– Ай! – Алёшка Филиппов развернулся, как ужаленный.
Перед ним стояла Зоська Добровская и её кавалер. Сколько он передумал, когда видел их – там, среди людей. Кавалер всё время нашёптывал ей какие-то гадости. Улыбался, что-то говорил ей прямо в ухо, по лицу гладил.
«И что же ты, Алёшка, думал спрятаться, догнать, предложить проводить думал – сказать, на танцы позвать? Далеко проводил? Её же этот ждал уже в трамвае. А гляди ж ты, какое мурло она себе выбрала. Гладкий, уверенный, какой-то шпанёнок. И где только эта хохлушка откопала этого приблатнённого?! Сколько он таких видел – сытых, нагловатых, тех, кто любит похваляться, сколько девочек взял силой… И Зоська – с ним?!
Да как же можно? Ишь, какая наглая, смотрит прямо в глаза…»
А Зоська смотрела на Алёшу Филиппова, смотрела и смотрела.
И вдруг слёзы потекли из её глаз.
Не потекли даже – брызнули.
И понял Алёшка, сердце стукнуло, что что-то не так. Не стала бы она ему так ногу сверлить – больно же как! Посмотрел Алёшка в залитые слезами глаза Зоськи, посмотрел в напрягшегося парня – и всё понял.
Понял – и ничего не сделал…
Только сказал:
– Слушай, жена, ну, с тобой и поссориться уже нельзя. Прости меня, дурака. А что же ты меня своему коллеге не представишь?
И улыбнулся парню.
А тот убрал руку от Зоськиного лица, поняв, что одно дело – девочка, другое дело – муж.
– Зося, ты молоко купила? – продолжил Алёшка беззаботно. И положил свою руку на её плечо. – Пойдём, жена, мы опаздываем, потом с коллегой договоришь.
И смотрела Зоська ему в глаза, заливаясь слезами, только начала мелко дрожать. Глянул Алёшка ей за спину, а блатной медленно отступал-растворялся в толпе, улыбался, только в глазах шакальих: «Ничего, пацанёнок, ничего, ещё свидимся».
Открылась дверь, и Алёшка за шкирку дёрнул Зоську, схватил за руку.
– Бежать можешь?! Побежали!
Ну сколько там получилось – от угла до подъезда? Метров двадцать пять? Тридцать? Только добежали они в два удара сердца.
Рванул Алёшка дверь парадной, втолкнул туда Зоську, закрыл-навалился всем телом. Никого. Слава богу, никого…
Прошло полчаса.
Алёшка сидел на полу, подпирая дверь парадной. Никто так и не зашёл, жильцы тоже не выходили. Зоська сидела на ступеньках напротив, и мягкий свет фонаря падал на её бледное лицо. Она дрожала, будто реанимированная самоубийца. Потом встала, сначала на четвереньки, потом, уцепившись за перила, покачиваясь переползла куда-то под лестницу. Её стошнило.
Алёшка поднялся. Размял затёкшие ноги. Вкус крови ушёл изо рта.
Из тени вышла эта рыжая девочка, белая-белая, словно кровь в ней вымерзла.
Тогда снял он свой плащ и укутал её.
И прижал к себе. И было им девятнадцать лет.
Так они и стояли. И согревали друг друга.
Люди не могут без тепла.
Глава 3Вечер встреч Яктыка Абрамыча
– И знаете, Люсенька, давайте-ка вы ещё нам по сто пятьдесят, лимончику, ну и сообразите, что там двум старым друзьям за встречу да за предстоящее знакомство.
