отношений с мистером Кутзее. Да для меня было бы и неестественным испытывать какие-то чувства к мужчине вроде него, к мягкотелому. Да, мягкотелому.
Вы хотите сказать, что он был гомосексуалистом?
Ничего такого я сказать не хочу. Просто он не обладал качествами, которые женщина ищет в мужчине, – силой, мужественностью. У моего мужа они имелись. Имелись всегда, однако выявило их время, которое он провел здесь в бразильской тюрьме – при militares[143], – хоть он и просидел всего шесть месяцев. После этих шести месяцев, часто говорил муж, ничто из того, что одни человеческие существа делают с другими человеческими существами, удивить его уже не сможет. За плечами Кутзее не было опыта, который мог стать испытанием его мужественности и научить его кое-чему, относящемуся к жизни. Потому я и говорю: мягкотелый. Он не был мужчиной, он все еще оставался мальчиком.
[Молчание.]
Что касается гомосексуалиста – нет, гомосексуалистом я бы его не назвала, однако он был, как я уже говорила, célibataire… не знаю, как это сказать по-английски.
Холостяк по натуре? Бесполый? Асексуальный?
Нет, не бесполый. Одиночка. Человек, не созданный для супружеской жизни. Для женского общества.
[Молчание.]
Вы говорили, что получили от него еще какие-то письма.
Да, я ему не ответила, и он написал снова. Он много раз мне писал. Возможно, думал, что, если он пришлет мне побольше писем, слова в конце концов подточат мое терпение, как морские волны подтачивают скалу. Я складывала его письма в бюро, некоторые даже не читала. Но говорила себе: «Среди многих вещей, которых не хватает этому мужчине, многих и многих, можно назвать и понимание любви». Потому что если вы влюбляетесь в женщину, то не сидите за пишущей машинкой и не сочиняете письмо за письмом, заканчивая каждое словами «искренне ваш». Нет, вы пишете от руки настоящее любовное письмо и устраиваете так, что его доставляют женщине вместе с букетом красных роз. Но с другой стороны, думала я, наверное, именно так и ведут себя, влюбляясь, голландские протестанты: рассудительно, нудно, без огня, без грации. И можно не сомневаться – в постели, если ему удастся в нее залезть, он поведет себя точно так же.
В общем, убирала я его письма в бюро, а девочкам про них ничего не говорила. И зря. Мне же ничего не стоило сказать Марии Регине: «Этот твой мистер Кутзее письменно извинился передо мной за воскресенье. И написал, что его радуют твои успехи в английском». А я молчала, и это привело к большим неприятностям. Думаю, Мария Регина даже сегодня ничего не забыла и не простила.
Вы разбираетесь в таких делах, мистер Винсент? Вы женаты? У вас есть дети?
Да, я женат. У нас сын. В следующем месяце ему исполнится четыре года.
Мальчики – это другое. В мальчиках я мало что смыслю. Но я вам скажу кое-что – entre nous[144], в книге это не повторяйте, – я любила обеих мои дочерей, однако Марию не так, как Джоану. Я любила Марию, но относилась к ней, когда она росла, критически. Джоану критиковать было не за что. Джоана всегда была девушкой очень простой и прямой. А Мария была обольстительницей. Она могла – есть у вас такое выражение? – обвести мужчину вокруг пальца. Если бы вы ее увидели, то поняли бы, о чем я говорю.
Как сложилась ее жизнь?
Сейчас она второй раз вышла замуж. Живет в Северной Америке, в Чикаго, с мужем-американцем. Он адвокат, работает в юридической фирме. Думаю, она с ним счастлива. Думаю, Мария примирилась с жизнью. Раньше у нее были серьезные личные проблемы, я не хочу о них говорить.
Нет ли у вас ее фотографии, которую я мог бы поместить в книгу?
Не знаю. Посмотрю, поищу. Однако уже поздно. И коллега ваша наверняка устала. Да, я знаю, что такое работа переводчицы. Со стороны она кажется легкой, но дело в том, что ты должна все время быть настороже, расслабляться нельзя ни на миг, и мозг начинает уставать. Так что давайте на этом и остановимся. Выключайте вашу машинку.
Мы сможем поговорить завтра?
Завтра мне неудобно. В среду – да. Это не такая уж и длинная история – про меня и Кутзее. Жаль, если она вас разочаровывает. Вы проделали такой путь, а получили историю не великой любви к танцовщице, а всего лишь недолгого, хоть и пылкого увлечения, я бы это так назвала, недолгого, одностороннего, ни к чему не приведшего. Приходите в среду в то же время. Я напою вас чаем.
В прошлый раз вы спрашивали о снимках. Я поискала их, однако, как я и думала, от лет, проведенных нами в Кейптауне, никаких фотографий не осталось. Но вот посмотрите. Этот снимок сделан в аэропорту, в день нашего возвращения в Сан-Паулу. Нас встречала моя сестра, она и снимала. Видите, вот они мы, все трое. Это Мария Регина. Год тогда стоял семьдесят седьмой, ей было восемнадцать лет, почти девятнадцать. Сами видите, очень хорошенькая девушка с прекрасной фигурой. Вот это Джоана, а это я.
