Ладно, вернемся к Марку, к роковому дню его отлета. Стоило ему выйти из дома, как я прыгнула в машину, покатила на Токаи-роуд и сунула под парадную дверь записку: «Если хочешь, загляни ко мне после полудня, около двух».
К двум часам я почувствовала, что у меня поднимается температура. И ребенок это тоже почувствовал. Девочка стала беспокойной, плакала, цеплялась за меня, не засыпала. Я была вся в жару, но что это за жар? – думала я. Жар безумия? Жар гнева?
Я ждала, а Джон не пришел – ни в два, ни в три. Пришел он в половине шестого, я к тому времени уже спала на софе вместе с Крисси: она, горячая и потная, лежала на моем плече.
– Прости, раньше прийти не мог, – сказал он. – У меня после полудня занятия.
Затевать что-нибудь было уже поздновато. Крисси проснулась, заревновала.
Джон возвратился попозже, как мы и договорились, и провел со мной всю ночь. Собственно, пока Марк был в Гонконге, Джон проводил в моей постели каждую ночь, уходя на рассвете, чтобы не столкнуться с нашей домашней работницей. Я досыпала свое после полудня. Как наверстывал упущенное он, не знаю. Может быть, его ученицы, португальские девочки, – вам ведь известно о них, обломках прежней португальской империи? Нет? Напомните мне потом, я вам расскажу, – может быть, расплачиваться за его ночные излишества приходилось этим девочкам.
Пылкое лето с Марком одарило меня новой концепцией секса: теперь он представлялся мне состязанием, видом борьбы, в которой вы делаете все, чтобы подчинить противника вашей эротической воле. Марк, при всех его недостатках, был более чем толковым секс-борцом, пусть и не таким изощренным и несгибаемым, как я. Вердикт же, вынесенный мной Джону, – и здесь наконец, наконец-то, наступает миг, которого вы так ждали, мистер Биограф, – вердикт, вынесенный мной Джону Кутзее после семи ночей проверочных испытаний, сводился к тому, что он – игрок не моей лиги, не той, в состав которой я в то время входила.
У Джона имелось то, что я назвала бы постельным рабочим режимом, на который он переключался, раздеваясь. В этом режиме он исполнял мужскую роль вполне удовлетворительно: удовлетворительно, со знанием дела, но – на мой вкус – не внося в нее ничего личного. У меня никогда не возникало ощущения, что он делает это со мной, со мной во всей моей реальности. Выглядело все скорее так, точно он упражнялся с неким эротическим образом, сидевшем в его голове; не исключено даже, что с образом Женщины с большой буквы.
В то время я была просто разочарована. Сейчас сказала бы больше. Сейчас я думаю так: в постели проявлялись присущие ему качества аутиста. Я, если хотите знать, не осуждаю его, просто ставлю диагноз. Для человека аутистичного типа характерно отношение к другим людям как к роботам – загадочным роботам. В свою очередь, он ожидает, что и к нему тоже будут относиться как к загадочному роботу. Аутист трактует свою влюбленность как преобразование другого человека, выбранного им другого, в непостижимый объект своего желания; а влюбленность в него самого воспринимается им, соответственно, как превращение его в непостижимый объект желания другого человека. Два непостижимых робота вступают в непостижимые сношения с телами друг друга: вот такие ощущения порождал у меня в постели Джон. В ней словно бы работали на полную мощность два производственных предприятия – его и мое. Что производилось предприятием Джона, сказать не могу, для меня это так и осталось загадкой. Короче говоря: сколько-нибудь волнующим секс с Джоном назвать было нельзя.
Я в моей практике редко встречаю пациентов, которые в точности отвечают клиническому определению аутиста. И тем не менее, если говорить об их половой жизни, я сильно подозреваю, что они отдают мастурбации предпочтение перед настоящей любовью.
Я вам уже говорила, кажется, что Джон был третьим моим мужчиной. Трое мужчин, и каждого я оставила – в том, что касается секса, – далеко позади. Увы. После этих троих я утратила всякий интерес к южноафриканцам – к белым южноафриканцам. У всех у них имелась одна общая черта, я затруднилась бы ткнуть в нее пальцем, однако она казалась мне как-то связанной с почти неуловимым мерцанием, которое появлялось в глазах коллег Марка, когда разговор заходил о будущем страны, – все они словно бы состояли в заговоре, имевшем целью создать поддельное будущее, этакую trompe-l’oeil[105], там, где прежде никакое будущее возможным не представлялось. Словно диафрагма фотоаппарата открывалась на миг, показывая их врожденную фальшивость.
Я, разумеется, тоже была и южноафриканкой, и белой – белее некуда. Я родилась среди белых, выросла среди них и жила с ними. Но у меня имелось второе «я», на которое я могла опереться: Юлия Киш или, еще того лучше, Киш Юлия из Сомбатхея. И пока я не брошу Юлию Киш, пока Юлия Киш не бросит меня, я сохраню способность видеть то, к чему слепы другие белые.
