ра к другому. Эта цепочка так и тянется до сих пор. Джинн выпущен из бутылки, и посадить его обратно не так-то просто. Но не мог русский мужик ни тогда, ни сейчас быть готовым к новым преобразованиям в стране. И если они их проводили, то через колено. Неважно, кто это делал, но никто не мог не делать этого. Иначе ничего не получилось бы. А если и полностью, то, как всегда, плохо. Максим Горький со своей «Песней о Буревестнике» прогремел на всю страну: пора, пора! Быть буре. И она грянула, да такая, что смела все на своем пути — и гордого певца о Буревестнике, и многих неистово кричавших о свободе. Вот тогда-то всю политическую верхушку российского общества в народе метко прозвали — мазурики. Ну как тут не вспомнить великого Гоголя. Прилепит народ прозвище, да так, что на всю жизнь. А иногда и человека нет, а прозвище продолжает жить в веках. Так и с мазуриками. Какая власть ни стоит в стране, что ни говорит народу, какие обещания ни дает, а народ знай свое: мазурики.
Впервые это прозвище Савва Николаевич услышал от отца еще в детстве. Он вспомнил, что отец при общении с мужиками полустанка назвал начальника лесопункта, толстого и вечно пьяного дядю Колю Руева, мазуриком. Савва тогда даже рассмеялся: необычное слово в устах отца, никогда не ругавшегося матом и вообще мало говорившего, работящего человека, звучало как что-то очень комическое. Обычно мазуриками называли в народе ненароком умерших чужих людей. Почему дядя Коля Руев мазурик, Савва не знал, не ведал, но слово запомнил. При любой возможности он стал наблюдать за Руевым, пытаясь по его поведению разгадать смысл слова. Отец же на вопрос сына: «Папа, кто такой мазурик?» — лишь усмехнулся: «Мал еще, вырастешь, сам узнаешь». И больше на эту тему с младшим сыном никогда не говорил.
Савва Николаевич даже сейчас, через столько прожитых им лет, как живого представил себе отца: худощавый, скромно одетый, но всегда чисто выбритый мужчина в железнодорожной фуражке, таком же фирменном пальто с блестящими пуговицами. Цивильную одежду отец почти не носил, предпочитая железнодорожную форму. И только в особо торжественных случаях и в большие праздники надевал пиджак с рубашкой, темные брюки и ботинки. Зимой отец носил овчинный полушубок, в остальное время года — полупальто или фуфайку. Праздных дней у Николая Мартынова почти не было. Большая семья, корова Сиротка, поросенок Васька, кот Сенька, куры, цыплята — все требовали еды и ухода. Николай Мартынов работал день и ночь. Если не дежурит на своей любимой железке, то что-нибудь мастерит по дому, или колет дрова, или копается на огороде с весны до осени, а летом трудится на сенокосе. Лучшего времени года, чем лето, Савва не знал. Лето — это чудо! Тепло целыми днями, ничего не нужно надевать, можно ходить в лес за ягодами и грибами, с ребятами на рыбалку. Да мало ли интересных дел летом! Но кроме ребячьих забав и игр, у детей его поколения были серьезные обязанности: прополоть картошку, наносить воды для полива огорода, накормить кур, цыплят и многое другое. Приученные с раннего возраста к труду, послевоенные дети не прятались за спинами взрослых.
Это теперь — не успел ребенок родиться, ему тут же и во всем потакают. Игрушки с пеленок какие захочет, конфеты в рот чуть ли не силком запихивают, любые прихоти тут же исполняют. Вот и растут не помощники, а потребители. А все почему? Не потому, что достаток лишний появился, хотя и не без этого. Но ведь испокон веков на Руси и в зажиточных крестьянских, мещанских семьях детей не баловали. Потому что семьи были большими: трое-четверо детей — норма, пять-шесть — не исключение, и лишь восемь-десять ребятишек — какое-то геройство. А в нынешних семьях, что в городе, что на селе тоже, один ребенок — норма, два — уже подвиг, а три или четыре — чудо, равное полету в космос. Вот и растет ребенок один-одинешенек, как птичка в золотой клетке. Вроде бы есть у него и еда, и одежда, и прихоти исполняются по первому требованию, а не получается из него доброго и отзывчивого человечка. Привык повелевать родителями, бабушкой и дедушкой.
