– Значит, насчет Мервевилля они передумали, – говорит он. – Уже хорошо. А что тебя так расстроило?
– Ничего, – отвечает она. – Тон письма.
Они сидят в машине перед почтовой конторой. Это часть созданного ими пятничного ритуала: после покупки всего необходимого и перед отъездом на ферму они забирают скопившуюся за неделю почту и просматривают ее, сидя бок о бок в пикапе. Она, Марго, вполне могла бы забирать почту каждый день, однако не забирает. Они с Лукасом делают это вместе, как делают вместе все остальное – все, что могут.
Лукас углубляется в письмо от «Земельного банка», снабженное длинным приложением – несколько покрытых цифрами страниц, – которое, разумеется, намного важнее пустяковых семейных дел.
– Ты не спеши, я пойду прогуляюсь, – говорит она, вылезает из пикапа и переходит улицу.
Здание почтовой конторы построили недавно – приземистое, грузное, со стеклоблоками вместо окон и закрывающей дверь тяжелой железной решеткой. Ей оно не нравится. Уж больно оно похоже, по ее мнению, на полицейский участок. Она с нежностью вспоминает старую почтовую контору, которую снесли, чтобы освободить место для новой, – в доме, который занимала контора, когда-то давно жил Трутер.
Она еще и половины жизни не прожила, а уже тоскует по прошлому!
Речь ведь и не шла никогда только о Мервевилле, Джоне и его отце, о том, кто и где, в городе или в деревне, собирается жить. Вопрос, пусть и не высказанный, всегда был таким: Что мы здесь делаем? И он это знал, и она это знала. Ее письмо, каким бы трусливым оно ни было, содержало, по крайней мере, намек на этот вопрос: Что мы делаем в такой бесплодной части мира? Почему расходуем наши жизни на безотрадные труды, если эта земля и не предназначалась никогда для людей, если вся затея по освоению ее человеком была с самого начала ошибочной?
В такой части мира. «Часть», которую она подразумевает, – это не просто Мервевилль или Кальвиния, но вся Кару, а может, и вся страна. Кому пришло в голову проложить здесь дороги, сначала обычные, а там и железные, построить города, привезти сюда людей, а затем приковать их к этим местам цепями, проходящими через сердца. «Лучше отсечь от себя все, что любишь, и надеяться, что эта рана затянется», – сказал он во время их прогулки по вельду. Но как рассечь такие цепи?
Время уже позднее, все давно позакрывалось. Почтовая контора закрылась, магазины закрылись, улицы опустели. «Мееровиц. Ювелирные изделия». «Магазин „Дети в лесу“. Имеется игровая площадка». Кафе «Космос». «Фоскини. Модная одежда».
Сколько она помнит эти места, Мееровиц («Алмазы вечны») был здесь всегда. Место «Детей в лесу» занимал прежде «Ян Хармс Слейтер». Кафе «Космос» было молочным баром «Космос». На месте «Фоскини. Модная одежда» висела другая вывеска: «Winterberg Algemene Handelaars»[133]. Какие перемены, какое кипение деловой жизни! O droewige land! О грустная земля! Компания «Фоскини. Модная одежда» настолько уверена в себе, что открывает филиал в Кальвинии. Что может ее кузен, неудавшийся эмигрант и меланхолический поэт, знать о будущем этой земли такого, чего не знает «Фоскини»? Ее кузен, полагающий, что даже бабуины испытывают, глядя на вельд, weemoed.
Лукас не сомневается, что политическое урегулирование неизбежно. Джон может уверять всех, что он либерал, однако на практике Лукас – либерал куда больший, чем тот, каким сможет когда-либо стать Джон, и гораздо более отважный к тому же. Если бы им захотелось, Лукасу и ей, boer и boervrou, мужчине и его жене, они худо-бедно, а прожили бы и на то, что способна давать их ферма. Пояса затянули бы потуже, но прожили бы. И если Лукас предпочитает водить вместо этого грузовики «Кооператива», а она – вести бухгалтерские книги отеля, так вовсе не потому, что ферма обречена на гибель, но потому, что она и Лукас давным-давно постановили: они предоставят своим работникам достойное жилье, и будут платить им пристойные деньги, и позаботятся, чтобы дети их получили образование, а когда работники состарятся или заболеют, будут их содержать. Однако все это стоит денег, и денег гораздо больших, чем ферма как таковая приносит сейчас или сможет приносить в обозримом будущем.
Ферма – не деловое предприятие, в этом она и Лукас тоже согласились давным-давно. Ферма под Миддлпосом – это жилище не только для них двоих и призраков не рожденных ими детей, но и еще для тринадцати живых душ. Именно ради того, чтобы добывать деньги на поддержание их маленькой общины, Лукасу и приходится проводить дни в дороге, а ей – одинокие ночи в Кальвинии. Вот это она и имела в виду, называя Лукаса либералом: он человек щедрой души, либеральной души; и благодаря ему она тоже научилась жить так, как следует жить подлинному либералу.
