вам это интересно.
[Молчание.]
Я-то спорить всегда умела. В школе меня даже побаивались – все, в том числе и учителя. «Язык как бритва, – говорила, лишь наполовину неодобрительно, моя мать. – Девушке так спорить не пристало, девушка должна быть мягкой». Впрочем, иногда она говорила другое: «Такой, как ты, лучше всего в адвокаты податься». Мать гордилась мной, моим характером, моим острым языком. Она принадлежала к поколению, девушки которого, выходя замуж, просто перебирались из отцовского дома в дом мужа – или свекра.
Так или иначе, Джон спросил:
– У тебя есть идея получше? Ты знаешь, на что можно потратить жизнь с большей пользой?
– Нет. Но я знаю, что может встряхнуть тебя, помочь выбрать в жизни правильный путь.
– И что же?
– Найди хорошую женщину и женись на ней.
Он как-то странно посмотрел на меня и спросил:
– Это ты мне предложение делаешь?
Я рассмеялась.
– Нет, – ответила я, – я уже замужем, спасибо. Найди женщину, которая подходит тебе больше, чем я, которая сможет отвлечь тебя от самокопания.
«Я уже замужем, а значит, выйдя за тебя, окажусь повинной в двоемужии» – вот что я подразумевала. Хотя, если вдуматься, что такого уж дурного в двоемужии – не считая, конечно, его незаконности? Что обращает двоемужие в преступление, если прелюбодеяние – всего только грех, а то и разновидность отдыха? Прелюбодеяние я уже совершила, почему бы не стать заодно и двоемужницей? В конце концов, это же была Африка. Если ни одного африканца еще не отволокли в суд за то, что у него две жены, почему мне запрещено иметь двух мужей, одного, так сказать, общественного и одного личного?
– Это не – подчеркиваю, не – предложение, – сказала я, – но, говоря гипотетически, будь я свободна, ты женился бы на мне?
То был всего лишь вопрос, досужий вопрос. Тем не менее Джон, не произнеся ни слова, обнял меня и прижал к себе с такой силой, что у меня перехватило дыхание. Насколько я помню, это был первый поступок, совершенный им исключительно по велению сердца. Конечно, я видела его, обуянного животным желанием, мы же в постели не обсуждением Аристотеля занимались, однако повинующегося эмоциям – никогда. «Так что же, – не без некоторого изумления спросила я у себя, – выходит, у этой холодной рыбы все-таки имеются какие-то чувства?»
– Что такое? – осведомилась я, высвобождаясь из его объятий. – Ты хочешь мне что-то сказать?
Он молчал. Уж не плачет ли он? Я включила настольную лампу, взглянула ему в лицо. Слез на нем не было, но было выражение глубокой печали.
Я сказала:
– Если ты не сможешь объяснить мне, в чем дело, я не смогу тебе помочь.
Немного позже, когда он взял себя в руки, мы постарались обратить все происшедшее в шутку.
– Для правильной женщины, – сказала я, – ты был бы первостатейным мужем. Ответственный. Трудолюбивый. Интеллигентный. В общем, настоящий подарок. И в постели хорош.
Последнее чистой правдой не было.
– Нежный, – будто бы вспомнив упущенное, добавила я. Что также не было чистой правдой.
– И художник до мозга костей, – добавил он. – Ты забыла упомянуть об этом.
– И художник до мозга костей. Художник слова.
[Молчание.]
И?
И все. Трудный для нас обоих разговор, с которым мы успешно справились. И первый на моей памяти намек на то, что он питает ко мне более глубокие, чем я полагала, чувства.
Более глубокие, чем что?
Чем чувства, которые любой мужчина может питать к смазливой жене ближнего своего. Или к волу его, или к ослу его.
Вы хотите сказать, что он любил вас?
Любил… Любил меня или свои представления обо мне? Не знаю. Я знаю только, что у него имелись причины питать ко мне благодарность. Я же облегчила ему задачу. Есть мужчины, которым трудно ухаживать за женщиной. Они боятся открыть свое желание и нарваться на отпор. За этим страхом нередко кроется нечто случившееся в детстве. А я никогда не заставляла Джона открываться. Это я за ним ухаживала. Я соблазнила его. Я определяла условия, на которых протекал наш роман. Даже решение о том, что он закончен, и то приняла я. Так что на ваш вопрос: любил ли он? – отвечаю: он испытывал благодарность.
[Молчание.]
После я нередко гадала, что произошло бы, пойди я Джону навстречу, ответь на прилив его чувств приливом моих. Что было бы, если бы мне хватило тогда храбрости развестись с Марком, а не ждать еще тринадцать-четырнадцать лет – развестись и выйти за Джона. Может быть, я добилась бы в жизни большего? Возможно. Возможно, нет. Но тогда я и с вами разговаривала бы не как давняя любовница. А как скорбящая вдова.
Камнем преткновения была Крисси. Она очень любила отца, а мне справляться с ней становилось все трудней и трудней. Из младенческого возраста она уже вышла – ей было почти два года, – и хотя говорить обучалась медленно, и это меня беспокоило (потом выяснилось, что боялась я зря, Крисси нагнала сверстников едва ли не вскачь), зато с каждым днем становилась все проворней и бесстрашней. Она научилась выбираться из своей кроватки, и мне пришлось нанять рабочего, который соорудил на верхней площадке лестницы что-то вроде калитки, чтобы Крисси не скатилась, споткнувшись, вниз.
