– Получается, так. Они забыли Египет – и Моисей вывел их, Марк. Понимали они или недопонимали – вот вопрос, да?
– Бросьте. Получается, что можно взять людей… – Винс пристально разглядывал так спокойно улыбавшегося Марка, задумчивого Иосифа, так умно рассуждавшего вслух, легко и просто, но на грани понимания. И эта простота рассуждений, лёгкость, с которой гости жонглировали такими сложными, такими мучительными, такими бессонными ночами откровенными мыслями и сокровенными смыслами, заставила Яктыка броситься, словно в бой. – Ну, хотя бы нас с вами. Вернее, нас, родившихся перед войной или сразу после войны, потом поводить лет сорок – и будет другая страна, которая забудет войну, будет помнить только что-то такое парадно-непонятное?
Марк посмотрел на Иосифа, Иосиф на Марка, и оба глянули на Яктыка, словно плечами пожали. Можно было ничего не говорить, всё было понятно без слов.
– Виктор, вы коммунист, да? – осведомился Иосиф опять монотонно-буднично, ставя в разговоре какую-то очень простую галочку.
– Да, – усмехнулся Яктык. – Я – коммунист, моряк, старший помощник сухогруза «Медногорск», гражданин Советского Союза, русский, холост, тридцати лет от роду. Вам всю биографию выложить?
– Нет. Пожалуй, достаточно.
– Пожалуй? Достаточно? – Виктор долгожданно, с наслаждением завёлся. Как ему не хватало вот этого впрыска злости в кровь! – Почему достаточно? Вы тут библейские темы закрутили, будто вы на вершине этой самой своей горы и знаете путь. Вы приходите, спрашиваете, кто я, что я – да в конце концов! А если я сам не знаю – кто я и что я?! Да почему, чтобы понять человека, надо сначала ярлычок или бирочку приклеить? Так проще понимать?! В море и коммунисты и беспартийные тонут одинаково. А вам, Иосиф, всего достаточно? Вам достаточно говорить с Богом – там, у себя на вершине горы? Достаточно жить – просто так жить – без Марии? А ведь у каждого Иосифа должна быть Мария! Слышите, поэт?!
Иосиф вскочил, будто ужаленный. Грохот упавшего стула заставил публику прервать пищеварительное жужжание.
– Фима, твой друг устал, – Марк быстро поднялся навстречу подбежавшему на шум Фиме. Рядом стоял бледный Иосиф. Его губы кривились то ли от смеха, то ли от плача.
– Ребята! Как же так? Я же там на кухне поставил всех на уши, сейчас всё принесут быстро. Марк! Винс?! Да вы что?!
– Стоп машина, Фима. Стоп. Всё нормально. Мы поговорили о библейско-партийных делах. Я устал. Устал я, Фима. И вас прошу извинить, ребята! – Виктор сидел за столом, выпрямившись, как фараон, и смотрел на трёх парней перед ним, ощутимо дрожа. Его просто колотило. – Прошу прощения. Фима, останься, пожалуйста.
– Ну куда? Ося, нас в «Сайгон» звали вроде? – Марк вроде бы как и не нарочно повернулся к Виктору спиной, показывая, что всё, разговор с хамом закончен.
– Нет. Не пойду. Ты же знаешь… Там все такие – гении. Куда уж мне? – Иосиф вдруг будто взорвался изнутри, резко шагнул вперед, наклонился к Яктыку, заглянул в глаза. – Как ты говоришь, моряк, «у каждого Иосифа должна быть Мария»? Так ты говоришь?!
Яктык спокойно встретил горящие глаза Иосифа. Долгий-долгий взгляд.
– Пошли, Марк. Пошли. До свидания, Фима. Пока.
Фимка растерянно смотрел им вслед. Потом сел за столик.
– Винс, ради бога, что здесь произошло? Что случилось?
– Ничего, Фима. Ничего не случилось. Абсолютно всё в порядке. Не сошлись мыслями. Он психанул, я психанул. Бывает. Тоже мне, умники. Психованный твой дружок. Салага, который без Марии.