И чем же он плох, такой образ жизни? Вот вопрос, который она хотела бы задать своему умненькому кузену, сначала сбежавшему из Южной Африки, а теперь рассуждающему о необходимости отсечь от себя и так далее. Что хочет он отсечь от себя? Любовь? Чувство долга? «Отец посылает поцелуи, я тоже». И что это за любовь такая – еле теплая? Нет, кровь по ее и Джона жилам может течь одинаковая, однако какие бы чувства он к ней ни питал, любовью они и не пахнут. Да и отца Джон на самом-то деле не любит. Он даже себя самого не любит. И уж если на то пошло, какой смысл в том, чтобы отсекать от себя всех и вся, освобождаться от людей? Что он будет делать со своей свободой? «Любовь начинается с дома» – разве не так говорят англичане? Вместо того чтобы вечно спасаться бегством, нашел бы себе порядочную женщину, взглянул ей в глаза и сказал: «Ты выйдешь за меня? Выйдешь, примешь в наш дом моего старого отца и будешь преданно ухаживать за ним до самой его смерти? Если ты возьмешь на себя это бремя, я обязуюсь любить тебя, хранить тебе верность, найти приличную работу, много трудиться, и приносить домой деньги, и быть веселым, и обходиться без нытья насчет droewige vlaktes – скорбных равнин». Эх, был бы он сейчас здесь, в Кальвинии, на Керкстраат, уж она бы ему показала, что такое настоящая raas[134], показала бы, где раки зимуют: настроение у нее самое подходящее.
Гудок. Она оборачивается. Это Лукас, высунувшийся из окошка пикапа. «Skattie, hoe mompel jy dan nou?» – смеясь, кричит он: Да ты никак сама с собой разговаривать начала?
Больше она и кузен письмами не обмениваются. А скоро Джон с его проблемами и вовсе перестает занимать ее мысли. У нее появляются заботы поважнее. Клаус и Кэрол получают долгожданные визы, визы земли обетованной. Они начинают толково и сноровисто готовиться к переезду. И едва ли не первым делом привозят на ферму мать, которая жила с ними и которую Клаус тоже зовет «ма», даром что у него в Дюссельдорфе имеется мать настоящая и более чем здоровая.
Шестнадцать сотен километров, отделяющих ферму от Йоханнесбурга, они одолевают за двенадцать часов, поочередно садясь за руль BMW. Клаусу этот подвиг доставляет большое удовлетворение. И он, и Кэрол закончили водительские курсы повышенного уровня и получили свидетельства, это подтверждающие; они предвкушают езду по американским дорогам, которые намного лучше южноафриканских, хотя, конечно, и не так хороши, как немецкие Autobahnen.
Ма чувствует себя плохо: она, Марго, понимает это, только еще помогая старушке выбраться с заднего сиденья машины. Лицо ее отекло, дышит она прерывисто и жалуется на боль в ногах. В конечном счете, говорит Кэрол, во всем виновато сердце: она побывала в Йоханнесбурге у специалиста и получила новый набор таблеток, которые следует принимать три раза в день, неукоснительно.
Клаус и Кэрол проводят на ферме ночь и возвращаются в город. «Как только ма станет получше, приезжай с ней и Лукасом в Америку, погостить, – говорит Кэрол. – С авиабилетами мы вам поможем». Клаус обнимает ее и целует в обе щеки («Так оно выходит сердечнее»). С Лукасом он обменивается рукопожатиями.
Лукас свояка на дух не переносит. Чтобы Лукас да поехал в Америку погостить у него – немыслимое дело. Что до Клауса, тот никогда не упускает возможности сообщить свое мнение о Южной Африке. «Прекрасная страна, – говорит он, – прекрасные ландшафты, богатые ресурсы, но много, очень много проблем. Как вам удастся их разрешить, я не понимаю. По моему мнению, прежде, чем здесь что-то улучшится, произойдут серьезные ухудшения. Но это всего лишь мое мнение».
Надо было плюнуть ему в рожу, да вот не плюнула.
Оставаться на ферме одной – в будние дни, когда она и Лукас уезжают, – мать не может, об этом и думать нечего. И она договаривается в отеле о том, чтобы в ее комнатушку поставили вторую кровать. Неудобство, конечно, она лишается возможности уединиться, однако другого выбора нет. Приходится также оплачивать отелю полное питание матери, хотя ест мама не больше птички.
Идет вторая неделя нового режима их жизни, когда одна из гостиничных уборщиц находит мать лежащей на кушетке в пустом вестибюле – без сознания и с синюшным лицом. «Скорая» отвозит ее в окружную больницу, там мать приводят в чувство. Дежурный врач только головой качает. Пульс очень слабый, больной должен как можно скорее заняться хороший специалист, а в Кальвинии таких нет; в Апингтоне с этим получше, но, конечно, предпочтительнее всего Кейптаун.
А еще через час она, Марго, запирает свой кабинетик и едет в Кейптаун, сидя в тесном салоне «скорой помощи» и держа мать за руку. Их сопровождает молоденькая медицинская сестра, мулатка по имени Алетта, от чистенькой, накрахмаленной униформы и жизнерадостного настроения которой на душе у Марго становится немного спокойнее.
Алетта, как вскоре выясняется, родилась неподалеку отсюда, в Вуппертале, что в Седербергских горах. В Кейптаун она ездила уже столько раз, что и со счета сбилась. Да вот всего на прошлой неделе им пришлось везти в больницу «Гроте Схур» мужчину из Лорисфонтейна, а с ним, в холодильнике, три пальца, которые ему отхватила ленточная пила.