Безобразие, конечно. Но в то же время – ничего особенного. Я постаралась никак на него не отреагировать: не потупилась, не покраснела и уж определенно не улыбнулась. Сказала самым безразличным тоном: «Спасибо», отвернулась и снова занялась моим делом.
И тем не менее мы вступили в личный контакт – притворяться, что ничего не произошло, было глупо. Забуду ли я о нем понемногу, затеряется ли он среди других личных переживаний – это могло показать только время. Однако и проигнорировать неожиданный и столь интимный тычок было непросто. На самом деле я зашла так далеко, что, вернувшись домой, приподняла лифчик и осмотрела ту из грудей, которая этот тычок получила. Никакого следа на ней, разумеется, не осталось. Грудь как грудь, ни в чем не повинная грудь молодой женщины.
Затем, пару дней спустя, я ехала по Токаи-роуд домой и увидела, как он, мистер Тычок, топает с покупками по тротуару. И, не задумываясь, остановила машину и предложила его подвезти (вы слишком молоды и не помните, но в те дни еще было принято делать такие предложения).
Токаи семидесятых был пригородом, устремленным, как это теперь называется, вверх. Земля там стоила недешево, однако на ней вырастало множество новых зданий. Но дом, где жил Джон, принадлежал эпохе более ранней. Он был одним из коттеджей, в которых, когда на месте Токаи еще расстилались обрабатываемые земли, обитали сельские рабочие. Конечно, к нему подвели электричество, воду и канализацию, но как жилье он остался довольно примитивным. Я высадила моего пассажира у ворот, в дом он меня не пригласил.
Прошло какое-то время. Однажды, проезжая мимо этого дома по Токаи-роуд – большой, оживленной улице, – я снова увидела его. Он стоял в кузове пикапа, перебрасывая лопатой песок в тачку. На нем были шорты, тело его показалось мне бледным и не особенно сильным, но с задачей своей он, похоже, справлялся.
Картина была странноватая, поскольку в те дни увидеть белого мужчину, занятого физическим трудом, выполняющего неквалифицированную работу, доводилось редко. «Кафрская работа» – так ее обычно именовали, работа, за выполнение которой ты просто платил деньги. Ничего особенно постыдного в том, чтобы орудовать на глазах у всех лопатой, не было, но и похвального тоже. Понимаете?
Вы просили меня рассказать о Джоне, каким он был в то время, однако я не смогу нарисовать его портрет, обойдясь без всякого фона, просто вам тогда не удастся понять некоторые вещи.
Понимаю. То есть, я хотел сказать, меня это устраивает.
Я проехала, как уже было сказано, мимо, не притормозив, не помахав ему. Тем и тогда все могло бы и закончиться, все, что нас связало, и вы бы сейчас не разговаривали со мной, а находились бы в какой-то другой стране и слушали болтовню какой-то другой женщины. Однако я подумала-подумала да и развернула машину.
– Здравствуйте, чем это вы занимаетесь? – окликнула я его.
– Песок пересыпаю, как видите, – ответил он.
– Но зачем?
– Строительные работы. Не желаете взглянуть? – Он спрыгнул из кузова на землю.
– Не сейчас, – сказала я. – Как-нибудь в другой раз. Это ваш пикап?
– Да.
– Значит, ходить по магазинам пешком вам не обязательно. Вы можете их объезжать.
– Да. – Он помолчал и спросил: – Вы в этих местах живете?
– Там, дальше, – ответила я. – За Констанциабергом. В буше.
Это была шутка из тех, какими обменивались в те времена белые южноафриканцы. Потому что, разумеется, ни в каком буше я жить не могла. В буше, в настоящем буше, жили только черные. Из сказанного мной он должен был заключить, что живу я в одном из новых районов, которые выросли на месте древнего буша, покрывавшего некогда Капский полуостров.
– Ну ладно, не буду вас отвлекать, – сказала я. – А что вы строите?
– Я не строю, просто бетонирую, – ответил он. – Для строительства я умом не вышел.
Последнее я сочла шуткой, которой он ответил на мою. Потому что, если он не богат, не красив, не привлекателен – а тогда все именно так и было, – да к тому же еще и не умен, то каким же ему остается быть? Нет, разумеется, он просто обязан быть умным. Да он и выглядел умным – как выглядят умными ученые, всю жизнь горбившиеся над микроскопами: одним из тех обладателей узкого, близорукого ума, которым так к лицу очки в роговой оправе.
Вам придется поверить мне, когда я скажу, что у меня и в мыслях – в мыслях не было флиртовать с этим мужчиной. Потому что ну никаким сексуальным обаянием он не отличался. Его словно обрызгали с головы до пят какой-то нейтрализующей жидкостью, стерилизующей даже. Конечно, он был повинен в том, что ткнул меня в грудь рулоном рождественской бумаги: я этого не забыла, и грудь моя тоже. Но к тому времени я уже говорила себе: десять к одному, это было не чем иным, как следствием неуклюжести, абсолютно случайным поступком, совершить который мог только Schlemiel[99].
