Студенты в Москве. Быт. Нравы. Типы — страница 12 из 21

Диакон захлопнул огромную книгу и, обратившись к псаломщику, сказал:

– Когда придёт батюшка, пришлите за мной, – и ушёл.

– А что, скоро придёт батюшка? – спросил робко жених.

– Придёт! – успокоительно заметил сторож…

Шафера разбрелись по церкви. Жених беседовал с псаломщиком, а невеста одиноко сидела в тёмном углу на табурете…

Прошло ещё томительных полчаса. Наконец хлопнула дверь, и торопливыми шагами высокий, худой священник прошёл к алтарю. Показался снова толстый диакон… Жених и невеста заняли свои места… Из алтаря вышел батюшка в епитрахили, взял за руки брачующихся и провёл вперёд… Началось венчание. Оно шло быстро, словно наспешку. Диакон басил непрерывно, и псаломщик, заменяю-щий певчих, едва поспевал за ним… Невеста изредка крестилась, за ней крестился жених… Шафера в студенческих сюртуках стаяли сзади, ожидая венцов. И когда батюшка поднял над головой жениха тяжёлый венец, шафер, вместо того чтобы поддерживать, совсем опустил на голову несчастного коллеги. Тот вздрогнул и весь съёжился…

Бракосочетания осуществлялись в церкви

– Нельзя так… держи! – сказал шёпотом другой студент.

– Нет, я знаю, что так! – упрямо отвечал первый.

– А я тебе говорю, что нельзя…

Загорелся горячий спор шёпотом…

Какая-то девочка, случайно попавшая в церковь, забежала вперёд невесты и стала с любопытством глядеть на неё и на синие сюртуки шаферов…

– Поцелуйте невесту, – сказал жениху священник.

Обряд кончился. Он продолжался не более 15 минут…

Поздравив новобрачных и подождав, пока новобрачный расплачивался, мы наконец вышли из церкви. Голоса осмелели, раздался чей-то громкий смех.

– Господа, непременно ко мне – чай пить, – сказал молодой супруг.

И мы пешком направились в квартиру молодых на Бронной. Погода стояла невыносимая. Падал дождь, смешанный со снегом, дул неприятный ветер. Новобрачная, высоко приподняв своё подвенечное платье, шлёпала калошами по грязи. Рядом с ней шёл невесёлый супруг. Мы, шафера, плелись сзади. Через двадцать минут свадебный кортеж добрался до «Гиршей». Миновали два корпуса и вошли в один из подъездов. По узкой и грязной лестнице поднялись на третий этаж. Кто-то отворил дверь, и компания очутилась в тёмной передней.

Студенты празднуют

– Господа, раздевайтесь, пальто кладите на сундук – вон там в углу он стоит, да беритесь за руки, я вас провожу, – говорил новобрачный.

– Тьфу ты, темнота какая, я на что-то наткнулся! Постой, ты чего мне на ногу наступаешь! Да где здесь сундук? – раздавались голоса…

Гуськом, крепко держа друг друга за руки, мы пробирались за новобрачным. Прошли через тёмную кладовую, потом через коридор и наконец попали в комнату молодых.

Это была небольшая комнатка, чуть ли ни половину которой занимала простая железная кровать. Тесно примыкая к кровати, стоял маленький стол у окна. Четыре стула и комодик дополняли меблировку. Тонкая дощатая перегородка отделяла эту комнату от соседней кухни и позволяла слышать всё, что там делается. Шафера и хозяева столпились в тесном промежутке между кроватью и стеной и начали рассаживаться. Молодые «пролезли» к окну. Один из шаферов сел на краюшек брачного ложа… На столе, покрытом далеко не свежей скатертью, были расставлены: бутылка водки, полбутылки красного вина и наливка, на тарелках лежало мясо, огурцы, селёдка, сыр, колбаса, на блюдечке – тонко изрезанный лимон и один апельсин…

На сегодняшний день студенческие свадьбы все еще случаются, но их частота может быть разной в зависимости региона и вуза. Вот некоторые примеры и факты, связанные со свадьбами студентов:

1. Тенденция откладывания свадьбы. Во многих странах наблюдается тенденция к откладыванию свадьбы до более позднего возраста, включая послестуденческие годы. Это связано с фокусировкой на образовании, карьере и саморазвитии.

2. Высокий процент студенческих браков в некоторых странах. В Индии, Пакистане и некоторых арабских странах студенческие браки все еще являются распространенной практикой. В этих культурах традиционные ценности, вера и семейные ожидания могут играть важную роль в принятии решения о браке в студенческие годы.

3. Студенческие свадьбы как символ приверженности. Для некоторых студентов свадьба может стать символом их преданности и готовности взять на себя ответственность за семейную жизнь, несмотря на учебные и финансовые трудности.

4. Адаптация к совмещению брака и учебы. Некоторые студенты, вступая в брак во время учебы, успешно совмещают свои семейные обязанности и академические обязанности. Они разрабатывают гибкие расписания, обмениваются обязанностями с партнером и получают поддержку от своих семей и учебных заведений.

5. Вызовы и преимущества студенческого брака. Студенческий брак может представлять собой как вызовы, так и преимущества. Вызовы включают финансовые трудности, стресс от совмещения учебы и семейной жизни, а также ограничения на социальную активность. Однако пре-имущества могут включать поддержку и стабильность от близкого партнера, совместное развитие и рост.

Важно отметить, что каждая ситуация и каждая свадьба студентов уникальны, и опыт каждой пары может отличаться.

Сначала, когда закусывали, разговор поддерживался. Но, когда от большинства закусок осталось печальное воспоминание, наступило неловкое, продолжительное молчание.

– Горько, – вдруг сказал один из шаферов и покраснел. Покраснели и молодые, но всё-таки поцеловались. И опять наступило молчание…

– Что это хозяйка не идёт? – тоскливо проговорила молодая.

Супруг ответил: «Сейчас» – и полез через шаферов к выходу. Грязная кухарка с подоткнутой юбкой внесла самовар.

– Месяц поживём здесь, – говорила молодая, разливая чай, – а потом разъедемся: я на акушерскую практику, а муж на урок. Ему в бюро годовой урок предлагают.

– А когда же снова увидитесь?

– Неделю у родных погостим в июле, а потом Бог знает когда…

Пришла хозяйка – толстая женщина в очках, настоящий тип «съёмщицы». Жирными отвисшими губами она троекратно облобызала невесту и затем грузно уселась на два стула. Теперь уже трём шаферам пришлось сидеть на кровати. И брачное ложе было окончательно смято.

Хозяйка сразу подняла тон разговора. Она стала рассказывать о том, как сама Рославлева покровительствует её дочке, балетной танцовщице… Она говорила об этом долго, словоохотливо и невыносимо. А мы все тщетно придумывали хоть что-нибудь, чтобы перебить эту ужасную болтовню и сделать разговор интересным. Но мы присутствовали на брачном пире, и никто из нас не знал, о чём можно говорить при данных обстоятельствах. И на всех присутствующих, кроме квартирной хозяйки, лежала тяжесть чего-то сверхобычного и неприятного…

Вдруг раздался детский плач за перегородкой, в кухне.

– Ишь, кухаркина дочь голос подаёт, – сказала хозяйка.

Все шафера поднялись, как один человек, и стали прощаться, словно это был самый удобный момент для прощания.

И только когда вышли на улицу, почувствовали себя легко и свободно.

Часть втораяТипы

Типы

Первокурсник

В студенческой жизни есть период, единственный в своём роде.

Первый курс – это самая интересная и радостная эпоха университетской, а быть может, и всей жизни. Время безумного, безудержного веселья, опьянения свободой – сплошной праздник. Словно волшебством перенесён человек в новый мир с иными людьми, отношениями, всем складом жизни. Остался позади ужасный кошмар – гимназия: двойки, пяти-, шестичасовое сидение в классе – однообразное, одуряющее, ненавистная зубрёжка, вечный трепет, запрещение всего, начиная от книг и кончая театром, – жизнь, полная мелочной регламентации, преследований, боязни, переходящей в ужас. Трижды проклятая жизнь!.. Она позади!

С университетской кафедры раздаётся свободное обращение к человеку, имеющему свободную волю, – обращение человека к человеку, простое, ласковое… И в юноше просыпается, прежде дремлющее и забитое, сознание собственного достоинства, которое признают теперь все окружающие. Он особенно болезненно чувствует свои права, которые принадлежат ему, как всем. Это поднимает его на головокружительную высоту.

Слишком велик контраст! Сущность гимназической жизни можно передать в одной фразе: «Долби, долби, мерзавец, без рассуждений! Так велят. А твоё дело – слушаться, слушаться!»

Но приходит этот самый человек в университет и слышит с кафедры нечто другое:

– Милостивые государи, перед вами открываются необозримые горизонты свободной науки. Я призываю вас смело и бодро вступить на новый прекрасный путь… Рука об руку с вами пойдёт опытный, старый вожатый – ваш товарищ и руководитель по научной работе…

Молодые студенты

Но и помимо «свободной» науки, сколько чудных перспектив открывается для молодого студента, только что приехавшего из провинции в Москву! Прежде всего, он может располагать своим временем. Какое это великое счастье! И как дорого теперь это время! Лекции в университете, книги без конца – книги, которые так манили и которые так трудно было достать и почти некогда читать! Теперь широко раскрыты двери Университетской и Румянцевской[43] библиотек – читай сколько угодно и что угодно… А театр! Эта мечта всех провинциалов – опера, знаменитые драматические артистки… Потом картинные галереи, музеи, кофейни – всё, что есть в этом большом, загадочном городе. Хочется всё узнать и осмотреть…

Самая студенческая жизнь служит для первокурсника неиссякаемым источником удовольствий, привлекает новизной обстановки. Даже тернии этой жизни (конечно, в известных пределах), которые потом окажутся тяжёлыми, даже невыносимыми, теперь восхищают его. Нищенский бюджет, посещение кухмистерской, одиночество или только товарищеская среда – всё это занимает его как совершенно новая, неизведанная жизнь и воочию доказывает, что он студент. А что может быть приятнее для первокурсника ежеминутного подтверждения, что он самый настоящий студент. Экая беда, что в кармане на всё про всё 25 руб. – первокурсник сумеет обойтись и с такими средствами. Они втроём наймут квартиру – весело ведь жить вместе! Обед в кухмистерской, где он сам себе выбирает по «карточке» любое блюдо – превосходен! И можно обедать когда угодно: в 2, 3, 6 часов, вне всякого порядка, который обыкновенно соблюдается дома.

Жизнь первокурсника любого вуза в России сегодня отличается от того, какой она была 100 лет назад. Вот некоторые основные различия:

1. Доступность образования. Сегодня образование стало более доступным для широкого круга. Больше людей имеют возможность поступить в вуз и получить высшее образование. В то время как 100 лет назад обучение в вузе было доступно далеко не всем и требовало значительных усилий и ресурсов.

2. Технологический прогресс. Современные первокурсники имеют доступ к передовым технологиям, которые упрощают учебный процесс. Интернет, электронные учебники, онлайн-курсы и другие технологические инструменты помогают студентам получать доступ к информации, общаться с преподавателями и своими товарищами, а также эффективно учиться.

3. Жизнь в общежитии. Общежития вузов обычно обеспечивают студентам удобные и комфортабельные условия проживания. В сравнении с условиями 100 лет назад сегодня в общежитиях обычно есть все необходимое: электричество, горячая вода, общие пространства для отдыха и учебы.

4. Социальная активность. Современные первокурсники имеют более широкий спектр возможностей для социальной активности. Вузы предлагают студенческие клубы, спортивные секции, творческие группы и другие организации, где студенты могут проявить свои способности и участвовать в различных мероприятиях.

5. Международные программы обмена. Сегодня у студентов есть больше возможностей для участия в программе международного обмена. Это позволяет первокурсникам путешествовать, познавать другие культуры и образ жизни, а также расширять свои знания и опыт.

6. Учебные методы. В современном высшем образовании акцент делается на интерактивных и практических методах обучения. Преподаватели стараются создать вовлекающую учебную среду, используя групповые задания, дискуссии, проектную работу и другие методы, способствующие активному участию студентов.

Это лишь несколько примеров различий между жизнью первокурсника вуза сегодня и 100 лет назад. Социальные, технологические и образовательные изменения сделали студенческую жизнь более разнообразной, доступной и интерактивной.

В случае бюджетного колебания первокурсник недельки две в состоянии питаться 20-копеечным сыром с белым хлебом. Это даже оригинально и вкусно. Дома сыр подавался только как закуска – по кусочкам, а здесь можно сразу полфунта съесть или даже целый фунт.

Как хозяин своим деньгам, первокурсник часто курьёзен. Сожители всегда очень мелочны в расчётах – каждую четверть копейки считают за товарищами и тщательно ведут записи общих расходов. Это, конечно, от большого рвения к своему маленькому хозяйству и боязливой осторожности новичка в самостоятельной жизни. Первокурсник, как это ни странно, гораздо расчётливее старых студентов…

Разумеется, денег всегда должно хватить на театр. Несколько раз в месяц первокурсник побывает на галерее – исконном студенческом месте. Он неприхотлив в смысле удобств: лишь бы пустили в театр, а там он готов простоять где-нибудь в углу «зайцем», в неудобнейшем положении, видя только полсцены. Вообще, он записной театрал. И чаще всего можно встретить этого господина на галёрке оперы. Он очень увлекается, хлопает и кричит громче всех. После представления бежит к заднему крыльцу театра посмотреть, как выходят артисты. Он счастлив, если какая-нибудь артистка сделает в его сторону ручкой, не прочь «покачать» выходящего любимца… Иногда в кошельке студента первого курса гораздо больше театральных билетов, чем денег… Чтобы достать галёрку, он способен стоять на морозе у кассы по 12 часов сряду, а в Художественном театре даже переночевать…

Библиотека Императорского Московского университета

Жизнь первокурсника течёт быстро и незаметно. Он всегда весел и жизнерадостен. Будущее кажется рядом таких же моментов, какие он испытывает теперь…

Молодой студент очень ретиво относится к своим университетским обязанностям. Старается не пропустить ни одной лекции, отмеченной в расписании. Очень внимательно слушает профессора, иногда даже записывает за ним. Но обыкновенно мало что остаётся у него в голове от выслушанных лекций – отчасти от неумения слушать и комбинировать материал, отчасти потому, что голова набита хаосом всяких впечатлений. Зато он любит хлопать профессорам и в особенности тем из них, о которых наслышался ещё в гимназии…

Шумно и весело во время перерывов лекций в курительной комнате. Разговоры здесь обыкновенно ведутся на злобу дня. Передаются разные курьёзы и происшествия из квартирной или уличной жизни, делятся театральными впечатлениями или рассказывают о профессоре, который ещё не появлялся перед аудиторией. Слово «коллега» висит в воздухе. Первокурсники очень любят называть друг друга этим именем: коллега, позвольте закурить! коллега, позвольте пройти! коллега, не хотите ли обменяться билетами – я вам на Демона, а вы мне на Русалку…

Театр Буфф

В два часа студенты заполняют все примыкающие к университету улицы – идут обедать, кто в кухмистерскую, кто в комитетскую. Некоторые после обеда отправляются в библиотеку – почитать. Читают, конечно, без всякой системы, наиболее интересующее. А так как интересует очень многое, то сразу набирают по нескольку книг и то одну возьмут посмотрят, то другую перелистают… Интересуются обстановкой библиотеки, читателями разного типа. Одним словом, внешность пока больше всего привлекает их внимание. И то же самое во всём. Первокурсник неутомим в своей любознательности…

Уличная жизнь очень развита среди молодых студентов. И дома странной архитектуры, и расфранченные женщины, и пассажи с блестящей толпой покупателей и гуляющих, и предметы роскоши, выставленные в колоссальных витринах – всё проносится перед ними, как в калейдоскопе. Первокурсник сыт одним созерцанием этих плодов утончённой культуры; он нисколько не завидует тем, которые пользуются ими. Для него всё это только красивые картины и даже дикой казалась бы мысль, что можно обладать всем этим.

Кроме уличной жизни, очень развито бесцельное таскание от товарищей к товарищам. Дома не сидится. Трудно сразу привыкнуть к неуютной комнате, где всё разбросано, дорожная корзина торчит, – кажется, что только временно здесь остановились, словно в гостинице. А из гостиницы всегда куда-нибудь хочется уйти… С представлением же о «доме» связывается родительский дом в провинции, куда первокурсников ужасно начинает тянуть со второй половины ноября. И большинство из них разъезжаются в начале декабря на рождественские каникулы…

Особенно приятно чувствуют себя молодые студенты дома по вечерам. И потому вечера они проводят обыкновенно вне дома. Это входит в привычку, от которой потом трудно отвыкнуть…

Из вечерних развлечений молодых студентов любопытны посещения ими бульваров. Редко кто из студентов, знакомясь с московской жизнью, не отдал дани Тверскому бульвару.

Юному «интеллигенту», не знакомому с жизнью больших городов, падшие женщины кажутся чем-то особенным, загадочным. Привлекательные образы этих несчастных, так хорошо изображённые Достоевским, Гаршиным, отчасти в «Воскресении» Толстого, невольно будят любопытство, манят своей «ужасной психологией». И многим очень хочется отыскать на бульваре Соню Мармеладову. Поэтому если к первокурснику подсядет на бульваре какая-нибудь кокотка (сам подойти к ней он не решается), то сейчас же начинается тонкий анализ погибающей женской души. Женщина обыкновенно врёт невозможным образом, стараясь «замарьяжить молоденького студентика», но первокурсник глубоко верит каждому её слову и задаёт «направляющие» вопросы:

– Отчего же вы ушли от родителей? Вы давно ходите по бульвару? За что он вас бросил?

Затем, вернувшись домой, первокурсник с довольным видом говорит товарищам:

– Ах, какую ужасную повесть своей жизни рассказала мне сегодня Наташа.

– Какая Наташа?

– А эта… на бульваре…

Библиотека учебных пособий Инженерного факультета СХАТ

Первокурсник очень гордится своим знакомством с такими женщинами и хотя его, как маменькиного сынка, шокируют иногда «странные манеры и выходки» бульварных камелий, но он старается быть «выше предрассудков»… Иногда кокотки приглашают его к себе в гости. И он церемонно делает визит, не позволяя себе ничего лишнего. Если попросят, то подарит свою фотографическую карточку с надписью… На этом дело у большинства и кончается.