Они довольно высокие, ваши дочери. Это они в отца пошли?
Да, Марио был крупным мужчиной. Девочки ростом ниже его, они просто кажутся высокими, потому что стоят рядом со мной.
Что же, спасибо, что показали мне этот снимок. Можно, я возьму его – на время, – сделаю копию?
Для книги? Нет, этого я вам разрешить не могу. Если хотите поместить в книгу портрет Марии Регины, спросите у нее сами, я за нее решать не стану.
Я напечатал бы эту фотографию полностью. Тройной портрет.
Нет. Если вам нужны фотографии девочек, спросите у них разрешения. А мою печатать не надо. Это могут неправильно понять. Люди подумают, что я была одной из его женщин, а это не так.
И все же вы сыграли в его жизни немаловажную роль. Он любил вас.
Это вы так считаете. Правда же состоит в том, что если он кого и любил, то не меня, а какую-то собственную фантазию, – он выдумал женщину и назвал ее моим именем. Вы думаете, мне должно льстить ваше желание поместить меня в книгу как его любовницу? Ошибаетесь. Для меня он был не знаменитым писателем, а просто школьным учителем, да еще и учителем, у которого даже диплома не имелось. Так что нет. Никаких фотографий. Что еще? Что еще вы от меня хотите услышать?
В прошлый раз вы говорили, что он прислал вам не одно письмо. Вы сказали, что не всегда читали их, и все же, может быть, вы помните что-нибудь об их содержании?
Одно было про Франца Шуберта – знаете, Шуберт, музыкант. Он написал, что музыка Шуберта открыла ему одну из великих тайн любви: любовь можно сублимировать, как химики прежних времен сублимировали фундаментальные субстанции. Я из-за слова «сублимировать» это письмо и запомнила. Сублимировать фундаментальные субстанции: для меня это было бессмыслицей. Я посмотрела слово в большом словаре, который купила для девочек. Сублимировать: возгонять огнем, гнать сухою перегонкой. Такое слово есть и в португальском, sublimar[145], но им мало кто пользуется. Да, но что все это означает? Что он сидит, закрыв глаза и слушая музыку Шуберта, подогревая мысленно любовь ко мне, его «фундаментальной субстанции», обращая ее во что-то более возвышенное, более духовное? Чушь какая-то, и даже хуже, чем чушь. Никакой любви к нему она мне не внушила, наоборот, оттолкнула от него.
Шуберт научил его сублимировать любовь, утверждал он. До встречи со мной он не понимал, почему отдельная часть музыкального произведения называется по-английски «движением», movement. «Движение в покое, покой в движении». Это еще одна фраза, над которой я долго ломала голову. Что он хочет сказать, зачем пишет мне об этом?
У вас хорошая память.
Ну, на память я нее жалуюсь. Тело – это другая история. У меня артрит бедренных суставов, потому я и хожу с клюкой. Проклятье танцора, так его называют. А боль – вы не поверили бы, что возможна такая боль! Однако Южную Африку я помню очень хорошо. Помню нашу квартиру в Уинберге, ту, куда мистер Кутзее приходил попить чаю. Помню гору, Столовую гору. Квартира находилась прямо под горой, поэтому солнце к нам после полудня не заглядывало. Уинберг я ненавидела. И все время, когда мы там жили – и пока муж лежал в больнице, и после его смерти, – тоже мне ненавистно. Для меня оно было временем очень одиноким, даже сказать не могу, каким одиноким. Мне было там хуже, чем в Луанде, – из-за одиночества. Если бы ваш мистер Кутзее предложил нам свою дружбу, я не была бы так резка с ним, так холодна. А любовь меня не интересовала, я еще оставалась слишком привязанной к мужу, слишком горевала о нем. К тому же он был просто-напросто мальчиком, ваш мистер Кутзее. Я – женщиной, а он мальчиком. Это как священник вечно остается мальчиком, пока не обнаруживает в один прекрасный день, что он уже старик. Сублимация любви! Он предлагал научить меня любви, но чему мог научить меня мальчишка вроде него, ничего не смыслящий в жизни? Я, может быть, еще и могла научить его чему-то. Но я всего лишь хотела, чтобы он не лез к Марии Регине.
Вы говорите, если бы он предложил вам дружбу, все было бы иначе. Какого рода дружбу вы подразумеваете?
Какого рода? Сейчас расскажу. После того как произошла катастрофа – я вам о ней рассказывала, – мне пришлось долгое время сражаться с чиновниками: сначала из-за компенсации, потом из-за документов Джоаны – она родилась до того, как мы поженились, а значит, по закону дочерью моего мужа не была, Джоана даже приемной его дочерью не считалась – ладно, не буду утомлять вас подробностями. Я знаю, бюрократия любой страны – это лабиринт, я не говорю, что южноафриканская была худшей в мире, однако в те дни мне приходилось стоять и стоять в очередях, чтобы получить очередной резиновый штампик на очередной бумажке – на той, на этой, – и всегда,