Седовласый Иван Капитонович Старостин даже расстроился. Он помолчал. Грузно поёрзал в кресле, крякнул, подвигал ящиками стола в поисках валидола. Старался сдержать раздражение.
– Ты не спятил, полковник? Помнишь, что было? Партбилет положишь.
– Иван Капитонович, или музыкальная школа, или притон в центре города. Пока музей не сделаем. Вы же знаете, туда все рвутся, – Садыков помолчал. – Положу партбилет. Можете не сомневаться.
Иван Капитонович задумался. Он великолепно представлял себе недостатки данной затеи, однако не менее разумно оценивал риски вечерних бесед с Мариной Андреевной, драгоценной женой своей, которая периодически напоминала своему Ванечке, что любимая дочка Женечка, позднее, залюбленное сокровище второго брака, слишком долго добирается до музыкальной школы «в этот ужасный рабочий посёлок».
Стоит ещё добавить, что почти у каждого из присутствовавших на собрании были в родне выпускники или ученики музыкальной школы. Вообще, Зареченск всё ещё болел музыкой. То ли природа тому способствовала, то ли играла ещё в жителях молодая кровь выживших на войне. Не знаю. Но самодеятельные хоры создавались даже рабочими коллективами бани, гастронома, что на Комсомольской улице, и почты. А квартет железнодорожной станции ездил аж на областной конкурс в Ленинград!
Оттягивать дальше переезд школы было невозможно.
Так и случилось.
В дело впрягся весь город.
Собрали коллектив преподавателей музыкалки, обрадовали, нагрузили комсомольцев ответственностью и поручили «соответствовать моменту», химзавод помог стройматериалами и рабочими руками, автоколонна выделила грузовики, стройконтора прислала лучших каменщиков и плотников, даже местный райотдел милиции помог «пятнадцатисуточниками». Впрочем, те – тунеядцы и алкоголики – особенно и не брыкались. То ли школьники под присмотром тунеядцев и алкоголиков, то ли тунеядцы и алкоголики под присмотром школьников вычистили парк, посадили новую аллею, пионеры прошли маршем, а выпускники заложили капсулу с посланием коммунистическим потомкам.
К сентябрю 1964 года необъятная финская кирха была вылизана, в ней были устроены классы и большой концертный зал, в котором можно было проводить новогодние вечера, заседания, конференции и, что было совершенно великолепно, учить балету талантливых девочек грациозной Ангелины Леопольдовны Зиновьевой-Штраух, а всех остальных, вроде подопечных Марка Антоновича Вертышкина, – народным танцам.
Григорий Фёдорович Жадов, как самый молодой, был «нагружен» кружком ложкарей. «Барабанил? Ложки проще барабанов? Ну вот!» Логика была железобетонной. Гришка поначалу кручинился, матерился и даже напивался. Чуть не повырывал отращённые по последней таллинской моде кудри до плеч. Но потом, на новогоднем концерте-66, совершенно неожиданно для всех его ложкари устроили такой аттракцион, переходя с камаринской на нечто невообразимое («Ага! Сейчас! Буду я им объяснять синкопы “Индейского Буги”!»), а потом на «Барыню», оттуда – к «Ихтиандру» и «Цыганочке», что собравшаяся публика топала ногами и даже непривычно кричала «бис!».
Однако Гришка, как и было положено самому младшему «жидёнышу», совсем потерял совесть и приволок в музыкальную школу две гитары и кое-какие (да-да, те самые, ещё Фимкины, со слуха сделанные) ноты. Сакс и ударная установка были на месте. Притворно возмущаясь невозможным расписанием кружка, он устроил так, что ложкари собирались позже всех. Так оно и получилось, что к ложкарям зачастил Володька Трефилов, лучший саксофонист, примерный мальчик из 10-го «А» и два девятиклассника из школы № 2 – Андрюшка Зотов и Колька Иванов. За возможность поиграть на электрогитарах они были готовы душу продать.
Поздними вечерами, когда самые упорные ложкари отправлялись рассекать по местному проспекту, к музыкальной школе подтягивались странные тени. И за закрытыми дверями лабали всё, что хотели – «Бабу Лину», «Твистачу», «Айношэру», «Кэнбаймилав» и даже пытались что-то из чудовищного старья – вроде Бункер Хилла или Литтл Ричарда. Потом, куда же без них, появились совершенно самостоятельные и взрослые девушки из 9-х и 10-х классов. Конечно, все, кому было положено, прекрасно были осведомлены об этом безобразии, но не был решен один деликатный вопрос: что делать с Женечкой Старостиной, которая, кстати, тоже ходила на эти вечера.
«Лучше пусть они секретно танцуют, чем по шалманам ходят, – заключил полковник Садыков. – Там видно будет, перебесятся, как всегда».
Умный дядька был.
Жаль было его, нет слов.
Никак старый полковник не мог забыть своего Жорку.
Все эти секретности были прекрасно известны уютному и тихому городку. И конечно же, Лида Тимофеева знала, что Гришка Жадов самозабвенно стучит на барабанах. Она помнила, кто его за эти барабаны засадил ужас сколько лет назад, поэтому Гришка был у Лиды в любимчиках.
Лида однажды пыталась выпытать у него, что и как с исчезнувшим Яктыком, но так ничего не добилась. Потом она как-то скоропостижно развелась и не менее стремительно вышла во второй раз замуж и погрузилась во вполне понятные заботы и хлопоты. Но с Гришкой дружила, любила поболтать, если встречала на улице, уважала за хитрость и, вообще, ожидала от него всего, чего угодно.