Так почему же я передумала? Почему вернулась? Ответить на этот вопрос непросто. Если существует такая вещь, как привязанность к человеку, так я не уверена, что вообще как-либо привязалась к Джону, а если и привязалась, то ненадолго. Привязаться к Джону – это казалось делом не из легких, все его отношение к миру было слишком подозрительным, слишком настороженным для этого. Полагаю, когда он был маленьким, мать Джона питала к нему привязанность, любила его, потому что для этого матери и существуют. Но представить себе кого-то еще, способного на такое, трудновато.
Вы ведь не станете возражать против небольшой откровенности, правда? Тогда я, с вашего разрешения, немного дополню картину. Мне было в то время двадцать шесть лет, а в плотские отношения я за всю мою жизнь успела вступить только с двумя мужчинами. С двумя. Первым был мальчик, с которым я познакомилась, когда мне было пятнадцать. Несколько лет, пока его не призвали в армию, мы были, что называется, не разлей вода. Когда его забрали, я поплакала немножко, побыла одна, а после нашла себе нового дружка. И с ним мы тоже оставались не разлей вода во все мои студенческие годы, а после окончания университета получили от наших семей благословение и поженились. И в обоих случаях принцип был такой: все или ничего. Это у меня внутри сидит: все или ничего. Так что к двадцати шести я во многих отношениях оставалась невинной. Я, например, ни малейшего представления не имела о том, как это можно соблазнить мужчину, как вообще за это взяться.
Вы только не поймите меня неправильно. Речь идет не о том, что я вела жизнь совсем уж безмятежную. В кругу, к которому принадлежали мы с мужем, такая жизнь была попросту невозможна. Далеко не один раз, на коктейлях, какой-нибудь мужчина – обычно им оказывался деловой знакомый мужа – исхитрялся сложными маневрами завлечь меня в укромный уголок и, склонившись ко мне, вполголоса осведомиться, не чувствую ли я себя в нашем пригороде одинокой – ведь Марк все время в разъездах – и не хотела бы я, ну, скажем, на следующей неделе выбраться в город и позавтракать с ним? Я, разумеется, этим мужчинам не подыгрывала, однако именно так, заключила я, и заводятся внебрачные связи. Посторонний мужчина приглашает тебя на завтрак, а после завтрака отвозит в береговой коттедж, принадлежащий его другу, который дал ему ключ, – или в один из городских отелей, – и там осуществляется постельная часть сделки. Назавтра он звонит тебе, чтобы сказать, как хорошо ему с тобой было, и спросить, не хочешь ли ты повидаться с ним в следующий вторник. Так оно и идет, вторник за вторником, – завтраки с оглядкой по сторонам, за ними постельные эпизоды, пока мужчина не перестает тебе звонить или ты не перестаешь отвечать на его звонки; а в совокупности все это называется «завести роман».
В мире бизнеса – я говорю сейчас главным образом о моем муже и его бизнесе – от мужчин требуется (так, во всяком случае, было в те дни) иметь презентабельных жен, а от их жен требуется, соответственно, презентабельность: презентабельность и покладистость – в разумных пределах. Вот почему, даже притом, что мои рассказы об авансах, которые делали мне его коллеги, расстраивали мужа, отношения между ними по-прежнему оставались вполне сердечными. Ни вспышек ярости, ни драк, ни дуэлей на рассвете – всего лишь приступы тихой злобы либо дурного настроения, да и то лишь в стенах своего дома.
Вопрос о том, кто с кем спал в этом замкнутом мирке, представляется мне теперь, когда я оглядываюсь назад, темным в мере гораздо большей, чем кто-нибудь из нас готов был тогда признать, куда более темным и куда более грязным. Мужьям и нравилось, и не нравилось, что их жен желают другие мужья. Они ощущали в этом опасность, и тем не менее она же их и возбуждала. И женщины, жены, возбуждались тоже – нужно было ослепнуть, чтобы не заметить этого. Возбуждение окружало нас, облако чувственного возбуждения. Из которого сама я решительным образом старалась выбраться. На уже упомянутых мной вечеринках я была презентабельной не менее прочих, но податливой – никогда.
В результате подругами из числа жен я не обзавелась – жены, посовещавшись, пришли к выводу, что я холодна и высокомерна. Более того, постарались довести этот вывод до моего сведения. Что касается меня, я и рада была бы сказать, что осталась равнодушной к их мнению, но это неправда, я была слишком молода и слишком не уверена в себе.
Марк не желал, конечно, чтобы я спала с другими мужчинами. И одновременно ему хотелось, чтобы они, другие, понимали, на какой женщине он женат, и завидовали ему. Примерно то же, полагаю, можно было сказать и о его друзьях и коллегах: им хотелось, чтобы чужие жены уступали их посягательствам, а их собственные хранили чистоту – чистоту, но и соблазнительность. В логическом отношении – явная бессмыслица. Основанная на таком принципе социальная микросистема неустойчива. А ведь они были бизнесменами, тем, что французы называют людьми дела – проницательными, умными (в другом значении слова «умный») мужчинами, хорошо разбиравшимися в системах, умевшими отличать устойчивую от неустойчивой. Потому я и говорю, что структура дозволенного-недозволенного, в рамках которой все они существовали, была куда более темной, чем они соглашались признать. На мой взгляд, она могла продолжать работать только при наличии значительных затрат психической энергии со стороны ее участников и только до тех пор, пока они отказываются признать то, что было – на определенном уровне сознания – хорошо им известно.