В России сегодня проституция находится под запретом, однако это не мешает представительницам древнейшей профессии зарабатывать деньги своим ремеслом. Тут многое зависит от региона, но понятно, что проститутки в Санкт-Петербурге или Москве будут стоить дороже, чем в регионах. На момент написания этой книги цена на самых дешевых проституток в столице составляет примерно 1000–1500 рублей. Что касается Северной столицы, то стоимость примерно такая же. В эту цену входит час классического секса, а прочие «услуги» оплачиваются отдельно. Что касается регионов, то самая дешевая проститутка может обойтись вам даже дешевле, рублей в 800–1000. Например, за минет цена может начинаться от 1000 рублей, в то время как анальный секс будет уже намного дороже, начиная от 3000–4000 рублей, и далеко не каждая проститутка согласится оказать эту услугу.

Компаниями иногда отправляются осматривать знаменитые переулки на Сретенке[44]. Ходят из дома в дом и смотрят. При приближении такой компании дорогие заведения запираются. И компания довольствуется осмотром дешёвых.

Толпа человек в 8–10 вламывается, не снимая верхнего платья и калош, в ярко освещённую залу и останавливается у дверей. Все молча жмутся друг к другу и смотрят. Тщетно толстая экономка взывает к ним.

– Молодые люди, разденьтесь! У нас нельзя в одёже!..

«Молодые люди» не внемлют. Полюбовавшись пустым залом или двумя-тремя наиболее смелыми девицами, они толпой стремятся к выходу и направляются к следующему дому.

Обыкновенно все «барышни» при возгласе швейцара: «Студенты» – спешат скрыться во «внутренние покои».

Студенты не пользуются большим фавором в Сретенских переулках.

– Только полы топчут, всё по пустякам ходят, делать им нечего, – ворчат экономки.

Первокурсники бывают и в научных заседаниях, и в литературных кружках…

Вообще, они везде собирают только цветочную пыль. В глубину ещё не погружаются.

Своеобразен первокурсник и во время студенческого движения. Когда в университете появляются прокламации – провозвестники скорой бури, первокурсника охватывает священный трепет.

– Вот оно, ужасное и загадочное, о чём шёпотом говорилось в гимназии, одно из таинств студенческой жизни!..

С благоговением первокурсник перечитывает каждую строчку «бюллетеня» исполнительного комитета, передаваемого из рук в руки в аудитории во время лекций. Этот бюллетень кажется ему чем-то страшным и полным значения, как документ, посланный смертным из самых недр божественной Изиды.

Шёпотом первокурсники уговариваются идти на сходку. И вот робкие, но уже наэлектризованные ожиданием, молодые студенты стремятся в зал, назначенный местом первой сходки. Им несколько не по себе в этой массе незнакомых людей. Они не узнают в строгих, мрачных лицах окружающих товарищей старших курсов…

Зал наполняется всё тесней и тесней… Многие в верхних платьях…

Ещё профессор не кончил читать, ещё раздаётся его плавная речь. Но она кажется далёкой, замирает где-то… Молчаливо волнуется зал. И в этом молчании массы людей есть что-то зловещее и напряжённое. Время от времени с новой толпой врываются извне волны громких звуков. Но они сейчас же глохнут в мрачной тишине большой залы, полной людьми.

Первокурсник задыхается, его томит накопляющаяся нервная сила…

И вдруг тишину разрывает чей-нибудь громкий звенящий голос:

– Господин профессор, мы просим вас прекратить лекцию…

И сразу сотни голосов подхватывают крик, и он перекатывается из одного конца в другой:

– Довольно! Браво, браво! Довольно!

Зал оживает, и первокурснику уже не жутко и страшно, а самому хочется кричать и хлопать в ладоши.

В зале рёв и оглушительный стон. Профессор сходит с кафедры… Его провожают аплодисментами или свистками и шиканьем. Сейчас же на кафедре появляется бледный студент с горящими глазами. Он что-то говорит. Но адский шум заглушает слова. Он машет руками, кричит. Все стоящие у кафедры машут руками на толпу. Слышны отдельные возгласы.

– Позвольте сказать! Слушайте! Тише!..

Но ещё долго не умолкает расходившийся зал. Наконец на минуту всё стихает. Бледный студент прерывающимся от волнения голосом говорит о притеснении и борьбе… С третьей фразы его прерывают, аплодируют, и тщетно он показывает жестами, что хочет говорить дальше, – шум увеличивается. Бледный студент исчезает. На его месте вырастает огромная фигура в меховой шапке и пальто…

Первокурсник уже разошёлся. Он вне себя – ревёт оглушительным рёвом, раскраснелся, глаза горят, как у того бледного студента. Он ничего не слышит, не понимает. Только отдельные возгласы касаются его слуха.

Студенческая сходка

– Товарищи, нас давят!.. Необходима борьба!.. Соединимся!..

И он отвечает на эти слова диким криком и аплодисментами. Всё кругом, кажется, кружится в адском хаосе.

По окончании сходки, если не заберёт полиция, первокурсник выходит из университета и бежит куда-то. Ему кажется, что нужно кому-то что-то передать. И он останавливает каждого встречного знакомого студента и радостно объявляет:

– Сходка назначена на завтра!..

Если же его спросят, какую резолюцию предприняло собрание, первокурсник ответит только:

– Настроение твёрдое!

Это две фразы, которые запечатлелись в его мозгу. Больше он ничего не помнит. И на всякий вопрос отвечает.

– Настроение твёрдое! – И бежит, бежит куда-то, счастливый, что был на сходке.

Первокурсников мы должны отнести к отрицательным элементам студенческих движений. Благодаря им сходки часто превращаются в нечто бессмысленное и абсурдное. Это они могут аплодировать подряд двум совершенно противоположным по смыслу речам. Это они в состоянии устроить игрушечные баррикады и потом молчаливо любоваться, как их разрушает полиция…

Для первокурсников и устав 63-го года[45], и автономия университета – пустые звуки. Большинство из них ещё не успело даже освоиться с университетскими порядками и потому вовсе не знает, что нужно требовать и зачем. Настроение их очень изменчиво. Они так же быстро охладевают, как и возбуждаются, – в особенности, когда возникают какие-либо препятствия или необходима жертва. Тут уже первокурсник совсем теряется: не задумываясь, посылает свою «маму» хлопотать за себя, а сам хнычет и жалуется…

Жизнь первокурсника, чисто внешняя, это феерия жизни…

Человек сидел в запертом и закрытом ставнями доме, и вдруг раскрыли все окна: хлынул ослепительный свет, и распахнулись все двери, и он не знает, ослеплённый, в какую дверь выйти и куда пойти. И мечется от одной двери к другой, от одного окошка к другому, но все ещё остаётся в доме…

Уже на второй год ясно обозначаются склонности студента, и намечается путь, по которому он пойдёт. Одних увлекает наука; других внешняя жизнь слишком привязывает к себе, и для них наука остаётся чисто официальной; третьи начинают бороться за существование, стараются «пробить» себе дорогу; иных интересует политика; некоторых – отвлечённые вопросы жизни, и они стараются познать всё – «вырабатывают миросозерцание»; наконец, есть и такие, на которых бедность накладывает свою тяжёлую лапу и постепенно засасывает…

Сложна жизнь и различны вкусы и склонности студентов так же, как и всех людей…

Неуравновешенный

В гимназии среди гимназистов Смирнов слыл за развитого человека, а педагогическим советом считался опасным. Он много читал. И, разумеется, как всякий начитанный гимназист, ещё в 5–6-м классе проштудировал Писарева, Добролюбова, Шелгунова, Скабичевского[46]. Но он не остановился на этих столпах гимназического «нелегального» образования, а пошёл дальше. Ему удалось прочитать Дрэпера[47], умственные течения XIX в. Циглера[48], кое-какие брошюрки – в провинции ведь очень трудно достать хорошие книги – по политической экономии и даже книгу Тэна[49] об искусстве. Интересовался он и поэтами и не только по обязанности, а с наслаждением читал Гейне, Шиллера и др. Вообще, проявлял интерес ко всеобщему знанию. В нём жило неутомимое стремление всё объять и всё понять. И это стремление сделалось основным импульсом и в его университетской жизни.

При выборе факультета Смирнов руководствовался соображением, где разнообразнее и интереснее науки. Поэтому он не стал ни медиком, ни естественником. Он слыхал, что эти факультеты берут у студента всё время и почти ничего не дают, кроме своей специальности. Смирнову казалось просто невозможным изучать только известный цикл наук и таким образом отрезать себя от высших вопросов, от возможности знать всё.

Студенты сегодня выбирают себе высшие учебные заведения на основе различных факторов и критериев. Вот некоторые из них:

1. Репутация и аккредитация. Студенты обычно обращают внимание на репутацию университета и его аккредитацию. Рейтинги, отзывы, успехи выпускников и престижность вуза могут влиять на выбор студента.

2. Качество образования. Один из ключевых факторов – это качество образования, которое вуз предлагает. Студенты оценивают программы обучения, квалификации преподавателей, наличие современного оборудования и лабораторий, возможности для исследований и практического применения знаний.

3. Специализация и программы. Студенты выбирают вузы, которые предлагают программы и специализации, соответствующие их интересам и карьерным планам. Они исследуют учебные планы, доступные курсы, наличие практик и стажировок, а также возможности для обмена или международного опыта.

4. Расположение и доступность. Местоположение вуза также играет роль в выборе студентами. Они могут учитывать факторы, такие как близость к дому, доступность транспорта, наличие студенческого общежития.

5. Финансовые соображения. Стоимость обучения и наличие финансовой поддержки или стипендий также важны для многих студентов при выборе вуза. Они оценивают стоимость обучения, возможность получения грантов или скидок, а также доступность работы в студенческом городке или вне его для финансовой поддержки.

6. Рекомендации и советы. Рекомендации от родителей, учителей или старших товарищей также могут влиять на выбор студента. Советы от тех, кто уже учится или закончил вуз, могут быть полезными при принятии решения.

В конечном счете, выбор вуза – это индивидуальное решение, и каждый студент учитывает свои уникальные потребности, интересы и обстоятельства.

На юридическом факультете науки разнообразнее, много общественных… Смирнов, пожалуй, и выбрал бы именно этот факультет. Но, когда ему сказали, что на филологическом читается и история, и литература, и философия, и психология, и даже история искусств, и политическая экономия, он пришёл в восторг и сейчас же отправил свои бумаги с просьбой зачислить его в студенты филологического факультета.

Однако действительность оказалась вовсе не такой, какой рисовал её себе Смирнов. Уже в самом начале года, когда он ознакомился с распределением лекций на своём факультете, то поморщился, заметив, что самое интересное отнесено на старшие курсы, а на младших приходится иметь дело с латинскими, греческими, славянскими «нелепостями».

Румянцевский музей

Впрочем, первое полугодие ему некогда было раздумывать над этим. Он посещал лекции всех факультетов и всех курсов, ничему не отдавая преимущества. Как голодный волк, набросился Смирнов на библиотеку Румянцевского музея и оставлял за собой по десяти книг за раз по самым разнообразным отраслям человеческого знания.

В начале второго полугодия, когда все товарищи Смирнова засели за курсы обязательных лекций, чтобы готовиться к экзамену, и ему самому нужно было приниматься за более систематические занятия, Смирнов почувствовал отвращение к филологическому факультету и решил перейти на другой.

– Чтобы я стал сидеть, – говорил он товарищам, – за славянскими и латинскими лексиконами, когда столько есть интересного, нужного. Я и в гимназии только думал о том, чтобы избавиться от мертвечины и посвятить всё время живым знаниям… Только сухие люди уживаются на филологическом и не бегут с него. Посмотрите на филологов, ведь это настоящие сухари. Их словно засушили между двумя словарями древних языков. Живые люди здесь исключение. Нужно быть героем, чтобы остаться живым. А я не герой…

И Смирнов продолжал заниматься энциклопедией университетской жизни: читал все интересные книги и посещал разнообразные лекции.

На второй год пребывания в Москве Смирнов состоял уже студентом юридического факультета – прибежища всех сирых и бездомных. Этот факультет в настоящее время ценен большим количеством свободного времени, которое он предоставляет в распоряжение студентов. Кому не известно, что юристу на первых трёх курсах достаточно двух месяцев для подготовки к экзаменам. Посещать же лекции, которые в большинстве случаев являются передачей слово в слово литографированного или печатного курса данного профессора, – праздное времяпровождение. Смирнов понял именно так выгоду юридического факультета, и хотя некоторое время он ходил на практические занятия по финансовому праву и даже писал рефераты для них, регулярно посещал лекции по судебной медицине, а кое-когда и другие лекции, однако большую часть своего времени посвящал тому, что считал важным и необходимым.

– Я вырабатываю миросозерцание, – отвечал он на вопрос: «Чем вы заняты»? – Я не специалист и мне нужно общее развитие. Мне нужно массу прочитать, потому что я ужасно многого не знаю.

И он действительно прочитывал массу книг. Семидесятые годы и Михайловский[50], потом Струве и марксизм, Бернштейн[51] одинаково привлекали его как вопросы наших дней. Он аккуратно прочитывал новые журналы, следя за ходом общественной мысли и новостями литературы. Большая часть того, что вышло из-под пера Гауптмана, Ибсена[52], Чехова, Горького, Ницше, было им прочтено. Этим он отдавал долг современности, но остановиться только на этом не мог. Мировые итоги человеческой мысли стояли перед ним хаотической огромной массой и дразнили его, и он выхватывал из этой массы всё, что только мог и успевал. История, философия, психология, социология – он ничему не отдавал преимущества… Куно Фишер[53], Сеньбос[54], Джемс[55], Липперт[56], Милюков[57], Летурно[58], Рескин[59], Кареев[60] и ещё многие следовали один за другим, страшно спеша. Современная Франция и рабочие движения в Англии, аграрный вопрос и идеалы социальной политики, романтизм Шиллера, художественность Мопассана… Это был какой-то хаос чтения.

Смирнов посещал заседания учёных обществ и публичные лекции: ему казалось, что он пропустит что-то важное и необходимое, если не пойдёт на заседание психологического общества или экстренное собрание членов «О-ва любителей российской словесности».

Во всём этом не было главного – систематичности. Слишком нервный и нетерпеливый, он обладал драгоценным свойством немца – настойчивостью – и англичанина – методичностью. Миросозерцание не вырабатывалось, а получалось нечто смутное, расплывчатое, в высшей степени неустойчивое. Горизонт расширялся, но не разъяснялся. Даже возросли противоречия жизни. Идеи спорили с фактами действительности и между собой, а руководящего принципа к разрешению этого спора не было.

Лекция

Впрочем, пока он ещё не сталкивался с практической жизнью, у него были ответы на вопросы и явления действительности. Он находил их готовыми в традициях студенчества. Взгляды студенчества – его взгляды. Смирнов усвоил их себе, как студент – человек известной среды. В основу этих взглядов положена чисто идеалистическая оценка всего происходящего на свете. Всё решается легко и просто, всё строго разделено на плохое и на хорошее или, по студенческой терминологии, на подлость и порядочность. Этот догматизм свойственен студентам, конечно, потому что они стоят вне житейских отношений и жизненного опыта. Они не связаны ни семьёй, ни собственностью, ни службой, ни обществом, которые делают жизнь сложной и принуждают человека заключать компромиссы с совестью и нравственным долгом и относиться ко многому снисходительно.

Ответы студентов на все вопросы, которые предлагает жизнь, чрезвычайно прямолинейны:

Война зло, войска не нужны, студент страстно возмущается всяким кредитом на войско и ругает правительства, ассигнующие деньги на милитарные расходы. Военный суд несовершенен: Дрейфус невиновен[61]. Евреев преследуют: евреи всегда и во всём правы. Студент ненавидит от всей души газеты, ставящие на своём знамени борьбу за национализм, потому что «националисты всегда филистеры». Он всегда на стороне порабощённых народностей: армян, поляков, индейцев, буров и др. – без всякого рассмотрения условий «порабощения»… Русских инородцев защищает гораздо горячее, чем русских…

Так легко разрешается всё, пока студент витает в области чистой идеологии. Но стоило только Смирнову столкнуться с жизнью, и он пришёл в отчаяние от хаоса, царствующего в ней, и полного смешения добра и зла, от жестокости житейской дилеммы: подчиняться или совсем уходить. Довольствоваться клочками хорошего на цельном дурном казалось невозможным, и пока что он предпочитал удаляться в свою студенческую конуру, где сомнения не мучили, потому что легко разрешались.

Однажды с ним вышел такой случай. Смирнов поступил в редакцию газеты, мнения которой привык уважать и которой верил всегда безусловно. Но вскоре он убедился, что жизнь здесь идёт сама по себе в достаточном разладе с тем, что высказывалось на столбцах газеты. Так, например, в газете помещались восторженные статьи об английских рабочих, требующих восьмичасового рабочего дня, а между тем её собственные наборщики работали по 12 часов в сутки, а очередные ещё и ночью. И так в продолжение целого года и в праздники, и в будни… Его глубоко возмущало также, что целая масса предложений труда в объявлениях, за которые кухарки и другие бедняки отдавали последние деньги, оставалась, как он слышал, без всяких результатов, – и редакция, зная это, не предупреждала своих клиентов. Смирнов, мучаясь этими противоречиями, обратился как-то к знакомому редактору с просьбой разрешить ему их. Тот улыбнулся и только заметил:

– Ведь вы, небось, изучали политическую экономию. Знаете, что такое конкуренция. Нас забьют, если мы вздумаем наборщикам устраивать праздники. Если же будем сообщать публикующимся о возможной участи их объявлений, то придётся прекратить издание. Ведь мы живём объявлениями…

После этого Смирнов решил уйти из редакции, разрешив вопрос по-студенчески: эта газета недобросовестная. Таким образом он избежал более глубокого анализа данного явления и остался при своей прямолинейности суждений.

Однако жизнь не замедлила предложить ему ещё более сложные вопросы, разрешить которые стало необходимо. Такие вопросы возникли на почве студенческих беспорядков. И Смирнову поневоле пришлось допустить компромиссы, последствием которых явился рефлекс. Об этом мы будем говорить ниже. А теперь познакомимся вообще со студенческой жизнью Смирнова. Она не богата событиями.

Галёрка театра и музыкального зала, посещение художественных выставок удовлетворяли эстетическим потребностям. Кухмистерская, библиотека, университет, убогие комнаты товарищей и посещение студенческих кружков – вот круг, в котором вращалась его внешняя жизнь.