Но только не того, что она увидела перед собой.
Гришка сиял и сверкал.
Сиял в прямом смысле – как только может сиять тщательно набриолиненный кок. Длинные усы и знаменитые на весь Зареченск русые кудри Гришки валялись на полу, состриженные беспощадными ножницами Соньки. Сама же Сонечка Ласточкина порхала вокруг шикарного Гришки и любовалась делом рук своих – волосы клиента антрацитно отблескивали, виски были допотопно подстрижены, но (мамочка!), в дополнение ко всему, Гришка сам, своей рукой оставил тоненькие усики испанского сердцееда.
Он выглядел сногсшибательно.
Как чёрт.
Как точная копия покойного Джорджа Садыкова…
– Хай, Ли, – повторил Жорка, наслаждаясь ступором Лидии Владимировны.
– К-к. К-х, – с лёгким клацаньем она закрыла рот. – П-п-привет.
– Ну, ладно. Я пошёл, Сонечка, – от его ласкового голоса Сонька аж сомлела. – Ну, ты поняла. Да? – он просочился мимо Лиды и, на секунду задержавшись на входе, мурлыкнул. – Запомнила?
– Да, Жора. Запомнила.
Стукнула дверь.
Лидия Владимировна стояла дура дурой, хлопая ресницами.
– Ой, Лидочка, а что ж ты стоишь, ты хотела записаться? А я уходить собиралась. Хочешь, к Раечке тебя запишу? – затараторила Ласточкина.
– Соня. Сонька, кошёлка старая! (Соня была на пять лет младше Лиды.) Сонька! Что это было?!
– А что такое? Жора зашёл. Постригся.
– Но как? Волосы выкрасил?! Что с ним? Что это всё значит?
– Слушай, Лида, я сама ничего не знаю, – не краснея, стала врать Соня. – Понимаешь, пришёл сегодня ко мне домой, притащил сюда, сказал, что что-то срочное, ну вот. Короче, бежать мне пора, я и так маме обещала пораньше дома быть. Ты что-то хотела? Ах, да, записаться. Давай я тебя на субботу на следующую запишу? На два часа?
– Сонька! – рявкнула Лидия Владимировна, потом осеклась и, мгновенно сориентировавшись, тихо-тихо молвила: – Соня, ты, кажется, финское платье хотела. Какой у тебя размер? Сорок шестой?
– Сорок шестой, – как зачарованная, прошептала Соня, известная модница. – А что, Лида, что?
– Ну, Соня, я пойду тогда? На субботу так на субботу, – Лида подсекла жертву и повернулась было к выходу.
– Лида! – прошептала-простонала Сонечка Ласточкина. – Лидочка! Ну… я…
– Хорошо-хорошо, Сонечка. Я запомню. В субботу. В три, как всегда?
– Лида! Ну…
Лидия Владимировна развернулась и чётко, плавно покачивая бёдрами, подошла к Соне (откуда что вспомнилось!) и пристально заглянула в глаза.
– Ну?!
– Лида, я действительно ничего-ничего не знаю, слышала, что что-то будет в музыкальной школе, вроде какой-то вечер, вроде какой-то интернациональный.
– Что ты несёшь, Сонька? – брезгливо поморщила чудный ровненький носик Лида.
– Честно-честно. Какой-то даже джаз вроде привезут.
«Ага! – ёкнуло больное сердце Лиды. – Ага».
– Ну так что, Лидочка, что? – затараторила Соня, бессильно ходя кругами вокруг Лиды, словно на жерлице.
– Приходи во вторник. Посмотрим, – отчеканила Лидия Владимировна, всемогущая благодетельница зареченских светских дам. – Посмотрим.
Войдя в маленький коридорчик своей маленькой двухкомнатной квартирки, Лида неожиданно споткнулась о брошенный на пол дочкин портфель. Она потеряла равновесие и всей тяжестью раздавшегося по-женски зада ударила во входную дверь, отчего та закрылась с оглушительным грохотом.
Из кухни выпрыгнуло худое создание с развязанным бантом.
– Ну да! Да! Я не убрала! Ну что?! Что не так! Уберу я, уберу! – дочка перешла в нападение, подозревая, что раз уж мама вошла с таким грохотом, то заглянет непременно в дневник.
Лида устало махнула рукой.
– Катя, не кричи! Да не кричи ты! Ты чего портфель опять бросила?! Вот ведь растеряша!
Катенька, довольно высокая для своего роста, очень угловатая, вечно лохматая девочка была в том удивительном возрасте, когда детская красота ещё чиста и безмятежна. Голенастая, как кузнечик, она была «своим пацаном» в дворовой компании мальчишек и дала бы в глаз всякому, кто усомнился в её способности хлёстко забить гол в «девятку» или переплыть Сувалду напротив военного санатория. Училась она хорошо, но «под настроение», вернее, по заказу своих проштрафившихся друзей, могла сорвать урок с лёгкостью профессиональной революционерки.
– Мама! Ну что, уберу я сейчас, уберу! – Катя подняла своё платье, ленту банта, портфель и потащила в дальнюю комнату.
– Кать! – Лида, всё так же привалившись к двери, с невероятным облегчением начала снимать тесные австрийские туфли (что-то ноги пухнуть стали – сердце, наверное). – Кать! А ты чего это дома? Почему не в музшколе?
– А нас отпустили. Сказали, что ни сегодня, ни завтра занятий не будет. Так жалко – я как раз хотела Марку Антоновичу «челночок» показать. – Мам! Смотри!