– Витя! Витя! Да ты хоть знаешь, что с ним случилось?
– И знать не хочу! Мне совершенно наплевать сейчас на поэтов, физиков, лириков, на их всех, понимаешь, Фимка! Мне плевать на их баб, на их любовь, на их умные книжки и всё, что они там себе понапридумывали!
– Витя, да что с тобой?!
– Не знаю, Фимка. Не знаю… Мне… Не спрашивай.
И не успел Фима Зильберштейн грустно покачать головой, как услышал чёткий шёпот Винса:
– Фима, атас. Не оборачивайся. Сейчас будешь говорить всё так же, как и я. У нас неожиданные гости. Не оборачивайся, кушай.
И – громко, уверенно, жизнерадостно:
– Ещё коньячку, Ефим Самуилович?
– Привет, Винс!
Незнакомый приторно-дребезжащий мужской голос за спиной. Фима на мгновение оторвался от своего антрекота, будто надеясь увидеть отражение гостя в глазах Яктыка, и оторопел. Перед ним сидел самый образцовый старпом самого образцового сухогруза. В меру расторопный, в меру туповатый. Радующийся жизни мужчина тридцати лет от роду улыбался приветливо, подливая коньяк в рюмку Фимы. И смотрел на нового гостя спокойно, уверенно, с вежливой улыбкой строителя коммунизма.
Фима просёк, что сидеть камнем нельзя, и обернулся.
Высокий, какой-то странно дёрганно-похмельный тип с повадками недоощипанной вороны, явно совершенно случайно заблудившийся на пятом этаже «Европейской», напряжённо смотрел на Винса, протягивая руку.
Музыкант Фима, внутренне зацикленный на красоте рук, мужских и женских, детских, стариковских, поразился болезненности этого движения. Эта большая белая дрожащая рука не была похожа ни на натруженную лапу рабочего с выделявшимися костяшками, ни на анемичную руку служащего, она не обладала скоростью спортсмена. Это была самая обычная, грязная, потерявшая силу рука давно и глухо спившегося человека, но в то же время Фима мог поклясться, что она, казалось, вопила, кричала, дрожала от зажатого напряжения, неуловимо корчилась от фальшивости жеста, будто и не обычная, раскрытая ладонь, а самая натуральная несостоявшаяся фига.
– Мы знакомы? Фима? – уверенный баритон образцового старшего помощника отразился от студенистой фигуры «человека-птицы». – Фима, это к тебе?
– Н-нет. Здравствуйте. Вы к нам?
– Да как же, Винс? Винс, да ты что? Это ж я.
Фима физически ощутил, как высокий мучается, выговаривая такие простые слова. В потёртом длинном плаще, когда-то очень модном, теперь чуть выцветшем, незнакомец вёл себя непонятно – вроде бы и улыбался, но только губами. Вроде пьяный, но от него не несло перегаром, только дрожал, будто навечно промёрз – до костей, так что в жилах иней.
– Вы ошиблись. Бывает. Мы не знакомы.
Тип уронил руку, словно она была ему непомерно тяжелой.
– Извините, мужики. Обознался, – дёрганный странно-жалко улыбнулся. Закисшие, лихорадочные глаза же остались внимательными и печальными, словно оптика камеры. – Покорнейше прошу извинить. Покорнейше.
– А что такое? – опять встрял Винс. – Вы кого-то ищете? Может, мы чем-то можем помочь?
Фима глянул на него и поразился: Винс держал вилку в правой руке, нож в левой, медленно, напоказ дурковато прожёвывая листочек петрушки. (Фимка прекрасно помнил, как Винс чуть не убил его пять лет назад, когда Фима случайно взял нож в левую руку, как терпеливо объяснял, что и как брать на столе. Это был их первый вечер в «Европе». Винс тогда шиковал и танцевал весь вечер.)
– Нет-нет. Уже никого не ищу. Мужики… Мужики, может… Ну, это… Болит. Мучаюсь. Я, вы понимаете, вот.
– Тебе рубля хватит, мужик?
