Уважаемый мистер Кутзее, – написала я, – повторяю то, что сказала вам во время вашего визита. Вас наняли учить мою дочь английскому языку, а не играть ее чувствами. Она ребенок, вы взрослый мужчина. Если вам необходимо выставлять ваши чувства напоказ, выставляйте их за пределами класса. С совершенным почтением, АТН.
Вот так я ему и написала. Может быть, по-английски так не говорят, зато говорят по-португальски – ваша переводчица наверняка все поняла. «Выставляйте ваши чувства напоказ за пределами класса» – это не было приглашением добиваться меня, это было предупреждением: не добивайся моей дочери.
Я вложила письмо в конверт, написала на нем «Мистеру Кутзее – Школа Святого Бонавентуры» и в понедельник утром сунула его в сумку Марии Регины.
– Отдай это мистеру Кутзее, – сказала я, – прямо в руки отдай.
– А что там? – спросила Мария Регина.
– Записка от матери учителю ее дочери, она не для твоих глаз. Ну иди, а то на автобус опоздаешь.
Конечно, я сделала ошибку, не стоило мне говорить «она не для твоих глаз». Мария Регина была уже не в том возрасте, когда ребенок, получая от матери приказ, просто выполняет его. Она из такого возраста вышла, а этого не заметила. Все еще жила в прошлом.
– Ты отдала записку мистеру Кутзее? – спросила я, когда Мария Регина вернулась домой.
– Да, – ответила она и ничего больше не сказала.
Спросить: «А ты не вскрыла конверт в каком-нибудь укромном местечке, не прочитала записку, прежде чем отдать ее?» – я не додумалась.
На следующий день, к моему удивлению, Мария Регина принесла из школы записку от этого учителя – не ответ на мое письмо, а приглашение: не желаем ли мы поехать с ним и его отцом на пикник? «Подумай, – сказала я Марии Регине, – тебе действительно хочется, чтобы твои школьные подруг думали, будто ты – любимица этого учителя? Действительно хочется, чтобы они сплетничали за твоей спиной?» Но ее это не испугало, она хотела быть его любимицей. Она просила меня принять приглашение, просила, и Джоана ее поддержала, и в конце концов я сдалась.
Дома, разумеется, поднялась суета, мы много чего напекли, да еще Джоана кое-что прикупила в своем магазине, так что, когда в воскресенье утром мистер Кутзее заехал за нами, у нас была целая корзина плюшек, печенья, сладостей – хватило бы целую армию накормить.
Он заехал за нами не в легковой машине, легковой у него не было, а на грузовичке с открытым кузовом, в Бразилии мы называем такие caminhonete[140]. Так что девочкам, нарядившимся в их лучшие платья, пришлось ехать в кузове, вместе с дровами, а я уселась впереди, с ним и его отцом.
Это была моя единственная встреча с его отцом. Отец был уже довольно старый: слабый, с дрожащими руками. Я подумала: может, они дрожат оттого, что рядом с ним сидит незнакомая женщина? – но потом увидела, что дрожат они все время. Когда сын знакомил его с нами, старик сказал: «Здравствуйте, как поживаете?» – очень вежливо, очень мило, – но потом только молчал. За всю дорогу ни слова не сказал ни мне, ни сыну. Очень был тихий мужчина, очень застенчивый, а может, он просто боялся всего на свете.
Ехали мы в горы – пришлось сделать остановку, чтобы девочки надели плащи, им стало холодно, – в какой-то парк, теперь уж не помню, как он назывался, там росли сосны, а среди них люди могли устраивать пикники – белые люди, разумеется, – хороший был парк, почти пустой, потому что стояла зима. Мы выбрали место, мистер Кутзее начал разгружаться, потом разводить костер. Я ожидала, что Мария Регина поможет ему, однако она сказала, что хочет побродить по окрестностям, осмотреться. Это был дурной знак. Потому что, если бы отношения между ними были comme il faut[141], просто отношения учителя и ученицы, она бы не постеснялась ему помочь. А так помогать пришлось Джоане, у нее это очень хорошо получалось, она была девочкой практичной и расторопной.
А я осталась не у дел, в обществе его отца, как будто мы были стариками, дедушкой с бабушкой! Разговаривать мне с ним, как я уже сказала, было трудно, английского моего он не понимал, да еще и робел – женщина же; а может, он и вовсе не знал, кто я такая.
И вот костер еще и разгореться как следует не успел, как наползли тучи, потемнело, пошел дождь. «Это всего лишь дождик, скоро пройдет, – сказал мистер Кутзее. – Вы посидите пока все трое в кабине». Ну, мы с девочками залезли в кабину, а он и его отец укрылись под деревом – сидим ждем, когда пройдет дождь. А он, конечно, не проходит, льет себе и льет, и постепенно настроение у девочек начало портиться. «Ну почему дождь должен идти именно сегодня?» – заныла, совсем как ребенок, Мария Регина. «Потому что зима, – ответила я, – потому что зима, а люди умные, люди, которые крепко стоят на ногах, пикников посреди зимы не устраивают».
Костер, который развели мистер Кутзее и Джоана, погас. Дрова отсырели, еду не приготовишь. «Может, предложишь им печенье, которое ты испекла?» – сказала я Марии Регине. Потому что более жалкого зрелища, чем эти голландцы, отец и сын, сидевшие бок о бок под деревом и притворявшиеся, будто им и не холодно, и не сыро, я в жизни не видела. Жалкого, но и смешного. «Предложи им печенье и спроси, что мы будем делать дальше. Спроси, не хотят ли они отвезти нас на пляж, поплавать».