Например, в то время белым южноафриканцам нравилось считать себя евреями Африки или, по крайней мере, ее израильтянами: коварными, нещепетильными, цепкими, приземленными, правящими племенами, которые боятся их и завидуют им. Все вранье. Все чушь. Для того чтобы понять еврея, нужно быть евреем – как для того, чтобы понять мужчину, нужно быть женщиной. Эти люди вовсе не были крутыми, они даже коварными не были, а если и были, то в недостаточной мере. И уж определенно не были евреями. На самом деле они были блуждающими по лесу малыми детьми. Так я к ним теперь и отношусь: племя малых детей, за которыми присматривали рабы.
Во сне Джон ворочался, вздрагивал – так сильно, что будил меня и не давал заснуть. Когда мое терпение лопалось, я трясла его. «Тебе снится что-то плохое», – говорила я. «Мне никогда ничего не снится», – отвечал он и тут же засыпал снова. И в скором времени опять начинал дрожать и дергаться. Дошло до того, что я заскучала по Марку. Он-то, по крайней мере, спал как убитый.
Ну хватит об этом. Картину вы получили. На чувственную идиллию она не похожа. Куда там. Что еще? О чем еще вы хотите узнать?
Позвольте задать вам такой вопрос. Вы еврейка, а Джон евреем не был. Возникали у вас в связи с этим какие-нибудь разногласия?
Разногласия? С какой стати? Да и в чем они могли состоять? В конце концов, замуж я за Джона не собиралась. Нет, в этом отношении мы с ним прекраснейшим образом ладили. Если ему и трудно было с кем-то поладить, так это с северянами, в особенности с англичанами. Англичане подавляют его хорошими манерами, говорил он, благовоспитанной сдержанностью. Он предпочитал людей, в большей степени готовых раскрываться перед другими; с ними он и сам иногда набирался храбрости и немного раскрывался в ответ. Еще какие-нибудь вопросы, прежде чем я продолжу?
Нет.
Как-то утром (я забегаю вперед, но мне хотелось бы с этим покончить) ко мне пришел Джон.
– Я на минутку, – сказал он, – просто подумал, что тебе это будет интересно.
В руке он держал книгу. На обложке значилось: Дж. М. Кутзее. «Сумеречная земля».
Меня это совершенно ошарашило.
– Это ты написал? – спросила я.
О том, что он пишет, я знала; но ведь пишут многие; я и понятия не имела, что у него это настолько серьезно.
– Я принес ее тебе. Сигнальный экземпляр. Получил вчера по почте две штуки.
Я полистала книгу. Кто-то жалуется на жену. Кто-то куда-то едет в запряженном волами фургоне.
– Так это что? Роман?
– Вроде того.
Вроде того.
– Спасибо, – сказала я. – Непременно прочитаю. Ты за нее много получишь? Сможешь бросить уроки?
Ему это показалось страшно смешным. Он был в веселом настроении – из-за книги. Я его нечасто таким видела.
– Вот уж не знала, что твой отец – историк, – заметила я при нашей следующей встрече. Я имела в виду предисловие к книге, в котором автор, писатель, мой собеседник, сообщал что его отец – маленький человечек, уходящий каждое утро из дома, чтобы исполнять должность бухгалтера, – был также историком, помногу работал в архивах и наткнулся в одном из них на старинные документы.
– Ты о предисловии? – ответил он. – Нет, это я выдумал.
– А что скажет об этом твой отец? – спросила я. – О том, что ты приписал ему то, чего не было, превратил его в персонажа книги?
Джон замялся. Ему не хотелось говорить мне то, что я узнала потом: отец его «Сумеречной земли» и в глаза не видел.
– А Якобус Кутзее? – продолжала я. – Этого твоего почтенного предка ты тоже выдумал?
– Нет, Якобус Кутзее действительно жил на свете, – ответил он. – По крайней мере, существует самый настоящий письменный документ, названный записью устных показаний, которые дал под присягой человек по имени Якобус Кутзее. Внизу документа стоит крестик, поставленный, по свидетельству писца, самим не знавшим грамоты Якобусом. В этом смысле я его не придумал.
– Для неграмотного человека твой Якобус, по-моему, чересчур образован. Я заметила, он в одном месте даже Ницше цитирует.
– Ну, они были удивительными людьми, переселенцы восемнадцатого столетия. От них можно было ожидать чего угодно.
Не могу сказать, что «Сумеречная земля» мне понравилась. Я знаю, это выглядит старомодным, но я предпочитаю книги, в которых есть герои и героини, персонажи, достойные восхищения. Романов я никогда не писала, на сей счет у меня никаких амбиций не имелось, однако подозреваю, что дурных персонажей – низких, ничтожных – придумывать легче, чем хороших. Таково мое мнение, чего бы оно ни стоило.
А Кутзее вы об этом когда-нибудь говорили?
О том, что он, по-моему, выбрал путь полегче? Нет. Я просто была удивлена, что в этом моем перемежающемся любовнике, мастеровом-любителе и школьном учителе на неполной ставке, крылось нечто, позволившее ему написать книгу – и не маленькую, – более того, найти для нее издателя, пусть даже и в Йоханнесбурге. Удивлена, рада за него и даже немного горда. Глядишь, он еще и прославится. Многие из тех, кого я знала в студенческие годы, собирались стать писателями, однако ни один из них книги так и не издал.