Помню, как-то ночью Крисси вдруг объявилась у моей кровати, стояла, потирая глаза, хныкающая, растерянная. Мне хватило присутствия духа подхватить дочку с пола и отнести в ее спальню, не дав ей сообразить, что в постели рядом со мной лежит вовсе не папа, – но что, если в следующий раз мне так не повезет?
Я не могла, разумеется, знать, как именно действует на Крисси моя двойная жизнь. С одной стороны, я говорила себе, что, пока я физически удовлетворена и живу в мире с собой, это и на девочке должно сказываться благотворно. Вам такая мысль может показаться эгоистичной, однако позвольте напомнить: в те времена, в семидесятых, прогрессивная, bien-pensant[106] точка зрения сводилась к тому, что секс есть сила добра – в любом его обличье и с любым партнером. С другой стороны, я понимала, что попеременное появление в доме то папы, то дяди Джона сбивает девочку с толку. И что будет, когда она заговорит по-настоящему? А вдруг она запутается и назовет папу дядей Джоном? Тут тогда такое начнется…
Я всегда относилась к написанному Зигмундом Фрейдом как к вздору – по большей части, – начиная с эдипова комплекса и кончая нежеланием доброго доктора видеть, что в домах его клиентов из среднего класса совершается сексуальное надругательство над детьми. Тем не менее я согласна с ним в том, что дети, даже самые маленькие, тратят кучу времени на попытки понять, какое место они занимают в семье. В случае Крисси все было довольно просто: я – солнце, расположенное в центре вселенной, а мама и папа – две мои планеты-спутницы. Мне пришлось приложить некоторые усилия к тому, чтобы она поняла – Мария, которая появлялась в доме в восемь утра и покидала его в полдень, в состав семьи не входит. «Марии пора идти домой, – говорила я дочери в присутствии Марии. – Скажи ей „пока“. У Марии есть своя девочка, ее тоже нужно кормить и ухаживать за ней». (Насчет девочки – это я выдумала для простоты. Я прекрасно знала, что кормить и одевать Марии приходится семерых детей – пятеро были ее собственными, а еще двое достались ей от сестры, которую свел в могилу туберкулез.)
Что же касается семьи в более широком смысле слова, то бабушка Крисси с моей стороны умерла, не дождавшись рождения внучки, а дедушка был заперт, как я уже говорила, в клинике. Родители Марка жили в Восточно-Капской провинции, в фермерском доме, обнесенном двухметровой изгородью под током. Вне дома они не ночевали никогда, поскольку боялись, что ферму без них ограбят, а скот угонят, и, значит, могли бы с таким же успехом сидеть в тюрьме. Старшая сестра Марка жила в тысяче миль от нас, в Сиэтле, мой брат в Кейп ни разу не приезжал. Так что семья Крисси досталась – проще некуда. Единственная сложность была связана с дядей, который ночью прокрадывался через заднюю дверь в дом и располагался в маминой постели. Кто он, этот дядя, – член семьи или вредный червячок, выедающий ее сердцевину?
А Мария – многое ли знала Мария? Я и тут ничего наверняка сказать не могла. Миграция рабочей силы была в тогдашней Южной Африке нормой, и, стало быть, к такой картине, как муж, прощающийся с женой и детьми и отправляющийся искать работу в большом городе, Марии было не привыкать. Другой вопрос – одобряла ли Мария жен, гулявших в отсутствие мужа на стороне. Ночного гостя моего Мария ни разу в глаза не видела, маловероятно, однако, что она о нем и не ведала ничего. Такие гости оставляют слишком много следов.
Но постойте-ка. Неужто уже шесть? Вот уж не думала, что так поздно. Давайте на сегодня закончим. Вы сможете прийти завтра?
Увы, завтра я улетаю домой. Отсюда в Торонто, из Торонто в Лондон. И было бы просто ужасно, если бы мы…
Ну хорошо, продолжим, но коротко. Собственно, и рассказать-то осталось немногое. С этим я быстро управлюсь.
В одну из ночей Джон явился ко мне в состоянии необычного для него возбуждения. С собой он принес маленький кассетный плеер и кассету – струнный квинтет Шуберта. Я бы эту музыку чувственной не назвала, к тому же и настроение у меня было не из лучших, однако ему приспичило заняться любовью, да еще и – прошу прощения за откровенность – прилаживая наши движения к музыке, к медленной части квинтета.
Ну-с, часть эта, может быть, и прекрасна, однако мне она показалась далеко не возбуждающей. А я еще и картинку с кассетного футляра никак из головы выбросить не могла: Франц Шуберт выглядел на ней не как бог музыки, а как страдающий от насморка затурканный венский писарь.
Не знаю, помните ли вы эту часть квинтета, но там есть длинная скрипичная ария, которую сопровождают негромкие пульсации альта, вот их-то ритму Джон и пытался следовать. Вся затея показалась мне и натужной, и нелепой. Так или иначе, а Джон учуял мою отчужденность. «Выбрось все из головы! – прошипел он. – Прочувствуй музыку!»