– Саша, хочешь, почитаю тебе свои стихи? – Ада любила хвастаться.
– Нет, спасибо.
– Почему, Саша? – наклон головы, лукавый взгляд: «Ты меня не проведёшь».
– Разлюбил. Когда-то любил… Стихи. А сейчас не люблю.
– Погоди. Ты же даже сам любил писать. Помнишь? Даже мне посвятил. Ты же… Ты даже очень любил их читать мне. Когда был со мной. Когда был… на мне. Во мне. Неужели забыл. Вот это:
Гроза гремит,
И одиночество уходит.
Небесный блеск
Кратчайший путь к земле иссушенной находит,
Звеня, вонзается в неё…
Под шелест струй дождя
Твои сухие губы жадно ловят
Мое дыханье.
Нежности желанье вновь порождает состязанье
Двух душ, двух тел, сокровище моё.
– Так как же, Саша, неужели забыл? Стихи, конечно, так себе. Скорее, даже говённые (Князев поразился, с каким смаком и изяществом округлила Аддет это «о»). Но сколько экспрессии было в тебе – когда ты во мне был. Да, физик?
Печаль склеила его лицо в неподвижную корку. Выдержать попадание заряда, умело слепленного из чисто женской пощёчины мужскому самолюбию, его клятв, конвульсий, предательства и любви, не всегда просто. Аддет умела бить прямой наводкой. Он промолчал.
– Сашка, ты любишь меня? – двадцать восемь лет назад неожиданность такого вопроса сшибла бы Князева с ног. Но за последние годы ему пришлось много раз отвечать на неожиданные вопросы.
– Нет.
Его сведённые судорогой щёки ощутимо заскрипели в подобии улыбки.
– Врёшь.
– Вру.
– Так любишь?
– Нет.
– Трус.
– Ты всегда любила бросаться словами, Аддет.
– А ты всегда любил от меня убегать. К своей жене, – Ада фыркнула и чуть отпила из своей чашки. – Ну вот, кофе остыл. Как, кстати, она?
Он рассматривал её холёную руку, мягко покоившуюся на его ящерично-высушенной коже. Ошеломительное ощущение – тёплой нежности, неуловимого пульса, тонкого запаха крема. Тот же рисунок бледных жилок. Такие аккуратные ноготки. И даже тот же самый заусенчик на безымянном пальчике. Такие вещи не забываются.
– Она умерла.
– Прости. Прости, Саша, честное слово, не знала.
– В сороковом.
– Ты… Ты… Как ты?
– Живу. Просто живу. В институте преподаю, в лаборатории гайки перекладываю, так, по мелочи.
Ада закончила неуловимый досмотр своего Саши. Вердикт был неутешительный.
Он находился в том странном старческом возрасте ровно между шестьюдесятью и семьюдесятью человеческими годами, когда подобный внимательный взгляд жён и бывших любовниц вызывает в них сожаление определённого сорта. Это потом, если повезёт дожить до восьмидесяти, снежноволосых, бесплотных патриархов окутывает кокон женского послевкусия, что-то вроде: «Как?! Он ещё жив? Посмотрите, каким молодцом держится наш дедушка! Почти не подволакивает ножку». Патриарху не страшно впадать в детство, шалить, писаться по ночам, сходить с ума, выкрикивать никому не нужные истины и болтать ножками на краю своей могилы. Но эту свободу надо ещё заслужить, донести свой крест, догрызть оставшийся сухарь жизни последним стесавшимся зубом.
– Саша… Саша, я могу тебе чем-то помочь?
– Нет, Аддет. Ничем. Всё в порядке. Нормально живу, – он покрутил чашку, рассматривая дрожащую поверхность недопитого кофе. Пузырьки слились в островок посередине. Потом островок медленно коснулся стенки и, раздираемый силами поверхностного натяжения, размазался по краю. Везде физика. Даже над кофейной гущей. – А ты как живёшь?
– Хорошо. Спасибо, что спросил. Хорошо живу. Печатаюсь потихоньку, редактирую, когда хочу. В Литинституте лекции читаю. Неплохо для моих сорока двух.
«Для сорока восьми. Была лгуньей и осталась. Выглядит, конечно, на сорок. Да и откуда взяться морщинам, если совести нет?»
– Молодец. Выглядишь замечательно. Как твой муж?
– Он сейчас в военном санатории, в Озёрске. Устроили по линии Министерства обороны. Сердце, язва двенадцатиперстной, ещё… мужское. Вчера звонил, говорил, что на подлёдную рыбалку каждый день ходит. Знаешь, он меня так любит, каждый день звонит. По полчаса болтаем, как маленькие. «Скажи, что меня любишь, Адочка. Нет, скажи. Адочка, ты обязательно должна приехать – тут такие процедуры. А что? Приезжай, будем вместе ходить», – она поёжилась и тёмно ухмыльнулась.
– У тебя есть телефон?
– Ну конечно. Борю всегда могут вызвать срочно. Ну, ты же знаешь, наверное, как он устаёт, как он работает.
– Рад за тебя. Очень рад.
– Опять врёшь.
– Да.
Ада улыбнулась очередной своей победе. Она всегда побеждала в словесных фехтованиях. Любила это дело. Конечно, Князев, когда-то безумно влюблённый в неё, был лёгкой добычей, но ей льстило, что столько лет, верность, да после всего, что случилось… Какой женщине не льстит очевидное доказательство её превосходства?