Когда чувствовалась необходимость в общении с людьми, Смирнов шёл к товарищам. Здесь он отводил душу разговорами о своих личных делах или ощущениях. Товарищи обменивались новостями. Иногда разрешались наиболее животрепещущие вопросы московской или мировой жизни. Загорались споры и на отвлечённые темы. Смирнов любил спорить, причём интерес для него часто заключался только в самом процессе спора. Каждый из противников обыкновенно защищал ту точку зрения, на которую случайно нападал, – разумеется, это не касалось моральных вопросов: здесь было всегда готовое решение, да моральные вопросы как-то редко и возникали… Споры бывали продолжительные с криком на весь дом, причём студент, хозяин комнаты, хотя и кричал не меньше других, всё время просил товарищей быть потише, так как в соседней комнате жил занимающийся «коллега» или потому что хозяйка очень строга…

Студенты Московской духовной академии

Иногда, когда говорить не хотелось, а хотелось чего-то другого – более жизненного, товарищи угрюмо молчали, курили и валялись поочерёдно на постелях, скучали убийственно, но не расходились, потому что одиночество было ещё горше…

Впрочем, Смирнов не любил товарищеского лежания и предпочитал бороться с тоской наедине. Да и редко испытывал он эту тоску…

Одно время Смирнов часто посещал студента-естественника Лаврова.

Он любил маленькую комнатку своего лучшего друга. Комнатка эта помещалась рядом с кухней, и днём здесь было невыносимо. Зато вечером, когда наступала тишина, у Лаврова было уютно и тепло. Яркая лампа – Лавров говорил, что он не выносит сумерек – освещала массу склянок и химических препаратов, разложенных на полках, стульях и даже на полу. Со стены глядело строгое и насмешливое лицо Мефистофеля и рядом с ним другое лицо – скорбное, под ним надпись: «Я люблю того, кто стремится к познанию»… На столе валялись груды книг. Всё это придавало комнате колорит чего-то особенного, не житейского. Не чувствовалась здесь обычная пустота студенческих квартир…

И хозяин комнаты был живой человек, так же как и Смирнов, интересовавшийся всем на свете. И также экспансивно он относился к вопросам современности.

Когда приятели сходились, у них всегда загорались споры об искусстве, о современном течении мысли и т. д.

В спорах одерживал верх обыкновенно Лавров: у него было больше обоснованности, логической строгости мыслей. Смирнов по многим вопросам даже не решался с ним спорить.

– Видишь ли, милый друг, – говорил ему Лавров, – ты знаешь многое. Но магнита в тебе нет – нет, знаешь, этой выстраданности знаний. Помнишь у Ницше афоризм: «Пиши кровью своею, и ты узнаешь, что кровь есть дух»?

То же самое и в знании… Мне кажется, необходимо что-нибудь изучить до глубины, в виде как бы фундамента. Тогда и остальные знания приложатся. Не будет смуты, хаоса… Я вот оттого и выбрал естественный факультет. Ведь это единственный у нас факультет, где добывается истина путём научного исследования. Здесь, брат, можно научиться самостоятельно работать, исследованья производить…

Однако Смирнов не совсем соглашался с Лавровым; ему казалось, что естественные науки слишком специальны.

Сегодня ценятся и востребованы специальности как гуманитарного, так и технического и естественно-научного направления. Однако конкретные приоритеты могут различаться в зависимости от текущих требований рынка труда и общественных потребностей. Вот наиболее востребованные специальности:

Гуманитарные специальности:

1. Коммуникации и медиа. Специалисты, способные эффективно коммуницировать и работать с медиа, в том числе журналисты, PR-специалисты, специалисты по связям с общественностью и т. д.

2. Международные отношения и дипломатия. Специалисты, которые могут работать в сфере международных отношений, дипломатии, политического анализа и управления международными организациями.

3. Психология и социальная работа. Специалисты, которые оказывают помощь людям в области психического здоровья, социальной адаптации, консультирования и т. д.

4. Маркетинг и реклама. Специалисты, занимающиеся разработкой и реализацией маркетинговых стратегий, исследованием рынка, рекламными кампаниями и брендингом.

5. Культурология и искусствоведение. Специалисты, занимающиеся изучением культурных процессов, искусства, культурного наследия, организацией культурных мероприятий и т. д.

Технические и естественно-научные специальности:

1. Информационные технологии и программирование. Специалисты, владеющие навыками разработки программного обеспечения, анализа данных, кибербезопасности и других IT-специализаций.

2. Инженерия и технические науки. Специалисты в области машиностроения, электротехники, строительства, энергетики и других инженерных направлений.

3. Медицина и здравоохранение. Специалисты в области медицины, стоматологии, фармации, медицинской техники, медицинской информатики и т. д.

4. Науки о природе и экология. Специалисты, занимающиеся исследованием природы, экологическими и климатическими вопросами, ресурсами и устойчивым развитием.

5. Физика, математика и статистика. Специалисты в области физики, математики и статистики, которые могут применять свои знания в науке, технологиях, финансах и других областях.

– Всё-таки, – говорил он, – при всём желании ты не успеваешь читать столько, сколько я…

В глубине души Смирнов чувствовал, что Лавров прав, но переделывать себя на «новых началах» ему не хотелось, да и тяжело это было. Смирнов всегда удивлялся «ужасной» трудоспособности Лаврова. Последний успевал по целым дням возиться в химической лаборатории и дома заниматься какими-то исследованиями, читая почти столько же, сколько Смирнов…

Мечтой Лаврова было уехать за границу, потому что только там, говорил он, настоящая, сильная мысль. А у нас дряблое всё какое-то, как трава, которая в погребе выросла…

И Лавров действительно скоро уехал за границу. Смирнов тоже, пожалуй, не прочь был поехать с ним. Но как-то духа не хватило.

– Когда-нибудь после, – решил он…

В студенческой жизни Смирнова самое интересное было его участие в литературных кружках. Он находил здесь применение своим знаниям.

Ещё на первом курсе Смирнов присутствовал несколько раз на заседании своего землячества. Но ему не понравились эти заседания – слишком много было здесь формализма и даже просто скуки. Первое заседание ограничилось речью какого-то длиннобородого и всеми уважаемого земляка, который два битых часа говорил общие фразы о необходимости умственного и нравственного воздействия товарищества, о взаимопомощи, о солидарности студентов. Никто ему не отвечал и не возражал. Всё, что он говорил, было до приторности известно не только старым, но и молодым студентам… Следующие заседания земляков проходили ещё скучнее. Студенты собирались вяло и неохотно, так что нередко приходилось отменять заседание. Смирнов помнит, что за полгода он слышал только один реферат, прочитанный каким-то студентом. В большинстве случаев заседание ограничивалось докладом секретаря о текущих делах: о том, что в кассе очень мало денег, что никто не платит земляческого сбора (50 коп. в месяц), что книги из библиотеки многие не возвращают…

Конец девяностых годов был эпохой умирания землячеств. Это умирание обусловливалось несколькими причинами. Прежде всего, землячество как форма общения между студентами с внешней стороны слишком тяжеловесное учреждение: трудно найти помещение на 50–60, а то и более лиц. Затем внутренняя связь между земляками очень случайна. Обыкновенно земляки – люди неодинакового развития и различных интересов. Последнее ярко сказалось именно в конце девяностых годов, когда появились «новые» студенты, с новыми требованиями и направления-ми. Раздались речи об индивидуализме, и нашлись страстные поклонники Ницше. Многими овладела горячка марксизма. Затем на сцену явились мистики, ищущие глубины, чего-то сверхъестественного, любители символизма и «нового искусства». Всё это были люди увлекающиеся, горячие. Понятно, им казалось тесно и неприятно в землячествах, где всё было пропитано традициями и жизнь «предопределялась» шаблоном. «И вне шаблона не было спасения», – острили молодые студенты.

Попытки некоторых наиболее смелых «юнцов» предложить для рефератов темы, посвящённые «всему новому», терпели полное фиаско. Традиции землячеств совершенно не переваривали легкомыслия, и старые земляки насмешливо улыбались, считая зазорным допустить у себя болтовню о «какой-то ерунде». Таким образом, подготовлялся раскол. Молодые студенты отделялись от старых, стали «жить» сами по себе, устраивать собственные кружки. А землячества распадались…

Весь этот раскол, разумеется, был словесный, если можно так выразиться. «Новые» люди оставались такими же студентами, как и прежние. Но тем и отличается студенческая жизнь от всякой другой, что всё здесь зиждется на словах. Поступков ещё нет. Человек ничем не может проявить себя – он вне настоящей, общепринятой, людской жизни. И вот слова заменяют поступки – они даже являются мерилом оценки человека, служат причиной споров, даже ссор, даже непримиримого антагонизма. «Народник» может совершенно искренне ненавидеть «марксиста», а «трезвый реалист» – поклонника декадентства, «ницшеанец» презирает защитника устаревшей морали, а принципиалист – беспринципного «наглеца», утверждающего, что не всё свято, что студенчеством возведено в традицию. И пока эти люди в университете, они живут интересами своих литературных и публицистических симпатий и антипатий. Впоследствии жизнь – уже не жизнь слов, а настоящая, неподдельная жизнь – перетасует всех этих «марксистов», «ницшеанцев», «народников»… И странные подчас получатся метаморфозы. «Принципиалист» и «беспринципный» вместе станут работать на славном поприще зелёного стола[62], по формуляру числясь в ведомстве министерства юстиции, «ницшеанец» и «моралист» бок о бок сладко будут дремать на «скамье» одной из зал общественного собрания в недрах России, а «радикал» и «консерватор» в один прекрасный день окажутся из породы «хапающих» господ адвокатов… Бывает, разумеется, и иначе. Всяко бывает. Отмечаем только лишний раз печальный факт, что студенческие разные марксизмы, народничества, а подчас и либерализм не гарантируют человека, не предрешают судьбы…

Но, пока человек в университете – студент, слово для него всё. Из-за слов он может быть превознесён до небес или обруган самым позорным образом. Мы отвлеклись в сторону…

Итак, землячества сменились кружками… Характерно, что некоторые из уцелевших землячеств разбились на секции – небольшие кружки с самым различным направлением, а общие собрания назначаются исключительно с финансовой целью. Другие землячества поддерживаются интересами чисто материального характера: таковы большинство «национальных»…

Смирнов не принадлежал к крайним новейшим элементам, он не упивался «жестокостью» ницшеанской морали или мистицизмом Достоевского, плохо мирился и с искусством ради искусства. По взглядам он скорее принадлежал к консервативному студенчеству. Однако и ему было неприятно доктринёрство стариков, и ему хотелось поговорить об Ибсене, Гауптмане и о новом искусстве. Поэтому он с удовольствием стал принимать участие в кружках.

Студенческие кружки в Москве редко носят какую-нибудь специальную окраску. В одном и том же кружке читаются рефераты и о Гауптмане, и о философии Гегеля[63], и на «марксистские» темы. Образовываются кружки по инициативе того или иного студента, у которого есть желание и пригодное помещение для собрания, иногда группой лиц. Доступ в кружки очень свободный для студентов, нужно иметь только знакомого, посещающего кружок. Посетителей на каждом собрании бывает человек 15–20, причём немногие являются постоянными членами, часто приходят новые, а другие перестают бывать.

Характерной чертой московских студенческих кружков является отсутствие определённой программы и определённого состава посетителей. Впрочем, бывают и более или менее замкнутые группы с определённым направлением. Но это скорее группы единомышленников, чем студенческий кружок в настоящем смысле этого слова. Прекращают своё существование кружки по чисто случайным причинам.

Собрание в день Св. Татианы. Библиотека студенческого общества самообразования Петровцев МСХИ

В начале 2-го курса Смирнов и несколько товарищей стали собираться по очереди друг у друга для чтения рефератов и обсуждения различных общественных и научных вопросов. Бывало и по нескольку барышень-курсисток, которые почти не принимали участия в прениях и рефератов не читали, а только слушали, изредка отдельными восклицаниями выражая свой восторг или негодование по поводу высказываемого. Смирнов замечал и после, что барышни никогда не принимают участия в прениях, хотя ни один студенческий кружок не обходится без женского персонала. Впрочем, в данном кружке две барышни в самом начале решительно высказались о направлении кружка. Они заявили, что, если из программы кружка будет изъято «политическое», они не желают быть его членами. И действительно сдержали своё обещание, когда остальные члены единогласно постановили не касаться «политики», как начала, не соответствующего целям кружка[64].

На собрании кружка иногда читали рефераты. Если не находилось желающих писать реферат, то просто ставился вопрос для обсуждения; иногда читали какую-нибудь журнальную статью. Вторая часть вечера посвящалась «прениям», скорей спорам по поводу прочитанного, так как порядка в прениях не было никакого. Здесь говорили об артелях Левицкого[65], о роли личности в истории, о философском идеализме, решали вопрос о добре и зле. Горячились и спорили часов по 5–6.

Сначала кружок собирался еженедельно, но месяца через три, когда члены кружка достаточно высказались и надоели друг другу, собрания стали реже, и скоро кружок распался совсем.

Интересы студентов могут существенно различаться в зависимости от изменений в обществе, от социокультурного контекста и технологического прогресса. Вот несколько тем, которые могут быть более актуальными и интересными для нынешних студентов по сравнению со студентами, жившими более 120 лет назад:

1. Технологии и цифровая революция. Современные студенты интересуются технологиями, включая их влияние на жизнь и общество, развитие искусственного интеллекта, интернет вещей, кибербезопасность и другие аспекты цифровой сферы.

2. Экологические вопросы и устойчивое развитие. Сегодня студенты проявляют большой интерес к экологическим вопросам, изменению климата, возобновляемым источникам энергии, устойчивому развитию и природоохранной деятельности.

3. Равенство и социальная справедливость. Студенты проявляют интерес к вопросам расового равенства, борьбе с дискриминацией и другим формам социальной справедливости.

4. Ментальное здоровье и самоосознание. В настоящее время большое внимание уделяется вопросам психического здоровья, самоуправлению, медитации, психологической поддержке и общему благополучию.

5. Интернациональные отношения и глобальные проблемы. Студенты проявляют интерес к международным отношениям, глобальным проблемам, миграции, конфликтам и сотрудничеству между странами.

6. Инновации и предпринимательство. Студенты проявляют интерес к инновациям, стартапам, предпринимательству, созданию новых бизнес-моделей и внедрению новых технологий в бизнес-среду.

Тогда Смирнов стал посещать литературные «вечеринки» у одного женатого студента, где бывало много студентов и курсисток, мало постоянных и много случайных посетителей. Некоторые являлись только для того, чтобы прочитать свой реферат, который они читали и в других кружках; другие приходили ради той или иной интересной для них темы. Среди посетителей преобладали юристы и филологи, как и во всех студенческих кружках, гораздо меньше было естественников, слишком занятых своей лабораторией, и почти не бывало медиков. Рефераты здесь читались самого разнообразного свойства: Символизм Гауптмана; Идеализм у Бердяева; Новое слово Струве; Пессимизм Чехова; Материалистическое понимание истории; О неомарксизме; О критике Достоевского Мережковским; Вопросы, поднимаемые «Накипью» Боборыкина (дворянство и купечество); Великий русский драматург (А. Чехов); Рассказы Леонида Андреева; Мораль грядущего человека (Фридрих Ницше); Горький или Чехов; Проповедь жизни (Максим Горький); Проблемы идеализма.

Этот кружок пришёлся более по вкусу Смирнову: тут он мог говорить обо всём; благодаря непостоянству членов кружка – всегда услышать чьё-нибудь новое мнение и найти повод к спору. Поговорить и поспорить ему всегда хотелось. Накопляемый литературный материал от чтения всегда требовал выхода. Писал он и сам рефераты – между прочим, один по вопросу морально-общественного характера. В этом реферате Смирнова «довольно тенденциозно, как выразился оппонент, отсутствовала твёрдая точка зрения на предмет» и были противоречия. Конечно, эти противоречия были несознательные, они являлись следствием массы мнений, усвоенных Смирновым у различных авторов, и отсутствия критического метода.

Вообще, на всех его суждениях лежала печать доктринёрства. Были противоречия, но сомнений не было. Условные истины мира казались незыблемыми так же, как и всё, что говорилось в книгах. Опыту жизни предстояла впоследствии огромная разрушительная работа…

А противоречия иногда бывали довольно грубые.

Рассуждал, например, Смирнов о судьбах русского крестьянства с точки зрения неомарксизма и предрекал, что все мужики непременно должны сделаться фабричными, а в конце речи он незаметно для себя «съезжал» к утверждению, что помещичье царство скоро кончится и земли дворян неминуемо должны перейти к крестьянам. Когда ему возражали и указывали на двойственность его мыслей, он горячо возражал, но обыкновенно не по существу, а придираясь к той или иной фразе оппонента, и, таким образом, запутывал вопрос.

Впрочем, запутывание, а не разъяснение вопросов, перескакивание с одного утверждения на другое, имеющее только внешнюю связь с первым, было обычным явлением в этом, да и в большинстве студенческих кружков. Редко у кого из студентов знания приведены к одному знаменателю. У многих преобладает неясное отношение к тем или иным затрагиваемым вопросам. Понятия спутаны – в голове только сырой материал. Споры о художественной литературе, где важны субъективные мнения, конечно, гораздо цельнее споров на всякие иные темы.

Однако общая сумбурность мнений не мешала складности речи и закруглённости периодов некоторых из ораторов. В кружке старались дать возможность высказаться каждому желающему. И только в конце вечера, когда страсти разгорались, начинался перекрёстный разговор, и пуб-лика разбивалась на группы.

Кружок просуществовал около года и распался, когда хозяин комнаты переселился на другую квартиру и новая квартирная хозяйка не позволила устраивать у себя «никаких сборищ».

С воспоминанием об этом кружке у Смирнова связывается воспоминание о «романе» с одной курсисткой высших курсов. Он познакомился с ней на собраниях кружка, куда она приходила очень часто. Смирнов обратил на неё особенное внимание, потому что Огнева – так звали курсистку – всегда одобрительно и даже восхищённо смотрела на него, когда он оппонировал или читал реферат.

Однажды после очень оживлённого вечера, посвящённого «Трём сёстрам» Чехова, Смирнов и Огнева вместе вышли на улицу. В нём ещё не улеглось возбуждение от спора, хотелось говорить ещё и ещё. И он вызвался её проводить. Всю дорогу они весело болтали. Больше говорил Смирнов, и ему казалось, что никогда он не говорил так красиво и хорошо, как в этот вечер. Огнева была тоже оживлена, вдвоём ей было не так страшно высказывать свои мнения, как перед большим собранием.