Хорошо еще, если бабушки с дедушками окажутся старой закалки: глядишь, чему-нибудь путному дитя научат. А нет стоящего воспитания в семье, так и вырастет отпрыск нарцисс нарциссом. Самолюбование, зазнайство и самовосхваление — любимые занятия нового поколения молодежи. Обратили внимание? Конечно, как не обратишь, если это тебе навязывают каждый день и каждый час. Стоит только включить любую телевизионную передачу. Да хотя бы «Доброе утро», и что видишь? Два молодых человека, он и она, берут интервью у такого же молодого артиста или актрисы. И начинается: я люблю это, я всего достигла сама, я умная, я красивая. «Якание» везде и всюду. Нелогичное, но вполне объяснимое бормотание о своих исключительных качествах. Будь то успешный бизнесмен, политик, художник, поэт или телеведущий — все в один голос твердят о своей исключительности. И что непременно упомянут в своих рассуждениях, так это глубокие корни своего исключительного происхождения. Кто потомственный дворянин, кто чуть ли не потомок барона, князя или даже царских кровей. Диву даешься на эти передачи. Никто из крестьянских семей не вышел, чур меня, из рабочих-пролетариев. Все непременно отпрыски голубых кровей или, по крайней мере, из жалованного царем дворянства… Да Бог с ними! Посмотришь на какую-нибудь вульгарную знаменитость вроде Аллы Борисовны или вечно оскалившегося Галкина-Палкина и думаешь: то ли природа на «талантливых» потомках отдыхает, то ли дворянство липовое. Не может априори дворянин и тем более потомок голубых кровей себя не уважать, быть смешным. Нет, нет, среди особ высочайшего происхождения всякое случалось: были среди них преступники, убийцы, развратники, игроки и проходимцы, но никогда они не были шутами. Шут — это ярлык пожизненный, как и ярлык на княжение или дворянство. Но они выдавались разным людям. А вот сегодня богатые и счастливые решили соединить две взаимоисключающие вещи: балаганство и высокое происхождение, поэтому и выглядят смешными, нелепыми в своих претензиях.
«Да ладно, что это я сегодня вдруг ударился в философию и критику», — остановил себя Савва Николаевич. Возвратившись домой после напряженного рабочего дня и растопив камин, он стал неторопливо просматривать свежие газеты, купленные им при езде по городу. У Саввы Николаевича была привычка покупать газеты самому, заезжая по очереди в тот или иной киоск. Один из них был на улице Студенческой напротив университета, там постоянного клиента знали киоскеры и оставляли для него две газеты: «Завтра» и «Советская Россия». В другом киоске, на торговой площади, он брал «Коммерсантъ». При подъезде к дому выходил и покупал, не для себя, а скорее для жены, «Аргументы и факты» или «Комсомолку». Другие газеты он просто не мог читать из-за обилия грязи и порнографии, концентрация которых превышала разумную величину во всех статьях. Его от таких статей тошнило, он даже боялся брать в руки эти газеты, а если случалось иногда, то долго мыл руки, которые, как ему казалось, пахли нечистотами. Вот и сегодня, придя в себя, Савва Николаевич принялся читать. Первым делом он просмотрел газету «Завтра». Сама по себе газета считалась оппозиционной, но не конкретно той или иной, а любой власти — той, что была здесь и сейчас. Передовицу, как правило, писал известный журналист с харизматичной личностью Александр Проханов. Был ли он коммунистом или не был, Савва Николаевич не знал, да и не важно. Важно другое: этот издатель и журналист не охаивал прошлое своей страны, а, напротив, искал в нем то хорошее, что могло бы помочь новой России. «Красная Империя» — любимый лозунг Проханова и его гордость. Именно Империей, но Империей Новой России хотел видеть свою страну этот странный человек, проживший большую часть своей жизни при советской власти, но не зациклившийся на ее достоинствах и недостатках, а понимавший, вернее, нашедший в себе силы понять, что историю не остановишь, а тем более не повернешь вспять. Проханов страстно хотел обновления России, а для этого он был готов пропеть «Аллилуйя» любому политику или олигарху, если видел в нем гражданина своей страны. Любой политик или бизнесмен, политолог, который хочет что-то мало-мальски хорошее сделать для страны, находил место в газете «Завтра» и поддерживался Прохановым.
Савва Николаевич, начав читать, углублялся в газетные дебри политики; словно гигантский насос, она засасывала его в хитросплетения жизни политической элиты страны. Нет, он не отдавал предпочтения ни одной из партий, более того — он от всех обещаний руководства и политиков устал. Ему хотелось не просто стабильности и хорошей зарплаты, но прежде всего душевного покоя, успокоенности в стране. А этого нет. Страну постоянно штормит, словно демон неспокойствия дует и дует, спрятавшись высоко в облаках над просторами родины и вызывая гигантские волны, которые уносят жертвы из сотен тысяч соотечественников.
Тяжелое предчувствие не покидало Савву Николаевича весь вечер. Пошел приготовить что-нибудь поесть, но все валилось из рук. «Устал, — подумал он. — Стареть стал, что еще скажешь», — ругал он себя. Кое-как сготовив яичницу и отварив пару сосисок, Савва Николаевич наскоро поужинал.
Жены дома не было уже вторую неделю, уехала навестить мать и задержалась. Старушке матери под девяносто, но она, видно, была из той породы людей старой закалки, которые при всех обстоятельствах любили жизнь и боролись за нее всегда. Пережив голод и холод войны, послевоенный напряг по восстановлению народного хозяйства разрушенной страны, родив и воспитав троих детей, теща сохранила ясный ум и твердые убеждения. Она знала, что добро всегда победит зло, и с этим жила, ни на что не жалуясь.
Савва Николаевич улыбнулся, вспомнив про жену и тещу. Надо позвонить: что они там делают. Но звонок жены опередил его намерения.
— Привет! Здравствуй. Чем занимаешься, Савва? — звучал бодрый голос жены.
— Как всегда: газеты читаю, ужин сготовил, вот ем. А вы-то как там? Как теща?
— У нас все в порядке. Скоро приеду. Не скучай.