Люсенька, и так час вившаяся вокруг двух охрененных мужиков, вся встрепенулась, кивнула, дробно хихикнула, вздёрнулась так, что чуть вся не выпрыгнула из нарочно маловатой по размеру блузки, и пошла-пошла выруливать между столиков. Она точно знала, сколько глаз обжигало ей зад, поэтому шла сдержанно, чтобы каждая ямочка на попе свой танец танцевала. Ей нравилось нравиться, нравилось желаться, ну и… А чёрт его знает, Люська, вечер-то долгий, а моряк, моряк-то – мамочки мои, какой моряк! Смуглый блондин с голубыми глазами. По повадкам не меньше старпома, никак не штурман, Люся прекрасно научилась отличать чересчур спокойных старпомов от мелко-дробных, чуть суетливых штурманов или ухарски-блядующих помполитов. «Такой молодой! Мама, где ты, мама, ты погляди, мама, на его глаза. Брови аж белые, чуб по старой моде, виски седые – а такой ведь молодой совсем!.. И где это Фил находит таких друзей?! От же ж ты зараза, Люсенька Петровна! Сумела, выхитрила, просекла, увидев двух мужиков, сдававших плащи Аполлинарию Матвеевичу в гардеробе, сразу рванулась, мёдом словно поцеловала – самого Фила и его приятеля! Ай, хорошо!»
Да и кто не знал завсегдатая «Крыши» Фила Сильвера – Ефима Зильберштейна? Любимчик джазового Ленинграда, хорош собой, роскошный еврей. Молодой, высокий, сильный, очень-очень не бедный. А помните, как на прошлое 8 Марта, как он к лабухам поднялся, что на саксе учудил? Да лабухи рыдали от счастья, а какие танцы были!
Часто захаживал Фил в «Европейскую», всё с музыкантами, да ещё и с иностранцами какими-то – пил коньяк, щедро угощал. А если хмелел, то садился в уголок, смотрел на приятелей и светил своей беззащитной, чуть лошадиной улыбкой, летая в цветочных парах «Ани». И всякий раз ухитрялся с такими странными личностями прийти – чёрт его знает, где он таких брал, будто из параллельного мира какого-то. Ну как так получается, что и друзья у Фила были как на подбор, хороши собой? Но не смазливо-мелочной повадкой завсегдатаев Катькиного садика, а мужской уверенной породой. Уж в чём-чём, а в этом взвод официанток «Европы» был единогласен.
– Давай, Винс, пока ребятки наши не подошли, давай выпьем за Жорку, – Сильвер вдруг как-то по-детски сморгнул соринку в глазу, посмотрел на Яктыка исподлобья, словно прощения просил.
Винс тихо кивнул, сжал губы, отчего только сильнее прорезались ямочки на щеках. В прищуренных глазах засинела старая боль. Хотел бы он, многое бы отдал, чтобы Жорка Садыков снова здесь сидел – рядом. А может, и был рядом Жорка. Винс жестом показал «погоди, мол», встал, взял у какого-то солидного мужика за соседним столом чистую чарку, поставил рядом и отлил из своей рюмки. Сосед вздёрнул возмущённо брови, открыл было рот, но Яктык настолько его не замечал, а Фимка так печально долил коньяк из своей, что мужик что-то понял, поразмышлял, посмотрел на свой антрекот, аккуратно закрыл рот и послушно стал дожидаться официантку.
Одинокая чарка, до краёв долитая коньяком, жгла им глаза. Руки не дрожали, нет. Только ждали они, сердца чуть замирали, барахлили, словно ждали штуку какую учудить – так, как только Первый Джордж умел. Сидели в ту секунду два взрослых мужика, сильных и спокойных, и тихонько, не сговариваясь, меряли время. Может, хотели, чтобы рядом встал Жорка – гибкий, ртутно-подвижный, с тоненькими усиками, улыбнулся им своей очаровательной улыбкой: «Ну, привет, старики! Заждались?» Джордж бы расспрашивал, что нынче танцуют, да как живут-могут друзья, да каких девушек любят, да каким словам верят. А что им рассказать было? Что Фима в лучшем джаз-оркестре дудел и лучше не было сакса от Капкана до Ямы? Что Винс мариманил помаленьку и всё грустнел и не решался шагнуть по причалу – туда, куда так давно хотел?
– Вот скажи мне, Фима. Вот объясни, – Винс подцепил ножом ломтик сёмги (сегодня угощал он – Фимка, как младший, догонял). – Скажи, умная ты еврейская морда, вот как так получается – Джорджа урки убили, а он живее нас с тобой?
Фима осторожно поставил пустую рюмку на стол и посмотрел в донельзя уставшие глаза Виктора.