– Мне ужасно, ужасно нравится Чехов, – говорила девушка. – Столько в нем правды… Как удивительно он передал этот стон трёх сестёр «в Москву, в Москву». Я на первом представлении даже плакала. Мне казалось, что это я сама после окончания гимназии. Я тогда так рвалась в Москву…

– Вы несколько неправильно понимаете чеховское «в Москву», – сказал Смирнов, – нужно понимать это шире. «В Москву» означает вообще стремление к свету, к истине – томление всего человечества. Настоящий романтизм! Если вы сопоставите с этим стоном исстрадавшейся женской души «Голубой цветок» Новалиса[66], представите себе искание Фауста или мечты Ницше о сверхчеловеке, то вас поразит аналогия между этими, как будто несходными представителями человечества; все они одинаково куда-то стремятся прочь из нашего ничтожного пошлого и скорбного мира. Всем хочется новой обстановки, новых людей, новой жизни. Только стремление их выражается в различных словах и представлениях о лучшем мире…

Москва и Санкт-Петербург остаются самыми популярными направлениями для абитуриентов, как и ранее. Согласно исследованию лаборатории «Развитие университетов» НИУ ВШЭ, проведенному недавно, около четверти российских регионов сообщают о потере лучших молодых людей, которые уезжают в эти города для получения образования и не возвращаются в родные места. Кроме двух столиц, вузы в Томской и Новосибирской областях также пользуются большим спросом среди абитуриентов.

Треть страны представляют области, из которых молодежь массово уезжает. Например, многие выпускники школ Ямало-Ненецкого автономного округа и Чукотки предпочитают получить высшее образование в других регионах. Следует также учитывать «западный дрейф» – медленное переселение людей с востока страны в центр, Приволжье и юг европейской части России за последние 50 лет. Недостаточная привлекательность местных вузов и особенности социально-экономической обстановки также играют роль в этом процессе.

Смирнов увлёкся и готов был говорить ещё сколько угодно. Он не замечал, что они давно гуляли по одному и тому же месту около высокого дома. Наконец Огнева сказала:

– Однако, мне пора. Я вот здесь живу. Заходите когда-нибудь. – Потом она крепко пожала Смирнову руку и заметила на прощание:

– Как вы хорошо, хорошо – удивительно говорите. Я так совсем не умею…

Смирнов был очень доволен. Он ушёл в восхищении от этой милой барышни. Хотя трудно было сказать, кем он был более вдохновлён – курсисткой или своими речами. Вскоре Смирнов зашёл к Огневой и предложил вместе пойти на «Одиноких»[67] в Художественный театр, куда он достал два билета в бельэтаже. Она с радостью согласилась.

Они сидели рядом и смотрели на сцену, где изнывала от тоски Китти и бедный Иоганн метался в отчаянии, не зная, что делать. Смирнову казалось, что одновременное переживание драмы делает его близким женщине, сидевшей рядом. Одно и то же чувство, испытываемое ими, как-то роднило их. И, когда в наиболее сильных местах драмы она взглядывала на него испуганными глазами, он понимал её без слов. Но странно, вместо того чтобы испытывать страдание, он чувствовал гордость, силу.

– Мы вдвоём, и нам не страшны все мучения этих одиноких и жалких людей, – говорил внутренний голос.

После третьего действия, когда соседка Смирнова тихо и задумчиво сказала: «Ах, как бы мне хотелось быть чьей-нибудь Анной Маар!» – он вдруг ощутил к ней безотчётную нежность и ему стала дорога эта милая девушка с синими глазами и умным лицом. Стараясь скрыть волнение, он также тихо спросил:

– Только не Анной Маар, доводящей до самоубийства?

Она взглянула ему прямо в глаза и, покачав головой, нежно засмеялась. И Смирнову сделалось удивительно приятно от этого взгляда и смеха, и он рассмеялся тоже, хотя в драме ничего не было смешного…

Они возвращались из театра уже как старые, близкие приятели, и ему казалось, что нужно рассказать этой девушке очень многое про себя… И он говорил горячо о чём-то, чего не мог вспомнить никогда впоследствии. И она отвечала ему и часто смеялась нежным, серебристым смехом. И этот смех отзывался в его душе, как колокольчики далёкого луга, где светит солнце и растут цветы…

Они стали видеться очень часто: вместе ходили в театр, куда Смирнов всегда доставал билеты, и на литературные собрания. Смирнов рассказывал Огневой о тех вопросах и учениях, с которыми он знакомился из книг, хотя читать за последнее время стал меньше: его больше теперь интересовала Огнева, чем книги. Он хотел быть её «образовательным» руководителем и рекомендовал ей для чтения хорошие брошюры и книги. Иногда они читали вместе какую-нибудь интересную журнальную статью или новый рассказ любимого писателя. Потом он долго говорил об этом рассказе, а она внимательно слушала, смотря на него своими синими, умными глазами. Разногласий между ними не было – она всегда признавала его авторитет. Она одобряла и поддерживала его, когда ему приходилось выступать на собраниях в качестве оппонента, и старалась успокоить, если Смирнов уходил из собрания раздосадованный на неправильные возражения. Он любил жаловаться, а она любила его утешать.

Впрочем, однажды между ними вышло маленькое недоразумение. Дело было так: Огнева предложила пойти на собрание кружка ницшеанцев, где участвовала её подруга. Этот кружок состоял из восьми студентов и нескольких барышень – страстных поклонников Ницше. Они читали философа на русском языке и в подлиннике (некоторые из них даже нарочно изучали для этого немецкий язык), восторгались каждым афоризмом, старались раскрыть его тайный смысл, комментировали на разные лады ницшевские философские воззрения, наслаждались красотой стиля…

После заседания кружка, провожая Огневу домой, Смирнов категорически заявил, что на подобные собрания он больше ходить не намерен.

– Что это такое? – говорил он. – Люди словно помешались на каком-то контрапункте. Возятся по три часа над двумя полубессмысленными фразами, смакуют каждую строчку поэмы. Нет, воля ваша, я совершенно не понимаю этих ваших индивидуалистов.

– А мне сегодня понравилось, – заметила Огнева. – Вы помните, с каким чувством читала Итулина «Песню ночи» из Заратустры[68]. А тот бледный студент с нервным лицом, который говорил о красоте страдальческой жизни великого Ницше, об искании им правды…

– Каждый незаурядный человек ищет правду, – прервал уже раздражённо Смирнов. – Эту правду искали и Гёте, и Гегель, и Вольтер, и даже наш Рудин. Меня только бесит, что эти господа сидят над Ницше, как над писаной торбой, и возятся с его страданием. Мне душно в ницшеанском, быть может, и красивом, но ограниченном дворце символов и образов… В продолжение вечера только и было слышно: нравственная красота, красота формы, красота страдания… Можно с ума сойти от этой разно-образнейшей красоты… Мне невольно вспоминается подобный студенческий кружок, только посвящённый исключительно Достоевскому. Там тоже нечто вроде изуверства. Читают в сотый раз «Идиота». Их, видите ли, прельстил тип князя Мышкина. Это, говорят, кристальной души человек… И, представьте, стараются ему подражать во всём, проповедуют незлобивость, кротость, всепрощение. А идеализм так и не сходит у них с языка… Всюду, куда нужно и куда не нужно, суют это слово…

– Я считаю, – заметила Огнева, – что всепрощение и незлобивость действительно высокие людские достоинства…

– Нет и нет. Если человек будет таким, он обратится в раба. Нельзя всегда прощать и молчаливо любоваться тем, что тебя оскорбляют. Жизнь требует борьбы…

Но Огнева на этот раз с непонятной настойчивостью продолжала защищать своё мнение… И Смирнов холодно простился с ней и ушёл обозлённый. Ему казалось, что он совершенно разочаровался в этой мелкой женщине…

Впрочем, первая размолвка между друзьями не была продолжительна. Вскоре они помирились и возобновили дружбу…

Когда распался кружок у женатого студента, Смирнов по протекции товарища попал на литературные собрания, устраиваемые у одной богатой дамы. Последняя любезно предоставила помещение некоторым из знакомых студентов, чтобы они уже от себя организовали студенческий кружок. Собрания происходили каждую неделю по заранее назначенным дням. По внешности здесь было более чинно – присутствующие усаживались вокруг длинного стола, покрытого зелёным сукном; перед каждым лежала бумага и карандаш. Разумеется, это было гораздо удобнее, чем в студенческих помещениях, где сидели на чём попало, начиная с подоконника и кончая кроватью, а многим приходилось стоять. Однако некоторые студенты не хотели идти к богатой даме именно из-за этих стеснительных, как они говорили, удобств. А один из товарищей Смирнова так прямо заявил, что не пойдёт к «капиталистам».

– Между мной и капиталистами нет ничего общего и не должно быть, – резко оборвал он Смирнова, когда последний упрашивал его отправиться вместе на один из вечеров.

Смирнов считал, что подобный взгляд чересчур узок, нетерпимость не всегда уместна. Да и не хотелось ему задумываться над словами товарища, Смирнова очень интересовали вечера у богатой дамы.

По неопределённости программы и разнообразию тем для рефератов этот кружок нисколько не отличался от собраний у женатого студента, только состав посетителей был несколько иной. Хотя преобладали студенты, однако бывал кое-кто из более положительных людей: приват-доценты, литераторы, иногда даже заглядывали писатели и профессора. И дамы здесь были «шикарные»: артистки модного театра, одна-две барыни из посетительниц первых представлений, писательницы…

Юноша и девушка

Здесь всегда председательствовал какой-нибудь компетентный господин. Он давал слово желающим, не позволял повторяться и в конце резюмировал всё, что говорилось.

И обыкновенно уже после председательского резюме начинался перекрёстный разговор и собеседование принимало такой же бурный характер, как во всех студенческих кружках.

Смирнову этот кружок нравился больше, чем чисто студенческие. Здесь высказывались иногда солидные мнения, меньше говорили те, которые мало или почти ничего не знали по данному предмету. Затем, все считали своим долгом подготовиться к следующему собранию, и не только референты, а и те, которые намеревались оппонировать. Оппонировали почти всё мужчины. Смирнов, благодаря этому кружку, многое из своих знаний систематизировал, а затем дополнил источниками, указанными компетентным председателем.

Интересно было ему также послушать людей более развитых и опытных, чем студенты. В кружке участвовали люди, знакомые с жизнью, близко стоящие к общественной и журнальной жизни, вводившие и студентов в круг этой жизни. Всё это приносило последним несомненную пользу…

Студенческие кружки, в том числе революционные, и их история имеют значительные различия между собой на протяжении последних 120 лет. Вот некоторые основные различия:

100 лет назад:

1. Революционное время. В 1917 году в России произошли важнейшие события, Февральская и Октябрьская революции. В этом контексте студенческие кружки активно пропагандировали революционные идеи.

2. Политическая активизация. Студенты того времени были активно вовлечены в политическую деятельность и выражение своих идеалов. Они формировали революционные кружки, студенческие профсоюзы, организации и стачки в поддержку своих политических и социальных целей.

3. Идеологические движения. Студенческие революционные кружки находились под влиянием различных идеологических движений, таких как марксизм, анархизм, национализм и другие. Они активно обсуждали политические теории, проводили лекции и дебаты, пытаясь привлечь больше студентов к своим идеям.

Сегодня:

1. Более многообразная политическая атмосфера. В современных студенческих кругах присутствует более широкий спектр политических идеологий и движений. Они отражают разнообразие мнений и интересов современной студенческой общественности.

2. Студенческие активистские группы. Студенты сегодня создают разнообразные активистские группы и движения, которые фокусируются на различных вопросах, таких как экология, права животных, права человека и другие. Они используют социальные сети и современные коммуникационные технологии для организации акций и привлечения внимания к своим идеям.

3. Международные связи. Сегодня студенческие кружки могут иметь международные связи и сотрудничество. Студенты активно обмениваются опытом и идеями с коллегами из других стран, участвуют в международных форумах и проектах, пытаясь создать глобальные движения и привлечь внимание к важным проблемам.

4. Использование онлайн-платформ. Современные студенческие кружки активно используют онлайн-платформы и социальные сети для обмена информацией, координации действий и мобилизации студентов. Они могут организовывать петиции, митинги, онлайн-голосования и другие формы социальной жизни.

Огнева не бывала на заседаниях этого кружка, и Смирнов вначале с удовольствием и подробно рассказывал ей о каждом вечере. Однако постепенно между ними росло отчуждение. Смирнов очень увлекался рефератами и оппонированием в кружке и уже не так много думал и посвящал времени Огневой. Впрочем, иногда они ходили вместе на некоторые студенческие собрания. Однажды попали на случайное собрание по поводу 19 февраля[69]. Это было довольно оригинальное собрание. Прений и реферата не было, а каждый из присутствующих должен был сказать речь на тему, имеющую прямое или косвенное отношение к 19 февраля. Один из ораторов дал общий исторический обзор периода от 61 года до настоящего времени, другой сказал о прогрессе в народном образовании, третий – о современном положении крестьян. Кто-то произнёс символическую речь на тему освобождения крестьян. Смирнов сравнил эпоху шестидесятых годов с настоящей. Вообще, вечер прошёл очень оживлённо. Мысль работала, и большинство говорило дельно, хотя мало кто слушал: каждый «готовился» к своей речи.

Опять Смирнов провожал Огневу, и опять чувствовал особую приподнятость настроения и нежность к ней, опять хотелось говорить без конца…

Но этот вечер был последний вечер их «любви». Разыгравшееся студенческое движение послужило поводом к окончательному разрыву между Смирновым и девушкой с синими глазами. Это был памятный год, когда впервые студенты «забастовали». Смирнов всецело стоял на стороне забастовщиков, и для него не примкнуть к движению обозначало бы совершить низкое отступничество. Когда Огнева решительно заявила, что будет посещать курсы, потому что приехала в Москву учиться, а не бастовать, Смирнов разразился громкой тирадой, в которой назвал Огневу низкой отступницей и ретроградкой и заявил, что отныне всё между ними кончено.

После движения, по некоторым причинам, он раскаялся в своём поступке, но мириться не пошёл: ему казалось, что она не примет никаких извинений. Тут он впервые испытал на себе тяжесть жизненных дилемм. Вообще, студенческие движения – в период его студенчества их было несколько – поставили Смирнова лицом к лицу с практикой жизни и породили в нём сомнения.

Нам придётся подробнее остановиться на этой стороне студенческой жизни Смирнова.

В первый раз Смирнов – ещё первокурсник – пошёл на сходку, не отдавая себе отчёта, для чего он идёт и что ему нужно требовать. Он верил на слово тем, которые утверждали, что университетская жизнь становится невыносимой. Сам он этой «невыносимости» не чувствовал, напротив, университет был раем по сравнению с гимназией. Однако он был студент и, следовательно, человек, облечённый известными обязанностями. Как студент, он должен был принимать участие в общем товарищеском деле.

Руководствуясь такими соображениями и, кроме того, побуждаемый любопытством, Смирнов явился на первую сходку.

Общее повышенное настроение сходки овладело и им. Он стал аплодировать и кричать со всеми, когда ораторы доказывали необходимость борьбы. Ему трудно было вникнуть в смысл того, что говорили долго и последовательно некоторые ораторы. Длинные речи утомляли его; ему, разгорячённому, хотелось больше шума и движения, и он громко протестовал и требовал, чтобы ораторы поскорее сменяли друг друга. Ему нравились громкие, общие фразы вроде следующих:

«Товарищи, нашу свободу давят! Нет простора для личностей – инспекция запрещает даже носить белые башлыки и неформенные фуражки…»

Всё это реально рисовало перед ним положение вещей и казалось возмутительным.

В два часа у Смирнова от крика разболелась голова, и он не мог оставаться в зале. По дороге домой у него шумело в ушах и какие-то несвязные обрывки мыслей проносились в мозгу: какой-то устав 63-го года, башлыки, педеля, автономия университета… А когда пришёл домой, всё окончательно смешалось и стало далёким и чуждым. Уставший Смирнов прилёг на постель и заснул.

Его разбудили громкие голоса товарищей. Очень взволнованные, они наперебой рассказывали Смирнову, что в 4 часа пополудни в университет вошла масса полицейских и всех бывших в зале студентов арестовали. Арестовано и уведено неизвестно куда 400 человек, а в том числе Розанов, Лукьянов и друг Смирнова – Вишняков…

Это известие поразило Смирнова, и он горячо присоединился к мнению товарищей: необходимо во что бы то ни стало освободить товарищей!

– Завтра назначена сходка, идут все! – сообщил Горлов.

И товарищи продолжали говорить об этой несправедливости, об ужасном самоуправстве полицейских… Затем они отправились на квартиру братьев Званцевых, где застали целую компанию студентов, так же возбуждённых, как и они… Целая ночь прошла в лихорадочном ожидании завтрашней сходки, которая должна была порешить всё… На утро разнеслась весть, что ночью арестовано до 100 человек, некоторые даже утверждали, что больше семисот…

Сходка была бурная. Кричали ещё громче, чем вчера. Теперь все твёрдо знали, что нужно требовать освобождения арестованных товарищей. В 7 часов вечера арестовали и эту сходку. Смирнов ушёл в 6 часов. Опять он был почти болен, и в голове царствовала смута. Не решили ничего! Только назначили на завтра новую сходку.

Однако следующая сходка не состоялась: двери зала оказались запертыми. Постояв на дворе университета, студенты разошлись по домам. Но возбуждение не улеглось. Много говорили в общих столовых, собирались по квартирам, вечером все пивные и мелкие рестораны вокруг университета были переполнены студентами, на бульварах коллеги появлялись группами, пели воинственные песни.

Целая неделя прошла в ажитационном состоянии. Все чего-то ждали, никто ничем не мог заниматься, аудитории пустовали… Смирнову казалось, что весь город в странном смутном движении, что вот-вот разразится буря!..

Но через несколько дней из Бутырок выпустили арестованных студентов. И они вернулись оттуда весёлые и такие же обыкновенные, какие были прежде… Всё вдруг успокоилось кругом и стало будничным. Жизнь почти сразу вернулась в свою колею, словно никогда ничего не было.

Смирнова поразила эта лёгкость, с которой большинство студентов, не только кричавших на сходке, но даже и «пострадавших», вернулось «к обычному течению академической жизни». Ведь всё, всё осталось по-старому. К чему же тогда было поднимать это движение? Студенты зачем-то поволновались-поволновались и бросили, словно игрушку, которая надоела.