Я сказала так, чтобы рассмешить Марию Регину, но она только рассердилась еще сильнее, и в итоге пришлось Джоане вылезти под дождь, поговорить с ними и вернуться с известием, что, как только дождь перестанет, мы поедем назад, в их дом, и они напоят нас чаем. «Нет, – сказала я Джоане. – Иди к мистеру Кутзее и скажи, что чай пить мы не будем, пусть отвезет нас в нашу квартиру; завтра понедельник, Марии Регине нужно подготовить домашнее задание, а она к нему еще и не притрагивалась».
Конечно, для мистера Кутзее этот день сложился неудачно. Он рассчитывал произвести на меня хорошее впечатление; может быть, хотел также показать отцу трех красивых бразильских женщин, с которыми он дружен; а вместо всего этого получил полный грузовик едущих под дождем мокрых людей. Но я была рада, что Мария Регина увидела, каков ее герой в настоящей жизни – поэт, который даже костер развести не умеет.
Вот такова, стало быть, история нашей поездки в горы с мистером Кутзее. Когда мы наконец вернулись в Уинберг, я сказала ему – при его отце, при девочках – то, что мне хотелось сказать весь тот день.
– Вы очень добры, что пригласили нас на пикник, это был очень джентльменский поступок, – сказала я. – Но может быть, учителю не стоит отдавать предпочтение одной из его учениц, ставить ее выше всех остальных лишь потому, что она хорошенькая. Я не осуждаю вас, а просто прошу подумать.
Прямо так и сказала: «потому что она хорошенькая». Мария Регина разозлилась на меня за такие слова, но я на это внимания не обратила, мне важно было, чтобы меня поняли.
Ночью, когда Мария Регина уже легла, ко мне заглянула Джоана.
– Почему ты так сурова с Марией, mamãe?[142] – спросила она. – Ведь ничего же дурного не происходит.
– Ничего дурного? – сказала я. – Что ты знаешь о жизни? Что знаешь о дурном? И о том, на что способны мужчины?
– Он неплохой человек, mamãe, – сказала она. – Ты же наверняка это понимаешь.
– Он человек слабый, – ответила я. – А слабый мужчина хуже плохого. Слабый мужчина не знает, где следует остановиться. Слабый мужчина бессилен перед своими желаниями, он идет туда, куда они его ведут.
– Мы все слабые люди, mamãe, – сказала Джоана.
– Ошибаешься, я-то как раз и не слабая, – ответила я. – Где бы мы были сейчас, ты, Мария Регина и я, если бы я позволяла себе быть слабой? А теперь иди ложись. И не передавай этот разговор Марии Регине. Она его не поймет.
Я надеялась, что больше ничего о мистере Кутзее не услышу. Но нет, спустя день или два я получила от него письмо – не через Марию Регину, по почте, – чинное письмо, отпечатанное на машинке, даже адрес на конверте и тот был отпечатан. Первым делом он извинялся за неудачу с пикником. Он рассчитывал поговорить со мной наедине, писал мистер Кутзее, однако такой возможности ему не представилось. Не может ли он еще раз повидаться со мной? Он мог бы прийти к нам на квартиру – или, быть может, я предпочитаю встретиться где-то еще и, скажем, позавтракать с ним? Он хотел бы сразу подчеркнуть: разговор пойдет не о Марии Регине. Мария – умная девушка с добрым сердцем; учить ее – большая честь; он никогда, никогда не обманул бы мое доверие к нему – и надеется, что я не стану возражать против таких его слов. Ибо красота, подлинная красота, непреходящая, рождается, когда сквозь оболочку плоти проступает душа, а от кого же могла Мария Регина получить свою красоту, как не от меня?
[Молчание.]
И?
И все. К этому все и свелось. Не может ли он повидать меня наедине?
Конечно, я спросила у себя, с чего он взял, что мне захочется с ним встречаться или хотя бы письмо от него получить. Я же ни единым словом его не поощрила.
Так что же вы сделали? Встретились с ним?
Что я сделала? Ничего не сделала, просто понадеялась, что он оставит меня в покое. Я носила траур, хотя муж тогда еще не умер, я не жаждала внимания мужчин и уж тем более – внимания учителя моей дочери.
Скажите, а то письмо все еще у вас?
У меня нет его писем. Я их не сохранила. Когда мы уезжали из Южной Африки, я очистила квартиру и повыкидывала все старые письма и счета.
И вы ему не ответили?
Нет.
Вы не ответили ему, не допустили дальнейшего развития отношений – отношений между вами и Кутзее?
Что это значит? Что за вопросы? Вы приехали из Англии в такую даль, чтобы поговорить со мной, сказали, что пишете биографию человека, который много лет назад учил мою дочь английскому языку, и вдруг позволяете себе допрашивать меня о моих «отношениях» с ним? Это что же вы за биографию пишете? Что-то вроде сборника голливудских сплетен – тайны богатых и знаменитых? И если я откажусь обсуждать мои так называемые отношения с этим мужчиной, вы объявите, будто я что-то скрываю? Нет, я не имела – воспользуюсь вашим словом –