И Алёшка, хитро улыбнувшись, поднял наполовину выкипевший дьюар, наклонил его и чуть плеснул в пригоршни профессора.
– Ай! – взвизгнула впечатлительная Катя. – Осторожно!
Князев спокойно, как ребёнка, покачал лужицу шипевшей жидкости, потом спокойно вымыл ею руки и повернул невредимые ладони к онемевшим студентам.
– Кто ответит, что произошло? – прищурил глаз старикан. – Алексей, не подсказывать!
Пауза. Потом сзади поднялась одна рука, потом другая.
– Кирилл, прошу вас, – Князев показал на Давыдова, залезшего на здоровенный компрессор.
Тамара обернулась, как ужаленная.
– Подушка, – Кирилл откашлялся. – Паровая подушка. Как на сковородке.
– Правильно! А какая же это сковородка? Барышня, можете сказать?
Зоська чуть отшатнулась, профессор явно её запомнил и веселился. Но надо было быстро соображать.
– Температура человеческого тела плюс тридцать шесть и шесть.
– Правильно. Дальше.
– А у азота температура пузырения, ой, кипения – минус сто девяносто семь.
– Шесть, – буркнул Алёшка.
– Ой! Да, минус сто девяносто шесть. Получается двести двадцать плюс двенадцать… Двести тридцать два градуса!
– Молодец! Видите? Если вы поставите на огонь сковородку и раскалите её докрасна – как запляшут капли воды? Ого-го как! Так и наши тела для жидкого азота являются такими же раскалёнными сковородками. Барышня, хотите повторить?
Зоська опять вскочила и выбежала вперёд.
– А почему опять она? – пискнул кто-то рядом.
– Потому что рыжая, – невозмутимо ответил профессор. – И считает быстро. Ну, барышня, подставляйте ладошку, – он сам взял из Алёшкиных рук дьюар, осторожно наклонил его над Зосиной рукой и шепнул: – Барышня, секрет есть. Рука должна шевелиться. Катайте его на ладони как шарик.
Большая холодная капля, шипя и пузырясь, бегала по Зосиной тёплой ладошке, приятно холодя кожу.
– Щекотно! – засмеялась она. – Получилось!
– Молодец! Садитесь на место, барышня. Алексей, отнесите дьюар, он нам больше не понадобится… И ведь это только азотный уровень температур. А дальше – водородный и гелиевый…
Князев замолчал, опустив голову, словно собираясь с силами. Проклятое сердце! Прошла пара секунд, горячее сердце судорожно толкало ещё тёплую кровь так не желавшего стареть человека… Отпустило. Живой.
– А там, в диапазоне гелиевых температур, все привычные нам явления сходят с ума. Пропадает электрическое сопротивление – и мы можем пускать сколь угодно большой ток без потерь. Мы можем создавать мощнейшие магниты, их тороидальным полем запирать потоки заряженных частиц и плазму внутри этих ловушек. Жидкий гелий теряет вязкость, он начинает ползти по стенкам термостатов вне всяческих законов тяготения. Знаете… Я вам завидую, ребята. Вы только представьте – колоссальные токи, магнитные поля, такие же, как у нейтронных звёзд, температуры центра Галактики! Вы станете повелителями физических процессов космического масштаба!..
У всех горели глаза и щёки. Князь умел заводить аудиторию.
– И я не зря упомянул о космосе. Ещё Константин Эдуардович Циолковский предложил идею – и расчёты! – «ракетных поездов» для полётов в межпланетном пространстве. Сейчас мощнейшие ракеты – наши и американские – поднимают в космос космонавтов, используя принцип реактивного движения. В двигателях они сжигают топливо, но для сжигания топлива в безвоздушном пространстве нужен жидкий кислород, целые железнодорожные составы жидкого кислорода! А впереди – пилотируемые полеты на Луну, на Марс, на Венеру – то, о чем мечтал Цандер, мечтали ещё древние греки – не зря же они рассказывали о Дедале и Икаре, которые поднялись к самому Солнцу.
– Икар разбился, – какой-то умник подал голос.
– Да, Икар разбился, – голос Князева зазвучал особенно гулко. – Но, во-первых, он не побоялся и полетел. Раскрыл крылья. Сделал шаг. Во-вторых, он не побоялся и полетел высоко. А в-третьих, и это самое главное, теперь есть вы. Да-да, и вы тоже, молодой человек, так вовремя вспомнивший об Икаре. Это вы, инженеры, будете рассчитывать новые крылья – из стали и титана. От вас зависит безопасность и жизнь людей, которые доверятся вам, повелителям бесконечности! Неужели вы после этого будете учиться на «троечку», зная, что от вас зависит, как быстро человечество шагнёт дальше?
Александр Васильевич помолчал, разглядывая своих детей. Он почувствовал усталость – опустошение особого сорта, когда отдаёшь всю энергию души без остатка. Но оно того стоило… Надо было продолжать, не подавая виду.