Наблюдая своих знакомых, участвовавших в движении, он заметил, что если часть из них была действительно убеждена в необходимости беспорядков, то другая часть явилась откуда-то со стороны: интересы этих последних ничего общего с интересами студенчества не имели.

Смирнов положительно недоумевал, каким образом Катковский, этот заядлый картёжник, мог очутиться среди «бунтовщиков»? Против чего он мог бунтовать? То же самое Селин – завсегдатай Тверского бульвара… И Мохов, и Лохвицкий, и многие другие… Его всегда возмущала их полнейшая беспринципность, и вдруг все они являются на сходку. Зачем?

Никто из них не мог дать Смирнову точного ответа, что побудило их принять участие в движении.

– Так все пошли, отчего же было и нам не пойти? – был почти общий их ответ. А ведь все они что-то кричали на сходке и что-то требовали. А теперь по-старому сидят за карточными столами и на бульваре. Только всем знакомым и даже публичным женщинам рассказывают, как весело было в Бутырках, как они там играли в парикмахерскую, издавали юмористический журнал и снимались (каждый притащил с собой по нескольку фотографических карточек, которые наперерыв выпрашивали у этих героев дамы и девицы).

Впрочем, и из искренно убеждённых студентов почти никто не мог ясно высказаться, зачем нужно было движение – по крайней мере, ответы были разноречивы до невозможности. Одни говорили, что хотели автономии университета, однако не объяснили точно, что такое автономия, другие толковали об уставе 63-го года, но оказывалось, что устава не читали. Третьи жаловались на стеснение свободы. Некоторые прямо заявляли, что весь современный университет никуда не годится и всё должно идти насмарку… В подробности же никто не входил.

– Это должно быть всякому известно, – отвечали студенты Смирнову.

Единственный пункт, на котором сходились все, – желание избавить потерпевших товарищей от наказания, которое им грозило.

Но ведь эта была внешняя причина, проистекающая из самого движения. А вопрос оставался открытым:

– Зачем нужно было движение? Почему оно кончилось так несуразно, кончилось ничем?

На второй вопрос Смирнов скоро нашёл ответ. Огромное большинство студентов не выстрадало, не сознавало в глубине души несовершенства академической жизни. И поэтому всё у них было поверхностно, и так скоро они охладевали.

«Буря в стакане воды», – подумал Смирнов.

Однако решил ближе познакомиться с историей университета. Он перечитал в Румянцевской библиотеке все университетские уставы с 1804 г. по 1884-й. Прочёл массу статей по университетскому вопросу в журналах и пришёл к заключению, что, действительно, современный университет далеко не совершенен. И вряд ли тут может помочь горю только устав 63-го года.

В конце концов Смирнов всё-таки остался с очень неопределённым мнением о студенческих движениях.

Так прошло полтора года. Университетская жизнь шла своим чередом, и не было ничего, чтобы заставило думать, что беспорядки повторятся…

Вдруг пришло известие из Петербурга, что там известный инцидент вызвал волнение среди студентов, что состоялось несколько сходок в университете. В студенческой Москве тотчас же началось глухое брожение. Образовался исполнительный комитет, и появились прокламации.

– Необходимо примкнуть – это общественное дело, – толковалось в прокламациях. – Мы не имеем права сидеть сложа руки, когда знаем, что наши товарищи страдают, что поруганы священнейшие права человека.

И вслед за этим опять обострился вопрос о пресловутой инспекции и всплыла на поверхность автономия университета, а неизменные педеля обратились в злейших врагов. Опять у студентов были взволнованные лица. Ещё мало говорили, но первая сходка была уже назначена.

Смирнов испытывал то же, что и все. Он как будто совсем забыл свои прежние наблюдения над товарищами, свои раздумыванья над вопросом – нужны или не нужны студенческие движения. Он так же, как и все, был глубоко возмущён петербургским инцидентом и с захватывающим вниманием следил за прокламациями, в которых преувеличенно сообщалось о беспорядках в Киеве и Харькове. Смирнов верил, что пора и Москве присоединиться к общему движению. Стыдно и недостойно студента оставаться равнодушным зрителем чрезвычайных событий.

– Мы на виду всей России. Вся Европа сочувствует нам. И мы должны показать, что мы студенты, а не жалкие трусы, сидящие в конурах! Вся Европа! – это кружило голову. И возмущение петербургским инцидентом, и вдруг глубоко сознанные несовершенства академического строя, Россия и Европа – всё создавало атмосферу безумно приподнятых нервов. Всё требовало борьбы и призывало к протесту. И движение началось…

Студенты шли «сражаться» за лучшее. Под это лучшее можно подвести всё, что студенты считают выше, чем современная действительность… И нет границ желаниям. Они летят за горизонт…

Студенческие движения – это проявление чувства. А там, где чувство берёт верх над рассудком, рассуждениям нет места, и человек кричит:

– Нужно всё!

В таком настроении Смирнов отправился на сходку. Сказал речь. Эта речь, как и большинство речей, была расплывчата и неопределённа, но в ней чувствовалась горячность и юношеский задор. И бурей аплодисментов студенты приветствовали «оратора»…

Сходя с кафедры, Смирнов был бледен как смерть и весь дрожал. Но внутри его всё пело от какого-то широкого неизъяснимого счастья… Он переживал, быть может, самые сильные моменты жизни, чувствовал себя героем. Все кругом выражали ему свой восторг и удивление…

На следующей сходке Смирнова выбрали председателем. В этот день была проведена «всеобщая забастовка»…

Затем настали дни нервной и страшно напряжённой деятельности. Смирнов с несколькими товарищами писал и печатал на гектографе прокламации, подписываясь «Группа студентов». Днём они бегали по городу и раздавали эти прокламации всем встречным студентам, а ночью подбрасывали бумажки в подъезды домов. В этих прокламациях студенты приглашались быть стойкими, в общих фразах указывалось на различные притеснения инспекции и другого начальства, на возмутительные действия полиции.

В истории многие страны мира сталкивались с массовыми беспорядками, организованными студентами. Вот некоторые из самых значимых примеров:

Майские события 1968 года во Франции. Студенты в Париже и других городах Франции начали серию протестов, требуя политических и социальных реформ. Это привело к масштабным студенческим забастовкам, столкновениям с полицией и общественным беспорядкам. Протесты были направлены против авторитаризма, капитализма и имели широкое влияние на политическую и культурную среду Франции.

Студенческое движение в США во время войны во Вьетнаме. В 1960-х и 1970-х годах в США прошла волна протестов, организованных студентами, против участия страны во Вьетнамской войне. Протестующие выходили на улицы, устраивали забастовки и митинги, требуя прекращения войны и социальных изменений.

События на Тяньаньмэне в 1989 году в Китае. Студенты провели протесты на площади Тяньаньмэнь в Пекине, требуя проведения политических и демократических реформ. Протесты были жестоко подавлены китайским правительством, что привело к столкновениям и большому числу жертв.

Глобальные протесты против экономического неравенства (Occupy Wall Street). В 2011 году в США началось движение, которое быстро распространилось на другие страны. Студенты и другие участники протестов выступали против финансовой системы, экономического неравенства и коррупции.

Протесты в Гонконге 2019 года. В Гонконге студенты и другие активисты организовали широкомасштабные протесты против предполагаемого вмешательства Китая в автономию Гонконга. Протесты продолжались длительное время и привлекли международное внимание.

Забастовка должна была продлиться неопределённое время, и студентам не следовало держать экзамен. Это был один из главных тезисов «программы» тогдашнего студенческого движения.

Смирнов так же, как и многие из его товарищей, всячески пропагандировал недержание экзаменов. Он жестоко клеймил желавших экзаменоваться. Студент, открыто объявлявший, что он пойдёт на экзамен, казался ему самым низким отступником. В это именно время Смирнов порвал «отношения» с Огневой.

Одна из прокламаций, пущенных «Группой студентов», оканчивалась такими грозными словами:

«Вы, намеревающиеся держать экзамен, своими действиями играете на руку реакции. Будущий историк сделает вам справедливую оценку, указавши на тёмные и грязные пятна, бывшие на светлом фоне борьбы человека за свои элементарные права. Вы покажете, низкие отступники, что во всех слоях общества существуют негодяи, лишённые всех инстинктов общественности!» Большинство студентов в то время было солидарно с мнением Смирнова относительно экзаменов. «Настроение было твёрдое». Оно поддерживалось известиями, что забастовка «проходит» всюду, даже в специальных заведениях. Усиленные аресты студентов тоже подливали масло в огонь. Движение принимало какую-то мрачную окраску и небывалую нервность.

Смирнов «работал» не особенно осторожно, его арестовали и посадили в одиночку, а через неделю выслали на родину. Он уехал, утешаясь надеждой, что студенты покажут себя героями. Забастовка – непобедимая вещь!

Но его ждало жестокое разочарование. Через месяц он получил извещение от товарища, что оставшиеся в Москве студенты почти поголовно держат экзамены. Экзаменуются даже те, которые собирали подписку от товарищей о недержании ими экзамена. Даже один из «Группы студентов» благополучно сдал Государственное право…

– Проклятье! Они не выдержали первого препятствия, встретившегося на пути. Ведь забастовка – сущие пустяки: не ходить на лекции – разве это трудно?

Не держать экзаменов – это уже более или менее жертва. И большинство не хотело её принести.

Не было слов презрения, которые не обрушивались бы на головы людей, побеждённых «в борьбе за элементарные права». Да, это была обидная история. Ведь те, которые действительно пострадали, как Смирнов, оказывались в самом глупом положении: каких-то мучеников не у дел, бездельных и ненужных.

«Всё рухнуло! – думал в отчаянии Смирнов. – Товарищи предали своих товарищей!»

Он был удручён, но и озлоблен. И с удовольствием приветствовал мысль назначить суд чести над студентами, не сдержавшими слово. На суде[70], т. е. на сходке двадцати студентов того города, где жил Смирнов, было решено не подавать руки провинившимся товарищам и даже не кланяться тем, которые не захотят подчиняться этому решению.

Тут же вышел маленький инцидент, покоробивший Смирнова. В городе было два брата, из которых один держал экзамен, а другой нет. Так как брат не хотел «разрывать сношений» с братом, то из последовательности и его подвергли «бойкоту». Тогда двое из двадцати заявили, что они устраняются от «суда».

Затем Смирнову пришлось не кланяться с одним близким приятелем, тоже державшим экзамен. В глубине души Смирнов признавал за ним право на такой поступок: приятель его был второгодник и бедняк: недержание экзаменов грозило ему тяжёлыми последствиями. «А как бы поступил я сам в данном случае?» – невольно задавал себе вопрос Смирнов. И не мог ответить категорически. Во всяком случае этого «преступника» нельзя было ставить на одну доску с господами, которым равно ничего не грозило от того, что они остались на второй год. Не считая возможным нарушить постановление суда, Смирнов очень мучился невольной несправедливостью. Он чувствовал себя подавленным и далеко не героем. И всё грандиозное прежде казалось теперь мелочным и сведённым на нет.

Опять старый вопрос обострился и требовал ответа;

– Нужны ли студенческие движения? Имеют ли они какой-нибудь смысл?

И Смирнов сомневался глубже, чем после первого своего участия в беспорядках, потому что теперь на его совести лежал разрыв с Огневой и другом, которого он оправдывал: ведь он поступил с ними, как право имеющий «творить суд», а твёрд ли он сам настолько, чтобы обвинять других?

Чтобы забыться от этих тяжёлых сомнений, Смирнов усиленно занимался историей, которую считал необходимым изучить… Так прошло лето в неопределённом положении. Смирнов не знал, придётся ли когда-нибудь окончить высшее образование.

Осенью стало известно, что высланные студенты принимаются обратно в университет: было только необходимо подать прошение с обещанием вновь никогда не ходить на сходки.

Смирнов чувствовал, что он не способен на подобное унижение… Но его умоляли родные. А товарищи, так те даже спешили подать прошение и смеялись над колебания-ми Смирнова.

– Стоит задумываться над такими пустяками, – говорили они.

В конце концов Смирнов скрепя сердце послал прошение. Месяц после этого он испытывал приступы жгучего стыда и неловкости перед всеми…

Однако ещё раз глубокое чувство негодования охватило его, когда один из участников суда, кричавший более других, и главный обвинитель товарищей перевёлся в Ярославский лицей на следующий курс, т. е. очутился в положении осужденных «судом чести».

Тогда Смирнов дал себе слово никогда больше не участвовать в студенческих движениях. И на этом решении и успокоился…

Через два года мы застаём Смирнова на четвёртом курсе опять накануне первой сходки.

Он беспокойно шагает по своему номеру от комода с грудами наваленных на него книг до железного рукомойника. По временам он взглядывает через дверь в коридор и прислушивается. Затем снова путешествует от комода до рукомойника. На столе валяется раскрытое Уголовное право как безмолвный свидетель приближающихся государственных экзаменов. Однако мысли Смирнова летят прочь от этого права.

Он очень рассеян и даже не замечает, что лампа с кусочком газетной бумаги вместо абажура давно уже начала коптеть.

Смирнов ожидает своего сожителя Яблокова, ушедшего на совещание по поводу завтрашней сходки. Смирнова ужасно интересует результат совещания. Сам он не пошёл туда, потому что не хочет участвовать в движении.

– Почему он не идёт так долго? – сердится Смирнов. – Наверное, зашёл куда-нибудь и застрял. Невыносимый человек!.. Впрочем, что же мне за дело до всего этого, – останавливает себя Смирнов. – Если завтра пройду 100 страниц, останется ещё 200. Можно будет заняться «процессом»… Ведь это наконец чёрт знает что такое! Давно уже следовало возвратиться…

Но вот по коридору слышатся шаги. Смирнов узнает походку Яблокова, бледнеет и нетерпеливо смотрит на дверь.

– Ну что? – встречает он товарища.

– Да что – идём! – нехотя говорит Яблоков и, не раздеваясь и не снимая шапки, садится в кресло. – Фу-у, как лампа коптит, и чего ты смотришь?

Смирнову что-то хочется спросить, но он удерживает себя… Э-э-х, опять не кончу курса, – с огорчением произносит Яблоков после минутного молчания. – А не идти неловко. Из чувства товарищества должен примкнуть. Старый студент – всегда вместе… Обвинят в «шкурных интересах», диплом, скажут, почуял, – Яблоков вздохнул. – Откровенно сказать, ничего хорошего не предвижу. Опять возьмут, сошлют. Хотя и говорят, что общество сочувствует, но всё это только слова. Голову на отсечение даю, что ничего путного из этого движения не выйдет…

– Почему не выйдет? – тихо и горячо спросил Смирнов. – Однако ты же идёшь… Дело не в этом движении и не в прошлом, а в исторических моментах всего этого. Мы делаем историю, и история оценит нас.

Студенческие движения

– Не говори, брат, смешных вещей. Какая там история, когда дело оканчивается всегда самым прозаическим образом: высылают, а потом опять принимают. А мы опять идём. Это белка в колесе, а не история. Да и вообще раздражает меня вся эта процедура: ходишь, ходишь на сходки – года идут, а дело вперёд не подвигается. Ни Богу свечка, ни чёрту кочерга. Последний раз иду!

– И прекрасно делаешь, что идёшь. Я тебе сочувствую.

– Так почему же сам не идёшь?

– Потому что… мать больна.

– Как мать больна? А два месяца тому назад ты говорил, что не будешь принимать участия в движениях, потому что сомневаешься в их надобности.

– Никогда я этого не говорил! – крикнул Смирнов, побледнев.

– Как не говорил? Твои собственные слова повторяю.

– Нет, нет, нет! – кричал почти в исступлении Смирнов.

– Чего из себя выходить? – Не понимаю. Не говорил, так и не говорил. Мне безразлично. По-моему, хорошо делаешь, что не идёшь на сходку…

Яблоков зевнул и стал медленно раздеваться.

– Пора спать. Завтра в 10 часов нужно уже быть в университете. Смирнов, чувствуя, что он не в состоянии больше заниматься, тоже разделся и лёг в постель…

Однако заснуть не мог. Он упорно глядел в темноту. И ему казалось, что темнота дрожит и светится. За ней стояло что-то огромное, грандиозное. Откуда-то доносились торжественные гимны, раздавались звуки победы. И всё в нём трепетало и рвалось за этими звуками. Проносились картины прежних сходок, он видел себя оратором, слышал гром аплодисментов. Опять он видел студентов героями, бойцами за великое дело, мучениками. И опять глубоко верил в необходимость движения…

В истории были случаи, когда студенты, участвующие в протестных движениях, впоследствии выросли до лидеров революций или политических партий. Вот некоторые примеры:

Владимир Ленин. Ленин, ключевая фигура Октябрьской революции 1917 года в России, в начале своей политической карьеры был студентом и активным участником протестов и студенческих организаций. Он впоследствии стал лидером большевистской партии и руководил созданием Советского государства.

Мао Цзэдун. Мао, основатель Коммунистической партии Китая и лидер Китайской революции, также начал свою политическую карьеру как студент-активист. Он был одним из организаторов протестов студентов в Китае в начале 20-х годов XX века.

Нельсон Мандела. Мандела, лидер антиапартеидного движения и первый чернокожий президент Южной Африки, также был активистом в студенческие годы. Он был членом Африканского национального конгресса (АНК), который сопротивлялся политике апартеида в Южной Африке.

Че Гевара, аргентинский революционер, яркая фигура Кубинской революции, также начал свою политическую деятельность, будучи студентом. Он был активным участником студенческих протестов в Аргентине и позже присоединился к движению «26 июля» Фиделя Кастро.

Уже давно в нём накоплялась нервная сила – вместе с тем, как росла она у студентов. Сообщения из других городов о грандиозности тамошних беспорядков и известия о том, что в городе N. и Z. «пролита кровь», доводили его до экстаза. Он вступал в ожесточённые споры с товарищами, которые ругали студенческие движения, и хотя избегал ещё ставить вопрос ребром, умалчивал о себе, зато много распространялся о героизме тех или других руководителей движения, восторгался их беззаветной преданностью идеи. Своё нежелание идти на сходку он мотивировал болезнью матери, хотя и прежде она была больна.

Смирнов обманывал себя вполне искренне, потому что вполне искренне поддавался общему настроению…

И вот накануне первой сходки это настроение достигло своего апогея… Он так и не заснул целую ночь.

В 7 часов утра Смирнов разбудил Яблокова, «чтобы не опоздал на сходку», и всё время торопил его.

