо лаборатории. А еще в нем ощущалось что-то жалкое, ореол неудачливости. По моим догадкам, женщина в его жизни отсутствовала – и, как потом выяснилось, догадалась я правильно. Он явно нуждался в том, чтобы кто-то заботился о нем, какая-нибудь немолодая уже хиппи – в бусах, с небритыми подмышками и без косметики, – чтобы она ходила по магазинам, стряпала, прибиралась в доме, ну и, может быть, снабжала его травкой. Я не подходила к нему настолько близко, чтобы разглядеть его ступни, но готова была поручиться: ногти у него на ногах давно не стрижены.
В те дни, если какой-то мужчина смотрел на меня, я всегда это чувствовала. Ощущала нажим на руки, на ноги, на грудь, нажим мужского взгляда – иногда мягкий, иногда не очень. Вам не понять, о чем я говорю, но любая женщина поняла бы меня сразу. Так вот, в случае этого мужчины нажим отсутствовал. Какой бы то ни было.
Ну а в один прекрасный день все переменилось. Я стояла у стеллажа с канцелярскими товарами. Рождество было уже не за горами, вот я и выбирала бумагу, в которую стану заворачивать подарки, – знаете, с веселыми рождественскими мотивами: свечи, елки, северные олени. И рулон такой бумаги выскользнул у меня из рук, и я, наклонившись, чтобы поднять его, зацепила другой, и он тоже упал. Мужской голос произнес за моей спиной: «Я подниму». Принадлежал он, разумеется, вашему герою, Джону Кутзее. Он поднял оба рулона, довольно длинных, с метр примерно, и протянул их мне и, протягивая, надавил ими, нарочно или нет, я и сейчас сказать не могу, на мою грудь. Секунду-другую можно было всерьез утверждать, что его рука тискает меня – с помощью рулонов.