– Нет, не хочу. Я пришла забрать документы, потому что передумала поступать в университет. Я… Я буду поступать в другой институт.
– В университет – и передумала? Вот ещё шуточки какие! Университет – лучший вуз нашей советской Украины, один из лучших во всем Союзе! Никогда не поверю, что ты, Зося Добровская, можешь так малодушно снизить свою планку, всей молодой жизни старт. Нет, не поверю. Ну, и куда тебе сейчас захотелось, если, конечно, не такой уж это страшный-ужасный секрет?
– Я буду поступать в Ленинграде.
– В Ленинграде? А почему не в Москве, не в Томске, не в Минске, не в Алма-Ате? Да почему не в МГУ, в конце концов?
– Почему? Да потому, что Ленинград – это город революции! Это город…
– Какой? Ну же, что же ты замолкла? Что так смотришь?
– Да потому, что это Город Революции. Город, где нельзя врать! Где не врут, вот! Мама мне всё-всё рассказала! И о вашем разговоре позавчера. Ей плохо было, видели бы вы её глаза!
– Не врут? Глаза?.. Глаза. Да-да, глаза. Погоди, что ты… Погоди, сейчас. Ольга Альбертовна, воды, пожалуйста. И посмотрите там – валидол или что ещё. Да. Нет-нет, ничего. Очень хорошо. Ольга Альбертовна, прикройте дверь поплотнее. Нет-нет, ничего, пусть наша гостья останется. Нет, Ольга Альбертовна, не надо опять скорую. Сколько можно?! Сейчас отпустит, отпустит. Всё, Ольга Альбертовна, всё. Так. Слушайте внимательно. Если вы сейчас тайком, тихонько что-нибудь учудите и через какое-то время сюда войдут люди в белых халатах, Ольга Альбертовна, ну… вы поняли, да? Очень хорошо. Меня ни для кого нет. Всё.
– Я пойду.
– Стой. Стой, раз не хочешь садиться. Значит, вон как разговор повернулся… Ясно, дочка.
– Я вам не дочка.
– Тихо, доня, тихо. Я уже старый, я больной, думаешь, легко – и университетом заниматься, и в республике? Знаю, что говорю. Ты что же, думаешь, у меня всё так в жизни просто, чтобы… Ладно, всё говорю, говорю, всегда говорю. Это недостаток такой, уже профессиональный, да и руководящий такой… Говорить. А ведь я только посмотреть хотел – какая ты. Да попросить тебя – нет-нет, не с документами, бог со всем этим, нет, доня, нет. Попросить хотел, я понимаю, это глупая, это безумная мысль, это… Ведь она из-за тебя там, в Топорове, держится, понимаешь ты? Ты хоть понимаешь, что здесь – здесь! – здесь её совсем другая жизнь ждёт?! Понимаешь? Да что ты понимаешь-то?! Ты жизнь ещё не видела… Я тебя попрошу – ты вернёшься, сейчас тебе отдадут документы, а ты – ты, доня, ты ж маму увидишь, ты ей скажи… Только этим живу… Доня, отдай мне маму.
– Я… Что вы говорите?! Я… Я не могу.
– А ты, ты смоги. Послушай меня. Ладно, ты прости меня, это… так, безумство. Как-то скомкано, глупо, по-детски. Забудь, доня. Ладно, тебе идти уже надо. Погоди. Скажи маме… Скажи маме, что… Нет, ничего не говори. Да, Ольга Альбертовна. Да, лучше. Спасибо. Зайдите. Ольга Альбертовна, проводите Зосю Васильевну и лично, послушайте, лично проследите, чтобы все документы ей вернули полностью. Да. Полностью. Ну, что ж, будем прощаться. Думаю… Ладно. Ступайте, Зося Добровская. Всего хорошего.
– Прощайте.
Зося вышла.
Товарищ Орленко Валерий Петрович сидел в огромном кабинете, рассматривал издевательски дрожавшие руки, две таблетки валидола на полированном столе, весёлую немецкую пастушку и красивую фотографию, с которой ему улыбались его две уже взрослые дочки и дорогая жена Ираида Семёновна…
– Ну, куда теперь? Шура, какие предложения, варианты, решения? – Кирилл Давыдов, он же Давид, он же Давыдыч, подтолкнул плечом кругленького Сашку Василькова. Оба сидели на широком подоконнике, залитом солнечным светом, и сонно смотрели вниз, в пустой двор напротив общаги.
Лету оставалось меньше недели сроку, обычная для этого времени года ленинградская дождливая лирика совершенно не укладывалась в общесолнеч-ное настроение постепенно заполнявшихся общежитий ленинградского технологического института. Студенты уже начали потихоньку возвращаться из родительских гнёзд – загоревшие, заботливо закормленные мамами, бабушками и любящими тётушками, непривычно постриженные – чтобы не пугать семейства, некоторым мальчишкам и девчонкам приходилось жертвовать навороченными «коками» и «вавилонами». Те, кто вернулись чуть пораньше, уже беззаботно угостили вечно голодное общежитие привезёнными из дому припасами и теперь сосредоточенно худели, заодно отращивая правильную длину волос.
Худеть – оно, конечно, дело местами увлекательное, нужное и полезное, поскольку позволяло опять влезать в зауженные до комариного писка модные брючки и платья. Но в пустых коридорах общежития не менее пустое брюхо относительно трезвого и небритого студента урчало так, что даже привычный ко всему Лёвчик, пушистый сибиряк комендантши Анны Герасимовны, благоразумно прятался в каптёрках, лишь изредка совершая набеги в соседний корпус, где жила прекрасная половина студенческого человечества. И вот как раз в этот славный августовский полдень, вздёрнув широченный хвост, Лёвчик уверенной рысью отправился собирать обильную дань с запасливых девушек.