Яблоков лениво поднялся, лениво выпил чай – Смирнов чая не пил – и дал последние инструкции сожителю на случай, если арестуют. Когда Яблоков наконец ушёл, Смирнов присел к столу, где валялось Уголовное право. Но строчки прыгали перед глазами, и изучение какого-то Уголовного права казалось абсурдом. Он не выдержал, оделся и почти бегом направился к одному из товарищей, который тоже не пошёл на сходку. Смирнов вытащил его из дома и уговорил непременно идти к университету – посмотреть, что будет. По дороге товарищ сообщил странный, по его мнению, факт. На сходку отправился весь кружок Достоевского. Люди, увлекающиеся князем Мышкиным, этим апостолом незлобия и прощения, вдруг на студенческой сходке.

– Я даже спрашивал у них, почему они идут туда, где проповедуется борьба? – А они отвечают: студенческие движения – это идеализм, а где идеализм – там и мы!..

Смирнов почти не слушал приятеля; он страшно торопился, и все его мысли летели в актовую залу, где разыгрывался теперь первый акт драмы.

Когда они подходили к университету, на соседних улицах было заметно усиленное движение. И чем ближе к университету, тем движение становилось заметнее. Вся площадь перед университетом была запружена народом.

Они вмешались в толпу и прошли по Моховой от манежа до часовни. Смирнова била настоящая лихорадка. Время от времени он схватывал приятеля за рукав и громко говорил:

– Смотри, смотри сколько народа!.. Вон там, на крыльце, собираются… Они сочувствуют студентам, они помогут им.

– Просто любопытные, – отвечал товарищ, – это всегда бывает. Что ты, первый раз видишь?..

– Нет, нет, нет: они собираются нарочно! Я знаю. Они присоединятся…

Проходя мимо старого здания университета, из окон которого выглядывали студенты и что-то кричали, Смирнов вдруг сделал движение пройти в калитку. Но дюжий полицейский загородил ему дорогу. И какой-то пристав в белых перчатках закричал:

– Прошу проходить. Не останавливаться! Прошу проходить.

И приятели продолжали бродить среди праздной толпы, глазеющей на университет и ожидающей любопытного момента: как будут брать студентов? На высоком крыльце показались, синея, фуражки, и масса студентов стала выходить на двор, спускаясь по обоим крыльям широкой лестницы.

«Выходят, выходят!» – пронеслось в толпе.

Раздалась команда, и несколько сотен полицейских и конных жандармов окружили кольцом студентов, и море синих фуражек заколыхалось и двинулось по направлению к манежу.

Громкое «ура» раздалось из толпы арестованных. Женщины замахали платками.

И, не помня себя, Смирнов закричал тоже и бросился к кордону полицейских, разорвал цепь и смешался с толпой арестованных.

«Ура!» – закричали ещё раз студенты, и Смирнову показалось, что это кричат внутри него и что сейчас он умрёт за великое дело…

Философ с Козихи

Чтобы добраться до него, необходимо пройти через маленький двор, где справа будет помойная яма, слева ретирад, под ногами лужи от нечистот. Крыльцо в одноэтажном отвратительном домике, каких много на Живодёрке и в Козихинских переулках. Несколько склизких ступенек вниз, грязная, обитая рогожей дверь, темнота и острый запах разлагающейся гнили… Затем посетитель попадёт в «русскую» комнату с печкой, лоханью, тараканами и грязной бабой.

– Вам кого надобно?

– Сомов-студент здесь живёт?

– Вон, через горницу – прямо ступайте.

В горнице за столом, на котором полбутылки водки и рюмки, сидят две растрёпанные женщины и ругаются самыми нецензурными словами. Мужчина в жилете спит на кровати. Пустые бутылки из-под пива разбросаны по всем углам…

Ругательства женщин слышны и в соседней каморке – квартире студента Сомова…

Небольшое подвальное оконце сверху бросает тусклый свет на некрашеный стол, табурет, на облупившиеся от сырости стены, на деревянную кровать, на которой лежит хозяин комнаты. Ему не нужно подниматься, чтобы достать всё, что есть в этой камере. Протянув руку, он зажжёт жестяную лампу, стоящую на столе, пододвинет всегда раскрытый, продранный чемоданчик, с привычной ловкостью снимет с гвоздя истрёпанное пальто…

У Сомова бледное, испитое лицо, ввалившиеся щёки и тусклые, как свет этой комнаты, глаза… Одет в единственную тужурку, почти истлевшую за четыре года университетской жизни… Он лежит по целым дням. Сыро, холодно, по вечерам бегают крысы… Но ко всему Сомов относится более чем равнодушно. Привык… В три часа встанет, пойдёт в бесплатную комитетскую столовую, иногда утром соберётся в университет, редко пройдётся по улицам, ещё реже к товарищам. А то всё лежит…

– Когда холодно, – говорит он, – лучше лежать на нагретом месте. Вставать не хочется. Да и зачем? Всякие излишние движения возбуждают аппетит… И думается как-то лучше…

Его мысль тяжёлая, как его вечная неподвижность, вялая, как тело, истощённое долгим голоданием, и вместе с тем жуткая, как сама жизнь, не могла уже подняться на высоты, чтобы наслаждаться идеалами. Он был скептиком. Таким сделало его всё окружающее, тягучая университетская жизнь.

– Видишь, – сказал он как-то, приподнимаясь с кровати и заглядывая через грязные стёкла оконца, – вон помойная яма. Она для меня олицетворяет всё человечество. Мир я наблюдаю через призму этого странного вида из моего окна…

Когда Сомов начинает копаться в воспоминаниях, ему делается горько и больно, словно раскрываются старые раны. Те воспоминания, которые особенно живы, особенно и неприятны. А всё остальное монотонно и однообразно, как непросыхающая слякоть на дворе…

В начале университетского курса было много живого. Были порывы. Но, тогда как некоторых, благодаря ли удачам или внешним условиям, порывы и жажда истины выводят вверх жизни, порывы других глохнут и замерзают от неудач, голода и холода. А ведь наука – это своего рода гастрономия, требующая известной обстановки. Мысль не любит работать, если тело испытывает только лишения…

– Я старался заслужить милость судьбы. Но что ж поделаешь, если не везёт? – говорит иронически Сомов (он и над собой несколько подсмеивается). – А теперь нет живости духа. Нет желаний. Убит жизненный нерв… По окончании гимназии где-то в далёком городе Сомов решил ехать в Москву, как многие, не имея ровно никаких ресурсов ни в будущем, ни в настоящем. С устроенного в пользу окончивших курс гимназии концерта ему досталось около сорока рублей. На эти деньги он приехал в Москву, купил подержанную тужурку и верхнее платье на Ильинке, так что сразу стал «старым коллегой», как острили товарищи. Затем денег хватило ещё месяца на полтора. Поселились втроём. Было весело, ново, есть особенно не хотелось: чай утром и вечером да обед в комитетской столовой казалось вполне достаточным. Товарищи даже выписывали газету, без которой не обходится ни один порядочный студент. Неудобств квартирных Сомов не замечал, потому что целый день не бывал дома: осматривал Москву, регулярно посещал лекции, ходил в «Румянцевку» читать книги…

Но течение этой счастливой жизни было вдруг нарушено крупной неприятностью. Исключили из университета за невзнос платы и на лекции перестали пускать… Сомов, когда приехал, подал прошение в университет и в комитет для пособия нуждающимся студентам об освобождении его, как недостаточного, от платы. В университете, как обыкновенно всех новичков, его не освободили. А с комитетом вышла такая история: явился однажды член комитета для собирания на месте сведений о степени нужды Сомова. Приятели пили вечерний чай, и, на грех, один в этот вечер разорился и купил сухарей у Филиппова. Член записал показания Сомова, что он ничего не имеет; потом оглядел комнату: она решительно ничем не отличалась от сотни других осмотренных им студенческих комнат. А классифицировать неимущих студентов необходимо, так как денег в комитете на 500 человек, а подали прошений 2000… Особые признаки нужны… Член ещё раз бросил пытливый взгляд на обстановку комнаты, перевёл его на стол…

Сегодня в России выплачивается государственная социальная стипендия. Размер выплат – от 2227 руб. для вузов и от 809 руб. для ссузов. Ее получают независимо от успеваемости:

дети, оставшиеся без попечения родителей, или студенты, потерявшие родителей в период обучения;

дети-инвалиды, инвалиды I и II групп, инвалиды с детства;

студенты, которые пострадали в радиационных катастрофах;

студенты, которые стали инвалидами в период прохождения военной службы, или ветераны боевых действий;

студенты, которые служили по контракту не менее 3 лет и уволились, например, из-за состояния здоровья, окончания срока действия контракта или по семейным обстоятельствам;

малоимущие студенты, которые получают государственную социальную помощь.

Помимо стипендий, социально незащищенные студенты могут рассчитывать на другие выплаты и привилегии от государства. Единовременная материальная помощь доступна всем студентам-бюджетникам, которые попали в сложную ситуацию. Обычно помощь назначают, если нужны деньги на лечение, похороны близкого родственника или при рождении ребенка.

Полное государственное обеспечение – это выплаты от государства, которые студент получает со дня поступления в учебное заведение и до завершения обучения. Их назначают сиротам до 18 лет и тем, кто остался без родительского попечения. На гособеспечении также находятся студенты от 18 до 23 лет, потерявшие родителей во время обучения. Пенсия по потере кормильца – выплата, которую получают нетрудоспособные члены семьи умершего человека. Неработающим студентам пенсию начисляют до 23 лет.

– A-а, сухари-и?! – сказал он.

– Да, сухари, – несколько смутился Сомов. Член записал что-то в книжку и ушёл…

Сомова от платы не освободили. Нужно же кого-нибудь не освобождать!

Бедняга очутился между небом и землёй. Он сразу почувствовал себя жалким и беспомощным, одиноким среди большого, сделавшегося вдруг страшным города. Товарищи утешали, но как утешить, если нельзя помочь горю. Да и что это были за утешители? – весёлые и радостные, они ведь продолжали ходить в университет. А его туда не пускали. Сомов глубоко прочувствовал это унижение: он был слишком молод и слишком самолюбив. И как совестно было ему идти первый раз в жизни в участок, чтобы получить бумаги, возвращённые из университета.

– Скоро, молодой человек, курс кончили, скоренько, – саркастически заметил помощник пристава, указывая место для подписи и передавая бумаги.

Сомову казалось, что все бывшие в участке смотрят на него и смеются. Мучительно краснея, он взял перо и вывел свою фамилию на каком-то листке, потом схватил «бумаги» и сунул в карман.

– Не сомните бумажки, пригодятся! – острил помощник.

Сомов выбежал из участка. И, когда шёл домой, ему всё казалось, что прохожие глядят на него как-то особенно, словно знают, что он исключённый. И его душил стыд…

«Что будет дальше?» – эта мысль теперь неотвязно мучила Сомова днём и ночью, не давала заснуть… Он похудел и осунулся…

Кто-то посоветовал пойти к двум известным московским благотворительницам. Он с радостью пошёл. Но в одном месте его не приняли, а в другом приняли так, что, возвратившись затем домой, Сомов разрыдался от унижения и незаслуженной обиды.

Впрочем, на первый раз судьба скоро сжалилась над юношей, его вызвали в университет и объявили, что из денег, полученных с благотворительного вечера, за него внесена плата… Сомов написал прошение и снова подал бумаги.

Эта первая неприятность очень повлияла на его нравственное состояние: как-то принизила и отняла много энергии. Слишком близко принял он её к сердцу… Потом, в течение университетской жизни, ещё несколько раз Сомову приходилось повторять процедуру с бумагами, но он относился к этому уже равнодушно…

За первым испытанием не замедлили последовать другие. Денег на жизнь не было. Приходилось изворачиваться, занимать у товарищей, вечно просить и думать о заработке. Началась продолжительная, обессиливающая борьба с мелочами, из которых составлена материальная жизнь человека. Мелочи проникали во всё его существо, отравляли каждый шаг, мешали сосредоточиться и отдаться науке.

О, эти мелочи, гнетущие душу, часто смешные, но всегда властные, как маленькие царьки! Как страдает от них человеческое достоинство. Сегодня нельзя идти на лекции, потому что отлетела подмётка, завтра нужно сходить по дальнему адресу за получением сомнительного заработка, нет денег на керосин, не на что сходить в баню… Попадёшь в университет на лекции – с 12 часов просыпается голод, который всё растёт, мешает слушать и к двум часам переходит во всё заглушающий стон. Дома грязно, неприютно, хозяйка пристаёт насчёт денег, – холодно так, что невозможно взяться за книгу…

Однако первый год Сомов до Рождества кое-как пробился, а после Рождества получил урок за 10 руб. Всё-таки было на что опереться: десять рублей и бесплатная комитетская столовая.

«Лишь бы уверенность, что не сгонят с места и завтра можешь пообедать», – думал Сомов и прилежно готовился к экзамену. Он перешёл на второй курс с пятёрками и уехал на лето домой…

В конце августа Сомов поторопился в Москву, надеясь отыскать занятия пораньше. Теперь у него в кармане был только один рубль.

Оставив «багаж» на станции, Сомов прямо отправился в университет справиться, назначена ли ему стипендия. Но в канцелярии ничего не было известно.

– Рановато, ещё не съехались, – объяснил ему помощник секретаря, маленький юркий господинчик.

Тогда он пошёл искать в городе товарищей. Заходил в адресный стол, но найти никого не мог.

«И эти ещё не приехали, должно быть!» – с тоской подумал Сомов, чувствуя, что почва ускользает из-под его ног. В комитетской столовой не выдавали обед, и ему пришлось истратить в кухмистерской тридцать копеек.

До восьми часов вечера Сомов пробродил по городу, не зная, куда деваться и что делать. Устал страшно, нервы расходились. В перспективе была ночь и полное незнание, где провести её… К счастью, он вспомнил, что Курский вокзал не запирается всю ночь – ему кто-то говорил об этом. И он вспомнил ещё, что некоторые его товарищи из Петербурга ночевали там, когда проезжали через Москву. Он побрёл к Земляному валу. В огромном вокзале было тепло, много света и пассажиров. Сомов несколько развлёкся и успокоился. Скоро усталость взяла своё, и он заснул в одном из мягких кресел…

Сомов проснулся, почувствовав, что кто-то дёргает его за рукав. В зале было полутемно и никого уже не было. Перед ним стоял сторож и говорил:

– Барин, пожалуйте! Вокзал запирается…

– Какой вокзал? Почему запирается? – спросил Сомов, не сразу придя в себя.

– Всегда от трёх до пяти заперт вокзал. Пожалуйте!

– Я завтра утром еду, – сказал Сомов в отчаянии. – «Куда идти? – мелькнуло у него в голове, – не на улицу же? А тут было так тепло и хорошо. Неужели прогонят?»

Нельзя-с, пожалуйте! Нас бранить будут…

Сомов дал сторожу двугривенный и кое-как уломал его…

Утром он выпил стакан чая в буфете третьего класса и с новыми силами устремился в поиски за товарищами. Но опять бесцельно проходил весь день, истратив на обед двадцать пять копеек…

Наступил вечер, а затем ночь, а Сомов продолжал переходить с улицы на улицу в смутной надежде найти хоть какое-нибудь местечко, чтобы прилечь. Он уже мало что сознавал. Невыносимая усталость одолевала его. Казалось, что чудовищная махина города навалилась на плечи и давит лабиринтом своих улиц, темнотой и полным равнодушием огромного к ничтожному и слабому… Наконец он забрёл в Екатерининский парк и бессильно опустился на первую скамейку, лёг на ней. Но только что закрыл отяжелевшие веки, раздался чей-то окрик:

– Тут нельзя спать. Проваливай, пока в участок не забрали! – Сомов вскочил в испуге и побежал, сам не зная куда…

Он миновал Трубную площадь, поднялся вверх по бульварам, повернул направо на Тверскую. И всё шёл с отчаянием в сердце, ничего не думая. Вышел за Тверскую заставу, пошёл дальше, куда-то в поле… Здесь было совсем темно и никого не было. Он опустился на землю и почти сейчас же заснул…

Наутро Сомов узнал местность. Он спал на Ходынском поле за гипподромом… Новый, третий день прошёл так же, как предыдущие, с той только разницей, что денег хватило лишь на чёрный хлеб… Вечером он прямо отправился на Ходынку. Однако спать не мог: было страшно холодно. Тут впервые мелькнула мысль о самоубийстве. И в каком-то полубезумии Сомов схватился за эту мысль, как за якорь спасения. Целую ночь, бродя по Петровскому парку, он обдумывал, каким способом лучше убить себя…

Однако утром он несколько ободрился и опять потащился в канцелярию, где наконец встретил товарища, которому поведал о своих злоключениях Тот предложил пока устроиться у него. Сомов был спасён…

Скоро пришли и из университета утешительные известия: Сомову назначили стипендию в 11 руб. 50 коп. в месяц. Он повеселел. Даже в хорошую минуту начинал острить над своим «уличным» положением:

– Иду по площади и самый простой хлеб ем, из-за пазухи достаю и по кусочку в рот кладу. Прохожие думают, что шоколад кушаю…

Сомов нанял себе небольшую комнатку в Косом переулке. Комната была полутёмная, зато сухая и стоила всего семь рублей. Тут он «мило устроился», как рассказывал товарищам. Однако никого к себе не приглашал: в действительности комната была очень непрезентабельная…

Ходынское поле

Теперь жизнь его вошла в известную колею. Каждый день утром Сомов отправлялся в университет или чаще в Румянцевскую библиотеку, где читал книги по истории философии, с которой давно хотел познакомиться. Его очень занимали отвлечённые построения человеческой мысли. Они уносили его далеко от мира, где столько огорчений, забот, тоски. Сомов прекрасно чувствовал себя в надзвёздной сфере платоновских идей. Ему казалось даже, что он слышит музыку сфер, когда сидит в этой тихой и светлой зале, где словно разлита напряжённость мысли многих тысяч посетителей прежних и теперешних… Иногда он отрывался от книги и сидел просто так, улыбаясь и думая о чём-то высшем, чего ясно себе представить не мог. Но всё его существо преисполнялось тогда счастьем.

