Так они и сделали. С грохотом ссыпались по лестнице, нимало не беспокоясь о нервах соседей. Веселье заплескивало их, делало сильными и молодыми. Филиппов побежал к соседскому сараю, разыскал свою лестницу (зараза, Чумилов, не вернул, а ведь просил же!) и потащил прямиком через сад.
В призрачном свете кособрюхого месяца, мечущегося среди быстро проплывавших облаков, сад выглядел порождением клокочущих снов вусмерть пьяного гения-декоратора. То ли снег лежал, то ли пепел, сладкий запах отцветающей красоты голову кружил, ночь святая, девушка на крыше. Эта дивная смесь новостей и ощущений заставила Филиппова нести лестницу прыжками сатира. Сзади, пригнувшись и сдержанно матерясь вежливым шёпотом, крался ещё один сатир в форме генерала. Герой же всего приключения плёлся сзади, напрасно чиркал спичками и уныло шмыгал носом, справедливо ожидая двойного возмездия.
…Сколько было нужно гимнастке, чтобы сигануть куда глаза глядят при виде летящей в руки змеи?! «Ах!» – и уже на крыше. Разве мог знать балбес Алёшка, что самым большим детским шоком маленькой Зоськи Добровской был поход второклассников в Киевский зоопарк, где какая-то слишком умная душа показала деткам, как кушает удав.
Вы замечали, что бездушная пасть здоровенной змеюки, заглатывающей дергающиеся лапки ещё живого кролика, становится довольной и даже весёлой? И Зосечка это заметила. Ещё как заметила, ведь были у неё любимые кролики, у мамы Таси, в клетках. И всё это зрелище неотвратимой смерти, этот предсмертный вздох маленького пушистика и еле слышное хлюпанье разверстых челюстей улыбающегося гада… Чему удивляться, что Зосечка визжала-хрипела так, что удав поперхнулся, все дети заорали, сбежался народ со всего зоопарка, а дуру-училку и сопровождающую экскурсоводшу чуть к крокодилам не бросили? Даже скорая приехала, еле удалось успокоить девочку, но… но с тех пор ни о каких змеях, змейках, змеюках и змеюлечках испуганная Зося и слышать не могла. Панический, дикий, сокрушающий ужас…
Зоська сидела верхом, как на мотоцикле, на самом краю двускатной крыши, мало что соображая, но весьма громко стуча зубами.
Вдруг какая-то тень мелькнула перед глазами и послышался стук приставляемой лестницы. Звук. Шаги. Дыхание. (Мама!) Сопение. Запах табака, водки и папиного одеколона «Шипр». (Уже легче!) Вдруг на крышу легли не руки, а какие-то обрубки! (Опять «мама»!) Ещё шаг – и показалась голова какого-то дядьки.
– Привет!
– Ва-ва-ва-ва…
– Хорошая ночь, красавица.
– Ва-ва-ва… Ва?
– Спустишься?
Отрицательное мотание головой. (Ещё бы!)
– Ты где так лазить научилась? Гимнастка?
– Ва-ва. Ва… Д-да.
– Куришь?
– Д-да. К-к-курлю.
Филиппов, стоя на третьей сверху ступеньке приставной лестницы, медленно, не торопясь прикурил сигарету и осторожно вставил фильтр в дрожащие губы девочки. Он изо всех сил сдерживался, чтобы не оскорбить громким ржанием всю эту пасторальную сцену. Посмотрел вниз, чтобы отвлечься. Это была ошибка. Генерал Колька театрально опёрся на ствол старой яблони и ласково крутил ухо вертевшемуся ужом Алёшке. Делал внушение. Это было совершенно правильно.
– Меня Толя зовут. Я – отец этого балбеса.
– А-а-а?
– Алёшкин. Можешь меня называть «папа». Это наш сарай. Теперь покури маленько, потом будем тебя снимать потихоньку.
– С-с-п-па…
– Не за что. А тебя как зовут, деточка?
– З-з-з…
– Зина?
Зоська отрицательно замотала головой, да так сильно, что разгоревшийся кончик сигареты слился в темноте в светящуюся дугу. Занятые было воспитательным процессом генерал и племянник замерли и во все глаза смотрели, что творится там, под небом.
– Ф-ф-фося.
– Фрося? Фрося Бурлакова?
– Зося!
– Ах, Зося! Ну, чудесно, Зося. Давай, девочка, будем снимать тебя с крыши. Отпусти руку. Ну же, не бойся. Это у меня с войны руки покалеченные, не бойся. Просто раны. Бывает. Давай, осторожно, сдвигайся. Осторожно, деточка, темно.
А Зося, уже не зная, чего бояться больше, взяла моего будущего деда за шершавую, не пойми какую руку, да и случилось обычное для наших русских баб сердечное чудо – пожалела увечного. И жалость от сердца, да теплота голоса этого доброго дядьки сделали своё дело – отпустила её судорога страха, отмякли каменно зажатые мышцы, начала она двигаться, переносить вес, целиться на верхнюю ступеньку.
Так и спустились они осторожно – сначала Толя, потом Зося.
Наконец встала девочка кедами на твёрдую землю, подняла голову – какие же они стояли высокие перед ней мужики – два дядьки и её Алёшка… Такое любая девушка заметит. Смотрели на неё и улыбались.
– Разрешите представиться. Генерал Телятников, – Колька натурально щёлкнул каблуками, лихо развернулся, как в вальсе, и предложил руку.
Зося на секунду опешила. Не каждый день по крышам прыгать доводится, не каждую ночь тебя в цветущем саду генералы сопровождают… Но по-бальному кивнула головой (ах, как все девочки любят генералов!) и прошествовала рядом с павлином выступавшим Телятниковым.