И решив, что все ритуалы гостеприимства соблюдены, она дала волю снисходительному любопытству.
– Саша, ты же не просто так меня разыскал. Что тебе надо?
– Конечно, не просто так, – он чуть отодвинулся от стола, достал из внутреннего кармана пиджака аккуратно сложенную газету, развернул и положил перед Адой. – Читай.
– Погоди. Ты пришёл сюда, ко мне, и хочешь послушать, как я читаю «Вечерний Ленинград»?
– Именно. К тебе. И хочу послушать, как ты читаешь «Вечерний Ленинград». Вот здесь, – он ткнул пальцем в нужное место.
– Ох, Сашка… Только потому, что люблю тебя.
Она чуть смущённо взяла очки со стола («Да она стесняется!») и надела их, мило улыбнувшись («Ах ты ж кокетка!»).
– Здесь? Хм… «Волки в овечьей шкуре». Это? Ого, да тут целый «подвал». «Письмо в редакцию». Всё читать?
– Карандашом выделено.
– Ясно. Итак… «Требуем прекратить гнусную травлю и унижения Олега К., столкнувшегося с систематическими оскорблениями и издевательствами… До каких пор общественность будет мириться с самим существованием приспособленцев, обманным путем проникших в ряды ленинградского студенчества?..»
– «…Проникших в ряды ленинградского студенчества, всегда следовавшего ленинскому завету упорно учиться, студенчества, славного своими идеалами братства и взаимовыручки? Мы чуть позже обратим особое внимание на трусливую и беззубую позицию комитета комсомола института, попустительство райкома комсомола и партийной организации. Где ваша партийная бдительность, товарищи? На ваших глазах распоясавшиеся подонки попытались учинить инквизиторское судилище над молодым человеком, случайно оказавшимся на пути этой пьяной своры. Как можно вообще было допустить, чтобы честный и открытый юноша, почти ещё мальчик, из хорошей семьи потомственных ленинградских интеллигентов, был оболган сомнительными личностями, которых и личностями называть недопустимо? Самым возмутительным является тот факт, что вместо того, чтобы решительно поддержать и защитить Олега К., оказавшегося в непростой ситуации, милиция и ректорат пошли на поводу у этих лжецов и, возможно, вымогателей.
Город должен знать своих “антигероев” поименно. Это третьекурсники, некие К. Давыдов, А. Васильков и А. Филиппов. Именно они стали зачинщиками избиения и преследования Олега К., способного студента, который в силу своей врождённой скромности и интеллигентности не стал кулаками доказывать своё нравственное и культурное превосходство. Нет, само поведение вежливого и воспитанного юноши стало достойным ответом этим хулиганам.
Мы обещаем нашим читателям, что редакция берёт под свой контроль эту вопиющую ситуацию и не допустит, чтобы честное имя Олега К. было втоптано в грязь. Но, самое главное, мы не просто просим, мы требуем, чтобы партийный и комсомольский комитеты института дали принципиальную оценку действиям группировки потерявших стыд молодчиков, для которых сомнительное времяпрепровождение явно дороже учебы и служения Родине. Такой плесени не место в Ленинграде, не место в передовых конструкторских бюро и на производствах».
Голос Зинки Смирновой дрогнул. Она аккуратно положила газету на стол, расправила её дрожащими пальцами, затем сложила и тут же убрала руки, будто бумага её готова была укусить.
Зоська Добровская и Томка Войкова сидели на подоконнике и тихонько курили, пуская дым в открытую фрамугу. На своей кровати всхлипывала и вздрагивала всеми кустодиевскими формами Катенька Сазонова. Тишина кружилась над их головами, заглядывала в мрачные лица, всматривалась, словно доверчивая дурочка.
– Девочки, что же вы молчите? Девчонки! – Зинка не выдержала затянувшейся паузы. – Девчонки! Их же сейчас из института, из комсомола попрут! Вы что, не хотите ничего сделать?
– Как там сказано – «принципиальную оценку действиям группировки»? – Тома резко выдохнула дым.
– Сейчас… Да, «потерявших стыд молодчиков».
– Ну что, девочки. Приехали. Приплыли. Готовы заступиться за «потерявших стыд молодчиков»?
Зоська сощурила зелёно-синие глаза. Ни тени карего. Жесткая складка рта, ненавидящие глаза.
– За «распоясавшихся подонков»? Тома, ты так хотела сказать?
– Точно. А вы, Катерина Гурьевна, что можете сказать об этих «сомнительных личностях»?
Катя повернулась одним махом, так что вскрикнули все расплющенные пружины, сверкнула зарёванными глазами, открыла было рот, но вместо внятной речи раздался лишь очередной могучий рёв. Слёзы опять брызнули из её глаз.
– Вот ты, Катенька, труба иерихонская. Чего воешь? А как своему подонку глаз подбила, небось, так громко не выла? Да? – Зоська была неумолима. – Видишь, как Боженьке люди помогают? Вот так и надо – с гадами и ублюдками. В грязь их. По заслугам. Как они вообще имеют право на существование рядом с такими благородными почти мальчиками… Как там? «Из семьи потомственных ленинградских интеллигентов»? Зинка! Что вздрагиваешь? Ты видела этого юношу, который интеллигентно доказал своё нравственное превосходство?!
– Нет, я потом видела. Ну… Когда они уже… Ну…