Да, он чувствовал себя счастливым в этом царстве мыслей…

Но в известное время дня маленький, ничтожный царёк приказывал спуститься на землю. Сомов шёл обедать в столовую. На улице действительность злобно и настойчиво напоминала о себе, грязью забиралась в продранные калоши и холодной склизкой массой касалась ноги, осенним туманом пронизывала насквозь ветхое пальто, мутила голодом разум… В столовой Сомов отогревался и побеждал своего злейшего врага хитростью: так как горячей пищи было недостаточно, он ел много хлеба и запивал его квасом. Потом снова летел назад в светлое царство… Вечером возвращался домой и, утомлённый продолжительностью пути и переживанием дня, засыпал быстро и крепко…

К этому времени университетской жизни Сомова относится его посещение студенческого кантовского кружка, где читались произведения знаменитого философа и рефераты, посвящённые его философии, где много спорили о категорическом императиве и субъективном идеализме, трактовали о Гегеле и Фихте[71], возвращаясь по временам обратно к Лейбницу[72] и Вольфу[73] и эпохе просвещения. Одним словом, затрагивались и иногда даже разрешались вопросы, самые интересные в философии. Сомов сам писал рефераты, оппонировал и горячо спорил. Кантовские вечера были в его жизни своего рода праздниками, когда он чувствовал себя торжественно настроенным и радостным…

Начало ХХ и ХI веков в России и во всем мире – периоды расцвета активной философской мысли и создания множества философских кружков. Вот несколько известных примеров из обеих эпох:

Начало ХХ века:

1. Кружок вокруг Марии Штайнер во Вроцлаве (Бреслау) и Вене. Мария Штайнер, философ и социальный мыслитель, собирала группу учеников и последователей, которые обсуждали философские и социальные вопросы, основываясь на идеях антропософии и антропологии.

2. Кружок феноменологии в Мюнхене. Эдмунд Гуссерль и его студенты в Мюнхенском университете сформировали кружок, который занимался развитием феноменологии как философской методологии. В нем принимали участие философы, такие как Мартин Хайдеггер и Ганс-Георг Гадамер.

3. Кружок вокруг Георга Шиммеля во Франкфурте. Георг Шиммель, немецкий социолог и философ, собрал группу студентов, чтобы обсуждать широкий спектр тем, включая социологию, культурологию, эстетику и религиозные вопросы.

Сегодня:

1. Философский кружок «Философская Москва»: Объединяет студентов и преподавателей Финансовой академии. Существует с 2018 года, занимается широким кругом вопросов.

2. Клуб «Философия искусства» в Санкт-Петербурге. Этот кружок сосредоточен на философии искусства и объединяет студентов, преподавателей и интересующихся теорией и концепцией искусства.

3. Философский кружок Dialogos в Барселоне. Это международный кружок, который проводит обсуждения и дебаты по философским темам, привлекая студентов и ученых со всего мира.

4. Философский кружок Café Philo в Париже. Это неформальный кружок, который проводит философские дискуссии и дебаты в кафе. Он открыт для всех, кто интересуется философией.

Но одиннадцать с полтиной давали себя чувствовать тоже. Денег недоставало на самое необходимое. Нельзя было питаться одним комитетским обедом, а на чай и хлеб хватало только на полмесяца. Первые два месяца Сомов сгоряча не заметил своего удручающего положения, но затем понял, что без заработка прожить ему невозможно. Как раз в это время кто-то предложил место помощника, заведующего в частном низшем училище. Это занятие отнимало почти весь день, так что пришлось бы отложить в сторону изучение философии… Долго Сомов колебался, советовался с товарищами, но в конце концов взял-таки занятие: трудно было рассчитывать на другое. Когда-то его найдёшь, а время не ждёт…

И вот Сомов стал по утрам таскаться в школу, где учил мальчиков чтению и письму… Нервы его раздражались и от невозможности заниматься любимым делом, и от трудности преподавания, и от лишений, так как жалованье он получал по третям, а до трети ещё было далеко.

Школа

Он возвращался домой «со службы» усталый и полубольной. А дома ждала его тоска. Маленькая комнатка, неуютность, одиночество угнетали его. Прежде всё это тонуло в светлом царстве, а теперь, когда на сцену выступили усталость и изнуряющий нелюбимый труд, действительность безжалостно предъявляла свои права… И ворочаясь по ночам на жёсткой кровати, Сомов никак не мог заснуть. Жизнь казалась ненужной и бесцельной. В ней уже не было ни идеи, ни красоты, ни ласки.

Теперь чаще, чем когда-нибудь, Сомов стал думать о женщине и о том, что он одинок, и размышлять о радости женского участья. Поэтому неудивительно, что он обратил внимание на свою соседку по комнате, которую раньше не замечал. Это была одна из жертв общественного темперамента. Но тем лучше было для настроения Сомова: она была так же несчастна, как и он. Он прочёл это несчастие на её бледном, исхудалом, но молодом и красивом личике однажды, когда они нечаянно столкнулись в коридоре. Несомненно, в ней было что-то печальное…

И вот через неделю после этого он уже сидел в её комнате, облитой розовым светом фонаря, и с глубоким участием слушал обычный рассказ проститутки, что кто-то когда-то обманул её, бросил, и она со злости пошла на бульвар… В комнатке было уютно. Кровать с голубым, атласным одеялом так ласково выделялась на фоне белых кисейных занавесочек. Розовый туалетный столик и два мягких кресла, милое личико хозяйки, одетой в красную шёлковую юбку и белую кофту с кружевами, – всё это казалось ему, не привыкшему к роскоши, верхом изящества. Женщина говорила нежным голосом и клала свою горячую ручку на его руку – и ему было ужасно хорошо. Всё окружающее стало для Сомова вдруг дорогим и близким…

С этого вечера Катя сделалась его любовницей. Для Сомова началась новая жизнь. Он имел любовницу первый раз в жизни. А никто так не привязывает к себе и не перевёртывает всю жизнь человека, как именно первая близкая женщина, когда слово «люблю» произносится чистосердечно, без рефлекса, навеянного воспоминаниями о прежних возлюбленных.

Несколько дней Катя каждый вечер поджидала его возвращения из школы, бросалась на шею, целовала и уводила к себе. Она умела ласкать и знала много ласковых слов, одурманивающих его. Сомов, как неопытный юноша, не чувствовал в них обычного бульварного тона кокотки. Всё, что говорила она, казалось ему искренним и глубоко прочувствованным. Впрочем, Катя и на самом деле была с ним искренна и только по привычке слова сердца брала из репертуара публичной женщины и часто спадала с тона…

Они подолгу сидели за чайным столом. Катя разливала чай, а Сомов говорил. Он рассказывал ей о небе и об иных мирах, о литературе и о писателях, о государстве и социальном устройстве, о четвёртом сословии. Она ведь ничего не знала, и Сомов развивал её. Она внимательно слушала, смотря ему прямо в глаза. Постепенно Сомов переходил к ужасам цивилизации и говорил о страшном зле проституции. Он говорил горячо и почти вдохновенно, как говорит любимой женщине студент, любящий в первый раз. Катю он считал невольной жертвой и верил, что теперь она на честном пути. Мечтал, что по окончании курса женится на ней.

– Жизнь моя теперь будет осмысленна, – говорил Сомов. – Мы никогда не расстанемся. Ты ведь любишь меня, Катя? Ты замечательная женщина – пошла на путь разврата, бросив этим гордый упрёк обществу тех негодяев, один из которых смертельно оскорбил тебя.

Катя в ответ молча целовала его, а он продолжал мечтать. Он чувствовал себя так тепло и хорошо, приобрёл прежнюю уверенность… Когда же Катя уставала слушать, она обнимала его и уже не отпускала до тех пор, пока, изнеможённые и расслабленные поцелуями, они не падали вместе на атласное одеяло…

Однажды вечером, дней через десять после знакомства с Катей, Сомов, возвратившись со службы, увидел, что в комнате темно и её самой нет. Что-то вдруг сжало его сердце, и он бросился к хозяйке, простой и жирной женщине, чистившей в кухне картофель.

– Где Катя? – нервно спросил Сомов.

Хозяйка недоумевающе посмотрела на него и продолжала чистить картофель.

– Где Катя? – закричал Сомов.

– Вы чего ж это кричите, словно на пожар? Эк невидаль, Катя! Известно, на бульвар пошла. Подруга заходила – вместе и пошли. Не век же шалаберничать. Денег-то сколько задолжала.

Сомов побледнел и затрясся.

– Деньги, деньги, – забормотал он потерявшимся голосом, – но ведь я мог бы, я достал бы денег…

– Ну, уж это не моё дело, – проворчала хозяйка и захлопнула дверь в кухню…

В Сомове вдруг вспыхнуло безумное желание воротить Катю, уговорить и убедить её в чем-то. И уже не отдавая себе отчёта, где искать и зачем, Сомов вышел из дома.

«На бульвар, на бульвар!» – и он побежал на бульвар. Прошёл его весь, заглядывая в лицо встречных и сидящих женщин.

– Коля, куда бежишь, пойдём со мной! – крикнула пьяная женщина и схватила его за рукав. Но он с омерзением оттолкнул её и побежал дальше.

– Ка-аллега, дай покурить, – приставала другая женщина.

И в голове Сомова мелькнула ужасная мысль, что Катя тоже, быть может, сейчас пристаёт к кому-нибудь. Но это было так омерзительно и страшно, что всё внутри его крикнуло:

– Нет, нет, Катя не такая!

Он ещё раз прошёл по бульвару и потом по Тверской, заглянул в кофейню. Нигде Кати не было.

«Быть может, она у подруги?» – и Сомов с радостью схватился за эту мысль. Он удивлялся, почему такое простое разрешение вопроса не пришло ему раньше в голову. И, как будто успокоившись, направился домой.

«Она, быть может, пришла уже и ждёт его, а он, глупый человек, бегает, ищет её. Пожалуй, сердится, милая Катя!»

Но в Катиной комнате было по-прежнему темно. Сомову показалось, что и во всей квартире темно, холодно и неприютно. И опять он подумал, что Катя, должно быть, в саду или на другом бульваре, или… или…

Но и тут его мысли мешались и путались. И делалось до того больно, что он кусал руку, чтобы заглушить боль…

Сомов всё ходил по комнате, прислушиваясь к каждому шороху, к каждому стуку входной двери… Он слышал, как у хозяйки часы пробили два, потом три, половину четвёртого… Он уже более не мог выносить этого адского ожидания, оделся и хотел выйти опять из дома. И вдруг в дверях столкнулся с ней.

– Катя, это ты? Где ты была? – спросил он шёпотом и схватил её за руку.

– Пусти! Где была, там теперь нету, – грубо ответила Катя и, вырвавшись, пошла к своей комнате.

Но Сомов догнал её, обнял.

– Ну, Катюша, Катичка, скажи…

– Да отстань ты от меня! Убирайся! – крикнула женщина, вырываясь, – чего привязался?

Катя была пьяна. Спотыкаясь о мебель и ругаясь, она искала спички по комнате. А Сомов, молча, как в столбняке, стоял у двери и смотрел в темноту… Наконец ей удалось зажечь свечку. И она предстала перед ним в ужасном виде пьяной женщины, растрёпанная, с посоловевшими, блуждающими глазами, со шляпкой, съехавшей на затылок…

– Ну, чего уставился? Чего смотришь, – крикнула она Сомову, – не видал, что ли, какая я? – И она остановилась перед ним, уткнув руки в бока и стараясь сохранить равновесие.

– Катя, зачем ты ходила? – задыхаясь, тихо спросил Сомов.

Она засмеялась пьяным смехом.

– Что же, ты меня будешь содержать, студентик несчастненький? Эх, ты! – сказала она с презрением.

Он весь помертвел от этих слов и от тона, которым они были сказаны. Почувствовал, как его самоуверенность, и счастье, и всё, чем он жил, проваливаются в чёрную бездну. И огромная равнодушная жизнь надвигалась на него – слабого и ничтожного. Казалось, что вместе с Катей ускользает последняя надежда на спасение. И он зарыдал, и в отчаянии обнимал её, и прижимал, словно боясь, что она уйдёт от него.

– Ну, Катя, Катичка, моя дорогая, – бормотал он, – не бросай меня! Я люблю тебя больше всего… Я достану денег, дам тебе. Не ходи, ради Бога, не ходи туда…

И он старался вложить в эти слова всю свою душу, словно хотел отыскать прежнюю Катю, которая отозвалась бы на его призыв. Но с ужасом чувствовал, что обнимает не Катю, а какое-то новое, ужасное существо, изо всех сил отбивающееся от него…

И вдруг женщина разразилась потоком отборнейших ругательств. Она выплевала их изо рта вместе со слюной, пьяная, растрепавшаяся, с мастерством бульварной кокотки придумывала самые оскорбительные и циничные сравнения и слова. И они били Сомова по лицу – липкой, вонючей грязью обдавали всё чистое, что было когда-нибудь в нём…

Оглушённый, почти потеряв рассудок, Сомов выбежал из комнаты… Но ужасные слова и крики расходившейся женщины преследовали его. И он бросился на постель и закрыл подушкой голову. Долго лежал так, дрожа всем телом, и казалось, что огромными молотками бьют его по голове…

Постепенно усталость и безумная напряжённость нервов сменились реакцией. И сон рассеял кошмар действительности…

Утром всё происшедшее вчера казалось Сомову бредом, чем-то далёким и непонятным. Ясное, светлое утро вновь дало ему бодрость и желание бороться за счастье. Он снова помнил только прежнюю Катю, милую и ласковую. Размышляя, он скоро нашёл и причину вчерашнего происшествия. Кате нужны были деньги, и она, не желая беспокоить его, решила заработать их старым путём позора. Ведь она не виновата, если иного пути не знала. И Сомову вспомнился прекрасный образ героини некрасовского стихотворения, которая в страшную минуту жизни вышла из дома и на деньги, добытые падением, купила гробик ребёнку и ужин отцу… Наверное, и Катя, идя туда, думала о любимом человеке, т. е. о нём, и ей было так тяжело, что она выпила вина. И Сомов упрекал себя, что не оставил вчера Катю в покое, а стал приставать и окончательно раздражил уже и без того раздражённую и несчастную женщину. Он решил загладить свою вину и сделать Кате сюрприз. Казалось, что стоит только достать денег, и всё опять пойдёт по-старому.

Улыбаясь и заранее предвкушая всю прелесть задуманного, Сомов торопливо оделся и, тихо пройдя мимо комнаты Кати, – она ещё спала, – вышел на улицу. Он отправился в училище, где решил во что бы то ни стало попросить у заведующего за полмесяца жалованье…

В четвёртом часу, с деньгами в кармане и покупками, Сомов спешил домой. Заведывающий не только дал денег, но даже отпустил сегодня раньше, найдя, что у Сомова слишком нездоровый вид…

Катя сидела полуодетая на стуле возле потухшего самовара, мрачная, не пришедшая в себя после вчерашней попойки. Она незадолго перед тем встала.

Почти безучастно взглянула она на Сомова. А он, конфузясь, поцеловал её в щеку и положил ей на колена кошелёк…

Через час они, как и прежде, сидели за чайным столом. Только рядом с самоваром стояла полбутылка и две рюмки. Катя убедила своего любовника, что ей нужно опохмелиться, и его самого заставила выпить рюмку «за новое житьё». Он был счастлив целый вечер… И утром на следующий день радостный отправился на службу. И всё думал о новой жизни и Кате, которая теперь уже навсегда будет его… В таком же приподнятом настроении спешил Сомов вечером домой.

Ещё в прихожей он услышал крикливые голоса, среди которых особенно выделялся голос Кати. Затаив дыхание, ещё не соображая, в чём дело, но уже предчувствуя беду, он быстро подошёл к Катиной комнате и растворил дверь. Ему представилась омерзительная картина. За столом, уставленным бутылками пива и водки, сидела простоволосая, совсем пьяная Катя в сообществе двух женщин и мужчин подозрительной наружности в расстёгнутых жилетах. Все они были пьяны. На кровати валялась третья женщина. В комнате стоял смрад от разлитого пива и водки, человеческого дыханья и табачного дыма. Компания ругалась и хохотала…

Сомов почувствовал, как страшная неизбежность зла охватывает его, и он уже не в силах сопротивляться: всё внутри его опускается, и он становится вялым и бессильным.

– A-а, Ванька! – закричала Катя хриплым голосом, увидав Сомова. – Иди сюда! Мы новоселье справляем… Иди, говорят тебе. – И она встала, желая двинуться к нему, но пошатнулась и снова тяжело рухнулась на стул.

– Иди, дурашка. Я тебе водки налью. Это мой новый содержатель, – отрекомендовала она его своим гостям. – Иди, Ванька, садись около меня, целуй…

Сомов подошёл к столу и залпом выпил налитую ею рюмку. Потом налил целый стакан водки и опять выпил. И вдруг почувствовал, что силы возвращаются и вместе с тем растёт отчаяние. А крутом все хохотали, ругались, и какая-то женщина целовала рядом сидящего мужчину. Сомов схватил стакан и поднял над головой.

– Я пью, – громко закричал он, – за разврат, за всесокрушающий разврат и за вечную грязь жизни!

На секунду пьяные подняли на него бессмысленные глаза, а одна женщина разразилась оглушительным хохотом… Катя с посоловевшими глазами сказала, протягивая губы:

– Ну, будет, дурачок. Иди, поцелуй меня! – и схватила его за рукав.

Но он вырвался от неё, изо всех сил бросил недопитый стакан об пол и убежал из дома…

Психологическая помощь для студентов является важным и распространенным видом поддержки в образовательной среде. Вот некоторые формы психологической помощи, которые доступны студентам:

Консультации вузовских психологов. Многие учебные заведения предлагают услуги психологической поддержки студентам. Учащиеся могут записаться на консультацию с психологом для обсуждения своих эмоциональных, психологических или межличностных проблем.

Групповые сессии и тренинги. Вузы могут проводить групповые сессии, тренинги или семинары по различным темам, связанным с психологическим благополучием студентов. Это может включать управление стрессом, развитие навыков коммуникации, улучшение самооценки и другие.

Онлайн-ресурсы и приложения. Многие вузы предлагают онлайн-ресурсы и мобильные приложения, которые предоставляют информацию и поддержку в области психологического благополучия. Это может быть доступ к самопомощи, упражнениям по релаксации, психологическим тестам и т. д.

Студенческие организации и клубы. Некоторые учебные заведения имеют студенческие организации или клубы, связанные с психологической поддержкой и сознательностью. Это могут быть группы поддержки, партнерские программы, общественные инициативы и другие формы взаимопомощи студентов.

Рекомендации и направления. Психологи могут предложить студентам рекомендации и направления на внешние психологические или психотерапевтические услуги, если потребуется особая специализированная помощь.