– А сейчас давайте чуть уменьшим мощность нашей беседы и отправимся почти на двести лет назад – к Михайле Васильевичу Ломоносову и его опытам по изучению стужи; я расскажу вам об опытах Фарадея, Пикте, Ольшевского и Вроблевского, Камерлинг-Оннеса и Кюрти – о тех великих учёных, которые проложили дорогу к Абсолютному Нулю…
Князев закрыл дверь лаборатории, аккуратно завязал верёвочную петельку в пластилине «секретки», по-мальчишечьи лизнул личную печать на связке ключей и прижал одним ловким усилием. Потом пошёл потихоньку, как ходит человек, который всегда дома. А он и так везде был дома – и на кафедре, и в лаборатории, и в трамвае, и в своём теле. Хорошие учителя у него были – сам себе хозяин, в своём теле, когда всё, что осталось у тебя – только твоё тело, да и то не всегда. И достаточно. Шёл Князев и думал о всяком, больше вспоминал лица детей, слушавших его, да ещё другие лица из старательно забытой жизни светились перед глазами, словно обрывки испуганно-торопливо разорванных семейных фотографий, вспыхивавших в пепельнице, – и уверенный стук в дверь…
В пустых коридорах лабораторного корпуса было так тихо, что шарканье шагов разносилось по всем поворотам и отлетало назад, создавая причудливый ритм, будто сразу несколько пар танцевали шимми. Хоть и крепко он был поломан жизнью, но пережёван ещё не значит, что проглочен, – слух у профессора сохранился преотличнейший. Из-за угла донеслось какое-то кошачье чиханье. Князев и сам не заметил, как подсобрался и пошёл походкой беглого, мягко ступая воображаемыми мокасинами. Сразу за поворотом, на подоконнике, в глухо заделанной арке полуподвального окна сидела девушка и до беззвучности горько плакала, только нос вытирала о голые коленки.
Князев постоял, улыбаясь зрелищу. Он любил подсматривать за непритворно плачущими женщинами. Была такая слабость, что греха таить. Потом подошёл и вежливо осведомился:
– Что вас так опечалило, барышня? Неужели моя лекция была столь скучной, что вы сожалеете о впустую потраченном времени?
Зоська на секунду замерла, потом развернулась на попе, хотела было спрыгнуть с подоконника, но босоножками зацепила плащ профессора, смутилась ещё больше, отодвинулась назад, да так и застыла, из-за ненадёжного барьера круглых коленок глядя на улыбавшегося старика.
– Н-нет. Нет-нет, что вы. Что вы, Александр Васильевич, нет, – и неудержимо судорожно всхлипнула.
Глаза налились новой порцией слёз.
– Ну-ну, барышня, бросьте немедленно воду лить! – Князев невольно разыгрывал эдакого галантного патриарха, проклиная глаза, видевшие не только коленки, но и белизну трусиков, которые, как назло, лезли ему в глаза. – Что случилось? В конце концов, барышня, могу я узнать, как вас зовут, рыдающая незнакомка?
– Зо… Зо-ся. Зося Добровская, – шмыгнула та носом.
– Так что случилось, Зося Добровская, первокурсница с кафедры «Аппараты и холодильные установки»?
– Вот именно! Вот именно! – Зоська стукнула кулаком о подоконник. – Аппараты! Холодильные! А я! Я!
Профессор терпеливо ждал. Он умел слушать рассерженных женщин. Даже таких маленьких.
– А я! Я не туда поступи-ла-а-а-а! – горестно всхлипнула Зоська и уткнулась в колени круглым лбом.
– Что значит «не туда поступила»?
– Я! Я не знала! Я думала… Я всегда училась на пятёрки, я просто не знала, не могла знать… Я… Мне мама говорила, я сама знала, что выучусь, что буду работать, я сначала на филологический в киевском университете, потом думала, что на молокозавод пойду работать, вот! Я ж знала, где, что и как. А тут! А сегодня! – Зоська подняла лицо и отчеканила: – Я – дура! Я не знала, что есть такая физика! Я ни-че-го-шеньки не знала! И что мне теперь делать?!
Князев ждал, тихонько улыбаясь. Потом достал из кармана белый платок и протянул малявке.
– Утрите ваши слёзки, барышня Зося Добровская. Так вы с Украины? Какая прелесть. Ладно, не буду спрашивать, что за кульбиты такие – из филологов в холодильное дело. Но отчего же плакать? А завтра – представьте, например, завтра я позову профессора Сергейчева, он отличнейший хирург, я сам в его руках побывал, он о своей работе так рассказывает, что хочется самому записаться на его «курсы кройки и шитья» – так что же, и мне, и вам всё бросить – и в хирурги бежать галопом?
– Вы думаете, я такая… Такая – пустопорожняя?! – сердито блеснула слезами Зоська. – Вы правда так думаете? Я же не знала, что вас встречу! Никуда я не опаздываю, в общежитие до двадцати трёх успею, так что же мне – спрятаться нельзя? – она уткнулась лбом в колени и громким шёпотом продолжила: – Всё равно, я что-нибудь придумаю. Я тоже так хочу – чтобы с этой физикой хотя бы рядом быть.
Посмотрел Князев на рыжий затылок, на тоненькую шею, завитки волос, погоревал тихонько, что старый он совсем, да ещё подумал, что была бы у него дочка. Много чего подумал за мгновение, да ещё и проклятое сердце задёргалось торопливо.
«Ох, не бейся же ты так, не стучи, не торопи меня, не поторапливай. Сейчас. Вдох-выдох. Вдох-выдох».
– Вот что, барышня. Давайте-ка я вас провожу до трамвая. Нет-нет, и не думайте спорить – меня тоже дома никто не ждёт, но я, в отличие от вас, уже имею свою жилплощадь. Идёмте, барышня. Давайте руку, спрыгивайте с вашего ложа, залитого слезами прекрасной вакханки, – Князев прикусил язык, понимая, что невольно включил престарелое обаяние. – Вот, видите, всё чудесно. А пока, Зося Добровская, вы учи́тесь хорошо. Просто хорошо учитесь. А на третьем курсе – там уже сами решите, туда вы поступили или не туда. Получится – перейдёте ко мне на Глубокий Холод.