– Боже ты мой, Витя. Да что ты такое себе говоришь? – он помолчал, осторожно похрустывая по-паучьи длинными пальцами. – Смотри. Ты – второй помощник. Ты видел мир. Откуда ты вернулся? Из Гамбурга? А перед этим? Нант? Марсель? Ливерпуль? Ты не замечаешь, как и что ты говоришь, Винс. Да я бы душу бы продал, – зашептал он быстро, горячо, все сильнее грассируя. – Душу бы продал, чтобы в окошко посмотреть на огни этих твоих борделей, увидеть, как люди там по улицам просто ходят, просто живут. Понимаешь, Витька? Просто живут… Жорка… Джордж – он ведь там остался. Там, где тебе семнадцать было. Ему навсегда семнадцать, Витя. А сколько тебе сейчас? Тридцатник стукнул. Ну? Ты в два раза старше Джорджа стал…
– Да и что, Фима! И что?! Да и хрен бы с ним с этим возрастом?! Душа-то, понимаешь? Совесть, она же как – с душой живёт. Что же – совесть стареет? Душа – она может стареть?! Твою ж мать, Фимка! Вот ты всё правильно говоришь – «второй помощник», «карго», Гамбург, всё такое. Да видел бы ты, Фимка, как я по Осло ходил – в первой загранке! Кому рассказать, думал, что вот сейчас зажму уши – и побегу, побегу! Чтобы не слышать, как мастер заорёт, чтобы приказа возвращаться не слышать! Бежал бы, летел просто. Понимаешь?
– А чего ж не побежал, Винс? Ты ж немецкий знаешь, английский знаешь, что же так? – Фимка оперся локтями на столик, подался вперёд, только поблескивал толстыми линзами в модной оправе. – Тебя же никто не держал. Ну?
– Эх, Фима-Фима, дружище, да подумай ты своей рыжей головой – ведь там всё чужое. Ведь мы поигрались в это всё, – Виктор показал на приготовленную стопку пластинок с волосатыми мальчишками на конвертах. – Думали, что вот, умеем танцевать, умеем волну ловить, все стильно, не так, как у здешних, – он презрительно скривился. – Этих домашних сынков. Ну что, шаг только сделай – и мы там. Раз-два и в дамки! Хер там! Погоди, не маши руками, слушай. Вот ты понимаешь – знаешь, что самое глупое во всём этом? Знаешь? Я страшный тебе секрет расскажу. Самое глупое – то, что там всё такое же, как здесь. Свои правила, свои привычки. Старики, дети. Богачи, начальники, бедняки, хорошие люди и жужики. Жизнь такая же, понимаешь? Посытнее, что ли. Да разве сытостью жив будешь, Фимка?
– Погоди. П-п-погоди, что ты несёшь?! Ты сейчас что, к-корку жуёшь? Сёмгу! Откуда р-р-ыбка? Тебе что, за форму твою пайку принесли? Или старпомовские свои положил? Нет же! Слушай, ты выпей, Винс. Что-то я тебя не понимаю сегодня. Сколько мы не виделись? Д-два месяца? Два? Точно, два. Д-д-да что с тобой?
– Извини меня, Фимка, умный ты дудочник. Вот кому там ещё один моряк нужен? Ещё один стиляга? Я тебе потом про стиляг тамошних расскажу – не поверишь. Потом расскажу, не до этого сейчас, – Яктык затянулся так, что пижонский «Кэмел» затрещал. – Мне как тридцатник в море бабахнул, я тогда на вахте был… Шли мы через Скагеррак тяжело, ветер всё время с курса сваливает, сырость, темнотища. И наш «Медногорск» весь глухо стонет. Знаешь, что такое, когда железо стонет? А я, веришь, почувствовал, понимаешь, вдруг почувствовал, что корабль – весь, Фимка, представляешь, весь! – распадается вот-вот, дно разваливается, а внизу, там – падать и падать до балтийского ила. Смотрю я на линолеум в рубке, а внизу воду вижу, словно нету корабля. Страх такой взял. Никому не говорил, Фимка, тебе только, достал ты меня своими гляделками, морда. Пей давай. А, ч-ч-чёрт, пусто. Ладно, на, возьми лимончик пожуй, не