– Рубля? Ну… Хоть рублик, да-да, мужики. Мужики, помогите.
– Фима, дай ему червонец. Дай.
Фима раскрыл было рот, но передумал, пошарил по карманам и протянул ханурику красную бумажку.
– Вот! Вот спасибо! Мужики! Спасибо, мужики! Огромнейшее! – он бормотал громко, несвязно, мусолил бумажку большими грязными пальцами.
Шумная, разнаряженная публика за соседними столиками, брезгливо следившая за возможным скандалом, снова вернулась к своему веселью. Это были красивые молодые люди и очень-очень привлекательные девушки, уверенные в себе (в своих папах-мамах-дядях-тётях), в своём происхождении, положении и будущем. На их фоне дрожащий, спившийся мужик выглядел сущим оскорблением, был явно лишним и… да чёрт с ним, много чести ханурику.
Высокий медленно развернулся, уже было двинулся первым шагом, но Фимка опять услышал неуловимое, очень быстрое, как блеск ножа:
– Спасибо, Винс.
Человек-птица медленно удалялся, ещё что-то бормоча. Люди с омерзением отодвигались, не желая запачкаться даже о воздух, его окружавший. Он заискивающе кланялся шарахавшимся людям, улыбался торопливо, жалко, судорожно радуясь свалившемуся счастью. Подоспевший официант брезгливо вывел его. Слов не было слышно – прогнусавил первые такты сакс, и джаз врезал Чабби Чеккера.
Красиво одетые высокие молодые люди, явно баскетболисты, пригласили своих очаровательных спутниц – и затвистовали. «Крыша» жила красиво.
Фимка повернулся.
В глазах Яктыка блестели слёзы. Он был бледен до трупной желтизны.
– Яктык! Яктык, что?! Т-ты что?!
Яктык затянулся, выдохнул дым, сиреневым облаком потёкший по скатерти. Улыбнулся весело, так чтобы всем было ясно, какой он славный парень, наклонился к Фимке и тихо сказал:
– Фимка, это был Ник. Он два раза спас мне жизнь. Я только что его предал.
– П-п-погоди. Это… Это тот самый?
– Да. Не ори. Наш стрелок Ник. Ты ничего не заметил, добрый Фима Зильберштейн?
– Он же не пьяный. Странный к-какой-то. Сп-пился?
– Ник второй год сидит на героине. Слыхал о таком наркотике? Он второй год сдаёт всех, кого знал. Ты видел тех двоих?
– К-кого? О чём ты?
– Ты дурак, Фимка. Ты видел, как двоих за соседний столик посадили? Рядом с нами сидели.
– Д-да. П-пог-годи… Ты хочешь…
– Видел, как они танцевать пошли? А видел, как они сразу за Ником вышли? Вот то-то и оно-то, Фима. Чего ты побледнел так, Ефим Самуилович? Чегой-то с вами такое приключилось вдруг, сэр? Да Фимка, дружище, что ты вообще видишь в этой жизни?! Ты хотел узнать, как вычислить стукача у себя?
Так это же просто.
– Запоминай, Фима.
Ты дома возьмёшь лист бумаги, напишешь всех в столбик – даже девушку свою запишешь. Что смотришь? Да, Фима. Даже. А сверху напишешь какую-то мульку. Например, что ты хочешь что-то такое устроить, ну… ты понял, придумаешь. А потом против каждого имени напишешь свой день. Например, Марк Батькович – вторник, 15 ноября. Иван Исаакович, среда, 16 ноября. И так всех. А потом – выучишь всё это наизусть. Так наизусть, как мама тебя не просила выучить никогда. И каждому – каждому, Фимка, так, между делом, в буфете, в сортире или в лифте – сболтнёшь эту дату. Просёк? А потом – потом будь готов, как пионер. И смотри по календарю – когда тебя позовут поговорить. Твой руководитель. Или позовут к директору. Или в райком. Позовут, Фимка. Только ты скажешь, что это глупости, что ты разучиваешь кантату, которую хочешь подарить публике.