– Жрать пошёл, – завистливо прокомментировал кошачий манёвр Сашка, сидевший на разогретом подоконнике. – Хитрая зверюга. Помурлычет, потрётся о ножки, жрать выпросит.
– Тебя если погладит какая-нибудь девочка, ты тоже замурлычешь.
– Давид, я готов мурлыкать. Я люблю мурлыкать сытым. Но голодным мурлыкать – нет. Сколько на твоих?
– Четверть первого. А сколько в твоих?
Сашка методично вывернул карманы, складывая бумажки и копейки в кучки. Звяканье монеток заполняло коридор медной капелью. Худощавый Давид, прикрыв пушистые серые глаза, внимательно следил за подсчётами друга.
– Семь рублей, – прижимистый Сашка аж скривился от расстройства. Родительские деньги куда-то и почему-то испарились быстрее, чем он рассчитывал.
– А копеек сколько, Шура? – Давид ласково положил тяжёлую руку на плечо друга.
– А что копейки, Давид? Что копейки-то?
– Копеек сколько, ты, буржуй? Колись.
– Ну-у-у… Семьдесят девять. А что?
– Ничего, Шура. Три копейки трамвай. Ты представляешь, сколько увлекательнейших поездок по достопримечательностям города-героя Ленинграда мы можем с тобой совершить на наши копейки, Шура?
Сашка благоразумно не стал опровергать это вопиющее «наши», поскольку блестящий умница Давид, вечно голодный, худой, весёлый и безалаберно-безденежный по причине исключительной щедрости, был его лучшим другом и никогда не оставлял Сашку в учебных бедах.
– Ну… это… да.
– Именно. Ты всегда у нас правильно думаешь, Шура, – Давид меланхолично следил за высокими «кошачьими хвостами» в полуденной прозрачности небес. – Особенно талантливо у тебя получается подумать как насчёт картошки дров поджарить. Думайте, Шура, думайте. Где б нам с тобой подкрепить наши смертные тела в интересах дружественных упомянутым телам двух бессмертных душ? Шура? Ты куда смотришь так внимательно, Шура?
– Я его знаю, – Сашка внимательно смотрел в окно.
– Лёвчика? Шура, я не ем кошатину. Лёвчик – наше священное животное, как корова в Индии. Это тотем, если тебе так будет понятнее. Шура, я опасаюсь за твоё душевное здоровье.
– Иди к чёрту, Давид. Вон, гляди, на первом этаже.
– Классная у неё грудь. Вижу, Ленинград благотворно повлиял на твоё чувство прекрасного, Шура.
– Давид, ты куда смотришь? А-а-а… Ну да. Да. Очень. Только он сейчас уйдёт.
– Кто?! Это же девчонка. Я её знаю, она с третьего курса. Такая лапочка.
– Давыдыч, тебе только бы о бабах. Гляди, три окна правее лапочки.
– Ёлки-палки… Едят. Вкушают. Пиршествуют… Котлеты! Погоди… Борщ! Нет, старик, ты подумай! А кто этот обжора, так нагло пользующийся женским гостеприимством? Ты знаешь его?
– Угу. В Харькове на конкурсе познакомились. Их пара второе место взяла, а мы четвёртое.
– Старик, ты о чём-то таком проболтался, о чём я тебя ещё поджарю на медленном огне по всем рецептам святой инквизиции. Но главное сейчас не это. О! Гляди! Уходит. Валим вниз, он нам нужен живым!
Давид и Шура, вдумчиво голодные второкурсники с кафедры физики глубокого холода, ссыпались по лестнице индейскими прыжками через пять-шесть ступенек, но по двору прошли лениво и таким курсом, что как бы и очень даже мимо девчоночьего корпуса. Их расчёт был безупречен. Там-то они радостно и тепло приняли в свои объятия только что очень вкусно пообедавшего «аппаратчика» Кольку Зинченко, первокурсника «пищёвки», кафедры пищевых холодильных установок и аппаратов.
– Привет, старик! Как дела? Сколько лет, сколько зим!
– Зд… Здрастуйте. А ви хто?
Давид внимательно посмотрел на Сашку. Сам Торквемада, будь он свидетелем беседы, вне всякого сомнения, поставил бы Кириллу памятник из чистого золота за такой убийственный взгляд. Но оставим в покое мятежный дух Великого Инквизитора и вернёмся к нашим друзьям.
– Колька! Старик! – заторопился Сашка, понимая, что жертва ускользает. – Харьков, республиканский! Гопак, Киев, второе место. Румба, Днепродзержинск, четвертое. Ну?!
– Республиканский! – восторженно подхватил с ходу врубившийся Кирилл, сияя улыбкой, как Гагарин с Фиделем вместе взятые. – Киев-Днепро-феликс-румба-гопак!
Лицо Кольки медленно сменило выражение с хуторянско-недоверчивого на селянски-хитрое. Будущие физики с нелёгким сердцем отследили эту перемену.
– Точно. Ти… Ти – Васильцев. Гарний танець.
– Васильков. Мы з Мелитополя були, а ви – ви ж так гарно гопака садили, але ж судьи були, ну, це ж ясно якi.
– Товарищи украинцы! – Давид понял, что беседа двух малороссов в Ленинграде может стать не менее обстоятельной, чем в гоголевско-петербургские времена, и решил вмешаться. – Товарищи! Друзья! Сердце обливается мёдом при виде встречи побратимов по гопаку и румбе, я даже и не знал, что мой друг обладает такими талантами, не менее блистательными, чем ваши, Николай, однако со своей стороны смею заметить, что в настоящий момент мы, Николай, твои новые и, прошу заметить, очень хорошие товарищи, имеем честь обратиться к тебе с неотложной просьбой, не терпящей ни секунды промедления!