Филипповы смотрели им вслед. У Толи сердце пекло. Перенервничал за девочку. Он же всегда девочку хотел. А тут – гляди, какая.
– Ну что, сынок. Пошли. Мать ждёт. Завтра поговорим.
– Хорошо.
– А может, и не поговорим.
– Хорошо.
– Да не бойсь ты. Любишь её?
– Очень.
– Смотри, сыночек… Голову отверну, если обидишь.
– Не-е-е… – Алёшка заулыбался. – Не надо.
– Ладно, пошли. Прорвёмся, сынок.
…Ну что тут сказать?
Страхи уходят, как змеиная кожа спадают, когда любовь сильнее страха.
А теперь помолчим.
Глава 6Глупый кусок мяса
«Алёшка. Ишь ты, принарядился, – Зося Добровская куснула чуть подтаявшее эскимо и продолжила подглядывать. – Ага! Высматривает. Ищет. А нетушки! Пусть постоит, поволнуется. Как же ж волосы выгорели всего за две недели! А сам, вы посмотрите, загорел как негр. На стройке у отца, так же ж мне написал. Худой какой… Зарабатывал. И чемоданчик новый, даже блестит. Улыбается чуть растерянно. Эй, а это что за коза на него копытами стучит?! Сама свой чемодан вынимай из вагона! А он помогает, молодец какой. Засмеялся, что-то ей сказал, головой мотает. Зубы белющие, мама моя… Нет, коза, шагай дальше, это мой парень. Мой. Родной. А меня нету. Ждёт. На часы посмотрел, на солнышко жмурится. К погоде привыкает. Да, Алёшенька, в Киеве тепло. Теплее, чем у тебя в Ленинграде. У нас. Смотри, как верно ждёт. Волнуется. На чемоданчик сел. Ой, а носки-то, носки-то – зелёные, как трава! Под змейки на рубашке. И шузы новые, узющие. Опять курит, волнуется. А эта коза не уходит, на него оглядывается. Иди-иди. Нечего крутить задом. Вот ведь! На него все посматривают, оглядываются – загорелый мальчик с белыми волосами. Здесь таких не бывает. Таких, как он. Высокий, худой, серьёзный. Добрый-добрый. На лбу написано. Ресницы пушистые. Губы бантиком. Ох уж эта ямочка. Иди-иди, коза, он меня ждёт. Алёшка. Мой. Родной».
Зоська спряталась за углом Киевского вокзала и, как белка из-за дерева, рассматривала своего Алёшку, одиноко сидящего на чемоданчике рядом с вагоном. Её разноцветные глаза поблёскивали всеми кошачьими оттенками голубого и зелёного.
Вот как так бывает – во рту вкус мороженого, а не хватает? Ужас как целоваться хочется. Но она стояла рядом со своим счастьем и с удовольствием его дразнила.
Девочки любят дразниться. Особенно на расстоянии.
Алёшка терпеливо ждал, уже даже на часы не смотрел. Мало ли что… Может, автобус опоздал, может, ещё что. Обещала встретить, значит, встретит. Это точно. В этот ранний час непривычно высокое солнце уже от души пекло его пижонскую тёмноизумрудную рубашку с зелёными и чёрными змейками, поджаривало чёрные брюки.
Тени здесь были заметно короче. Воздух пах совершенно иначе – густо и карамельно. Это была не привычная бесконечная прозрачность большой воды, широкого ветра, сосновой хвои, прохладного озёрного ила, пряного мха, солоноватого гранита и дыма костров, нет – неуловимый для местных, для Алёшки киевский воздух пропитался вареньем, тортами, пылью, базаром, креозотом разогретых шпал, пьяно подгнившей падалицей, мокрым асфальтом, розами. Он оглянулся. Точно, розы! За оградой вокзала какая-то довольная собой тётка поливала из шланга розы и сама себе улыбалась. Справа зацокали каблучки, и мимо него быстро прошли вперёд две вполне молодые и загорелые девчонки в железнодорожной форме. Не прекращая умопомрачительно тараторить, зыркнули на него. Вскользь промелькнули улыбки. Алёшка пыхнул дымом и с удовольствием проводил долгим взглядом их жизнерадостные попы.
Что-то неуловимое потянуло меж лопатками. Чуть свело ссутуленную спину. Он почувствовал это пружинное касание, распрямился и оглянулся.
Вот оно – счастье.
Зоська шла к нему сквозь обрушившийся на неё кремовый столб света, в котором загорелись красно-чёрные маки на её белом платье. Шла неторопливо, слизывая капельки с таявшего эскимо, беспечно-хитро улыбалась. Ударила под дых всем – загорелостью, колышущейся грудью, блеском зубов, голоногостью и коленками с ямочками, как у румянощёкого младенца.
Алёшка скрипуче встал, вытянулся во весь свой немаленький рост. Тоненький дымок дрожащей сигареты лизнул его загрубевшие пальцы и растворился бесследно. Как дождавшийся радостный пёс вертится, повизгивает и молотит хвостом по ногам хозяина, так и Алёшкино сердце заколотило по рёбрам.
– Ну, здравствуй, Эл.
И не успела она договорить, как её счастье упало на неё, закрыло весь мир, облапило по-медвежьи, прижало крепко, захватило запахом сильного мужского тела. Она запрокинула голову – и от тёплого дыхания, вкуса мороженого, еле уловимого столкновения зубов их сотрясла сладкая-сладкая дрожь…
Вот так в девять утра жаркого августа 1966 года приехал в Киев Алёшка Филиппов просить руки Зоси Добровской. Они стояли на пустом перроне, целовались до одури и не видели ни хитрого прищура носильщика, заскучавшего при виде маленького чемоданчика, ни тёплого и по-бабьи чуть завистливого взгляда проводниц, застывших на подножках вагонов уставшего поезда.