Пьяный, он бродил где-то по улицам… И утром проснулся на том самом месте Ходынки, где ночевал по приезде в Москву. Сомов совершенно не помнил, как попал сюда. Он только чувствовал страшную боль во всём теле: должно быть, простудился, лёжа на обледенелой земле. Еле-еле добрался до дому и сейчас же лёг на постель, а через полчаса был уже в бессознательном состоянии…

Сомов вылежал в больнице почти два месяца. Когда он выписался оттуда, уже после Рождества, то поселился на Живодёрке, в тёмной и холодной комнате. Опять пришлось довольствоваться ничтожной стипендией, так как место в училище, конечно, было передано другому…

Катенька

Всё происшедшее затянулось дымкой, но в глубине души остался горький осадок, наложивший на него печать угрюмости. На доску прежних материальных лишений, с которыми кое-как справлялся молодой организм, была положена крупная жизненная неудача и болезнь – и равновесие нарушено в сторону бессилия. Борец в Сомове был почти побеждён.

Однако нашлось событие, которое потрясло его и сделало на минуту сильным. Это было то, что стоит над жизнью и вызывает подъём духа в погибающем в борьбе с мелочами жизни человеке. Общий подъём духа отражается на каждом индивидууме.

Студенческие движения отзываются в повышенном настроении у каждого студента.

И никогда Сомов не чувствовал себя так, как во время своего первого участия в беспорядках. Он, как и многие, быть может, не сознавал в чём именно, в каких деталях заключаются несовершенства современного строя университетской жизни, но был захвачен весь целиком, всем укладом своей жизни чувствовал зло, ненормальность, невыносимость… И тем горячее, тем безраздельное отдавался движению: протестовал как человек, имеющий все данные, чтобы протестовать…

Но потом, когда наступила реакция, когда жизнь вернулась в прежние рамки и опять была та же конура, отсутствие света, тепла и людского участия, голод, ещё больнее стало ему… Ещё больше прибавилось в нём угрюмости и озлобленности.

Если первый раз его обманула проститутка, то теперь он был обманут не то самим собой, не то студенчеством, не то жизнью.

За участие в беспорядках Сомова лишили стипендии. И опять пришлось взять два урока, в 8 и 7 руб., из которых один был утром, другой вечером, и, благодаря расстояниям, весь день разбивался. Светлое царство идей было по-прежнему закрыто наглухо.

Когда Сомов потерял один урок, переселился в студенческий притон – Ляпинку – и занял ещё не остывшее, грязное ложе одного из бежавших отсюда товарищей.

Но он был не в состоянии долго переносить условия здешней жизни. Не мог он примириться с безнадёжно унылым видом одних и каким-то циничным удальством других, махнувших на всё рукой.

– Нет, уж лучше переносить бедность в одиночестве, чем в сообществе ста бедняков. По крайней мере, есть возможность оставаться наедине, – говорил Сомов. – Да потом в общежитии нечаянно чьё-нибудь мнение усвоишь, а я свободомыслящий…

Когда снова назначили ему стипендию – теперь уже в 7 руб., Сомов покинул гостеприимную, но убийственную Ляпинку…

И вот уже год живёт он в своём подвале, в котором мы застали его в начале очерка, и наблюдает мир через призму помойной ямы, вечного вида из его маленького окна.

Он не верит ни в науку, ни в товарищей, ни в кого из людей. Везде находит только отрицательные стороны.

Накануне первой сходки нового студенческого движения один товарищ зашёл к Сомову и застал его против обыкновения не лежащим, а сидящим на кровати…

– Здравствуй! – закричал Сомов радостным голосом. – Садись. Чаю хочешь? Хозяйке сейчас скажу, чтобы самовар поставила.

– Что это ты сегодня – праздник, что ли, справляешь?

– Нет, не праздник – перед новосельем дух возбуждён. Завтра отправляюсь туда, ну, а оттуда, конечно, ещё туда. Перемена декорации. Всякая, брат, перемена в жизни веселит дух. Встряхивает.

– Ты что же это – по убеждению?

– По какому такому убеждению? Это что за штука – убеждения? Это, брат, слово не из нашего лексикона – сытые люди его от сытости выдумали… Иду, потому что хочу разнообразить жизнь, потому что задыхаюсь уже от здешнего смрада. У других и цветы, и женщины, и музыка, а у меня крысы. Да и крысы-то всё одни и те же. Надоели. Завтра к другим крысам переселюсь… А в студенчество, будет тебе известно, не верю. Не верю, прямо говорю, потому что вижу одно лицемерие кругом. Вижу, что только играются дети в игрушки, кровь себе прочищают. Не верю! Не верю! – Сомов возвысил голос, и в нём зазвучала злоба. – Идут на святое дело, как говорят, а потом самое наглое, самое скверное отступничество на каждом шагу. Этот либеральнейший коллега оказывается самым распримерным земским начальником, другой доктором, грабящим больных, этот прокурором, распинающимся из-за того только, чтобы упечь ближнего, куда Макар телят не гонял, да как можно подальше, да чтобы ещё плетей всыпать побольше!.. А откуда берутся сплошные мошенники-адвокаты, наживающие огромные деньги и не брезгующие защищать отъявленного негодяя-купца, обжулившего своего пастуха на пять рублей? Как не заест совесть этого подлеца, который недавно блистательно защитил мать, пятнадцать лет детей своих истязавшую. Наблюдаю, брат, эволюцию эту уже четыре года… Когда в синей фуражке, так, небось, и идеи, и то и сё, и третье – голова выше плеч запрокинута. Я студент – борец за истину! Ого-го-го – борец за истину?!.. Ненавижу эту галдящую, кривляющуюся толпу – этих рыцарей на час! Нена-авижу! Этих дураков, которых забирают, как баранов, сажают…

– Ну, брат, ты, кажется, зарапортовался. Сам же будешь сидеть!

– И я буду сидеть! И сопротивляться не буду, потому что мне всё равно. Мне только психология любопытна. Зачем в мантию страдальцев наряжаются, а потом в прокуроры норовят пролезть или в чиновники, которых раньше поносят на чём свет стоит… Нет, я уже вот такого скорей понимаю – прямо, по крайней мере.

– Был? – «Был». – Почему не со всеми в местах злачных и покойных? – «А я, видишь ли, когда забирали, зашёл к одному знакомому на дворе университета. У него и переночевал». – Удрал, значит! И на том молодец – самостоятельность, по крайней мере, есть. Индивидуалист! Теперь все индивидуалисты, кто криво смотрит. Я, говорит, индивидуалист. Глядишь, так и есть – сзади выглядывает госпожа пакость, которую учинил названный индивидуалист…

– Слушай, это циничная безнадёжность какая-то. Разве все люди таковы? Я знаю многих хороших, – запротестовал товарищ.

– А я вижу только дурных. Ты мне скажи, жизнь где-нибудь стала лучше?

– Конечно!

– Нет! Это ты так говоришь, потому что плодами культуры пользуешься, а ты пойди поживи в подвале, тогда узнаешь, какова жизнь. Тогда потеряешь руководящую нить и не поймёшь даже самого слова: «Лучше»! Смотри из подвала на жизнь, тогда узнаешь…

Никогда Сомов не говорил так горячо и долго, как в этот вечер, накануне того дня, когда наперекор самому себе отправился на студенческую сходку.

Впрочем, Сомов остался верен себе. Выбрав где-то в отдалённом углу зала место, он лёг и попросил товарища, чтобы его разбудили, когда войдёт полиция.

И он закрыл глаза и заснул или притворился, что спит…

Декадент

1

Нервозное состояние современной души, выражающееся в погоне за какими-то новыми формами и настроениями, наблюдается и среди студенчества. Быть может, даже ярче, чем где-нибудь, благодаря исключительно благоприятным условиям.

Студент свободен от обязанностей, налагаемых семьёй, службой, определённым делом. Наука слишком слаба в своих представителях. Мало кто из современных профессоров может похвастать талантом увлекать слушателей глубиной интеллекта. Студент предоставлен самому себе. А возможность произвольно распоряжаться собой и своим временем порождает другую возможность – стихийно отдаваться настроениям.

Индивидуализму современного студента предоставлен широкий простор. Разумеется, человек человеку рознь: в других очерках мы показываем, как иногда проявляется этот студенческий индивидуализм. Теперь же будем иметь дело с психологией индивидуализма, который представляется нам в таких причудливых и странных очертаниях, как события, создавшие процесс студента Мищенко[74].

Природная экзальтированность и склонность к неврозу, разноцветная жизнь большого города с её раздражающими контрастами, утончённая культура, бередящая нервы, с другой стороны, одиночество, пустота и уныние студенческой комнаты, пустота и бесцельность самой жизни и, наконец, праздный интеллект, томящийся этой праздностью, – вот почва, на которой произрастают болезненные цветы. В человеке развивается беспокойство, его куда-то тянет, чего-то хочется. Он страдает от непонятной тоски. И начинает выдумывать иллюзии, создаёт свой особый мир, где чувства и ощущения играют первую роль. Начинается усиленная возня с самим собой. Призрачные образы вырастают до размера мировых событий, заполняют всю жизнь.

Погоня за ощущениями – характернейшая черта декадентов. Они чрезвычайно изобретательны в объектах ощущений. Как у людей с нервной организацией, в воображении и фантазии у них нет недостатка. Действительную жизнь декаденты обращают в мираж.

– Я хочу изведать «гущу жизни», – говорит один студент, заимствуя у Горького выражение, но понимая его очень своеобразно.

И он отправляется искать эту «гущу» в «таинственные и страшные» места, ходит по ночным приютам низшего разряда, кабакам. Ночует в Ляпинке. Он не входит в мелочи, не интересуется отдельными явлениями, общественной или психологической стороной их, его увлекает что-то огромное, смешанное, волнующееся.

Я чувствую везде повышенную жизненность, – восклицает он. – Я постиг самый хаос жизни… Всё вокруг кричит, вертится, стремится куда-то…

И он быстро скользит от одного впечатления к другому, почти не останавливаясь, наслаждаясь атмосферой «повышенной жизненности». От этой смены впечатлений у него всегда приподняты нервы.

– Посмотрите кругом, – говорит декадент, – не кажется ли вам, что всё полно загадок? Огромное клокочущее море тайны охватило землю. Вы и я, мы все захлёбываемся в её тёмных, густых глубинах. Смотрите, вот идёт человек, он несёт с собой целый мир непонятных, странных происшествий, мыслей, свою особую жизнь. И другой прохожий, который кажется таким маленьким и простым – и он загадка! И так все, кто бы ни встретился вам… Я люблю бродить по улицам и следить за тайнами, которыми полон город и люди… По вечерам я часто сижу на бульваре против огромного чудовища – дома, который глядит на меня сотнями разноцветных глаз – окон. Что скрывается там – за этими глазами?.. Одни окна светятся тускло, как серая жизнь пошлых людей, другие горят ослепительным светом, как вихрь жизни, в третьих разливается красный свет сладострастья или тьма – тишины и страшного молчания, иногда серьёзный свет матовый – в кабинете учёного, розовый, полный грёз… Сколько тайн, сколько оттенков жизни!..

И вдруг, оборвав свою речь, он бежит куда-то. Всегда взволнованный, вечно рассеянный, декадент многим кажется «ненормальным». В нём нет никакой определённости – хватается за одно, за другое, начинает мысль и, не докончив, сейчас же забывает её для другой. Он ищет приключений, чего-нибудь острого, сверхъестественного… Мечтает о необыкновенных встречах. И грёзы помогают ему находить желаемое и на балу, и в публичных домах, и в роскошном дворце миллионера, и в анатомическом театре.

«Я ищу тропических растений, – говорит бледный студент. – Ищу странную красавицу среди фантастической обстановки».

А вот другой студент медицинского факультета – кажется, должен быть трезвым человеком. Однако и из самого реального он умеет извлекать экзотическое настроение. Из анатомического театра с рядами голых изрезанных трупов, из этого циничного жилища смерти, где загадки жизни разоблачены до последних пределов, декадент отправляется в наиболее оживлённые улицы, где всё говорит о роскоши, о радостях жизни, где движется расфранченная живая толпа, где столько красок и звуков. И он сравнивает ещё не исчезнувшие из воображения отвратительные разрезанные тела с этими яркими женщинами, такими живыми, чувственными. Он испытывает острое наслаждение от чудовищного контраста… А какой богатый материал для ощущений дают клиники! Искажённые лица, ужасные улыбки, смерть, реющая в воздухе, глубокая тишина палат, где самая атмосфера напоена страданием…

Обратите внимание на этого высокого, красивого студента с утомлённым лицом, который на балу одиноко скитается по ярко освещённым залам и словно чего-то ищет… Вас удивит, что он нигде не присядет. Переходит из одной залы в другую, взбирается на хоры, опять смешивается с толпой… Идёт то медленно, взглядывая по сторонам, то ускоряет шаги, словно догоняет что-то… И вдруг останавливается, пристально смотрит куда-то и стоит долго, задумавшись… И всё один…

Вот несколько отрывков из дневника этого студента:

«Там, внизу кружились они – эти странные привидения – бледно-розовые и голубые, и красные – провозвестники тайны и страшной неизвестности мрачных замков… Я боюсь красных, это цвет крови и цвет костров, пылающих в тёмных подвалах. Ужасные привидения замков! Красное – это губы вампира, высасывающего жизнь. На ярко-красных губах женщин я всегда вижу прилипшую кровь: она говорит о кровожадности зверя… И среди бледных и голубых мелькали эти зловещие огненные факелы. Рыдали скрипки и флейты и, вздрагивая, жаловались. Ужас, красные приближались…

И я бежал вниз, где среди голубых и бледно-розовых чувствовал себя в безопасности…

Зала была облита ослепительным светом. И красота царствовала среди звуков и красок. Но где-то шевелилось чёрное и говорило о конце. Говорило о мраке и скорби, о том, что всё скоро исчезнет. И чёрное заставляло меня ходить, потому что я не успел бы… Я хотел насладиться вполне, но не мог. Рыдали скрипки, и всё вертелось, вертелось в ослепительном свете. Но я знал, что время спешит и скоро конец. И острая боль глубже вонзалась в сердце. И вдруг громкое и радостное прозвучало и оборвалось, и наступила темнота, и уже из всех углов смотрело чёрное, зловещее. Посредине опустевшей залы протянулась полоса красного цвета… А потом ночь и отчаяние. И конец.

Я всегда слежу за ней на балах. Больше нигде и никогда я не видел её и не хочу видеть. Только в ослепительной зале, где звучит вальс, среди ярких цветов и опьяняющей атмосферы рождается моя любовь к ней и гаснет с последним аккордом умирающего бала. Загадочная, в чёрном, высокая, она пробуждает во мне неизъяснимое волнение, когда вдруг появляется среди яркой, движущейся толпы. И я с трепетом слежу за ней… Она не знает меня и никогда не узнает… Она одинока. Её окружают многие, но в её серых, печальных глазах и на бледном лице я прочитал, что она одинока. Только однажды слышал я фразу, произнесённую одним из её кавалеров:

„Для Ольги Владимировны нужно сорвать пять звёзд с ночного неба. На меньшее она не пойдёт…“

Женщина, которой нужно пять звёзд ночного таинственного неба… О – я люблю её!..

В средней зале женщина, тонкая и стройная, с загадочными глазами посмотрела на меня долгим, странным взглядом; в угловой гостиной я встретил красавицу, формы и лицо которой говорили об ужасающем сладострастии, о вакханалии среди зеркал на шкурах белых медведей и леопардов; в большой зале была девушка с лицом мадонны, а где-то среди цветов мелькнула грустная улыбка печальной женщины… И в этот вечер я одинаково любил их всех. Я переходил из залы в залу, ловил их взгляды и чувствовал связь, зарождавшуюся между мною и ими… О, какой прекрасной и разнообразной казалась мне тогда жизнь…»

Недавно автору этого очерка один студент рассказал следующее:

«Я видел её только один раз. Но я страшно, безумно люблю её и ищу. Она исчезла. Быть может, умерла… А может быть… Слушайте! На балу цветов, где живые гирлянды извивались в символических танцах, я вдруг заметил лиловую орхидею. Тонкая, стройная девушка в лиловом. Распущенные волосы, горящие чёрные глаза, впалые щёки с зловещим румянцем. Но главное, это ужасный свинцовый цвет её худых оголённых рук, оттенённых лиловым. Гирлянды цветов опутывали её всю… Это была женщина иного мира, фантастическое существо… „Она скоро умрёт“, – подумал я… И я подошёл к ней и заговорил. Сначала испуганно она взглянула на меня, а потом стала слушать, и чёрные глаза её расширились и сделались огромными, и уже ничего не было видно, кроме страшной бездны её глаз. И я тонул в этой бездне… И вдруг она засмеялась странным, безумным смехом и исчезла… И я искал её во всех залах среди роз, гиацинтов и лилий. Но нигде, нигде не было лиловой орхидеи… Иногда мне кажется, что это был призрак… Быть может, сама тайна, блуждающая по земле…»

Бал

Женщина играет большую роль в жизни декадента. Она даёт богатый материал для ощущений и иллюзий всякого рода. Декадент облекает заинтересовавшую его женщину в разноцветный туман своего воображения. Он наделяет её разными особенными положениями, сам выдумывает её психологию. Один штрих, какая-нибудь незаметная чёрточка – и его фантазия разыгрывается: создаются образы, самые неожиданные заключения, комбинации – целый новый мир, солнцем которого является женщина-иллюзия. Всё обыденное, видимый мир освещён этим фантастическим солнцем. Всё кажется призрачным, необыкновенным. Поступки, мысли, желания декадента вертятся в заколдованном кругу миража… Вспомните хотя бы того же Мищенку…

Наиболее острые ощущения декадент испытывает вдали от женщины, когда он витает в области чистой фантазии, в собственном царстве. Тогда он счастлив. Разговор и свидания заменяют ему письма. Тут никто не мешает декаденту бредить, и он всегда пишет длинные письма, потому что любит бредить. Его бред красив и нравится женщине. Она отвечает ему. Далее старается подделываться под его тон. А это опять материал для его фантазии. В её письмах он ищет тайный смысл, комментирует каждую фразу, объясняет по-своему каждое слово. И в результате простые выражения превращаются в красивые образы-символы, обыкновенная любезность – в глубокое чувство, кокетство – в любовь.

Существует множество известных поэтов, которые посвящали свои стихи женщинам. Вот несколько примеров:

Великий русский поэт Александр Пушкин в стихотворениях описывал красоту женщин и воспевал любовь. Он посвятил множество своих стихов любимой жене Наталье Гончаровой, включая знаменитый цикл стихов «Евгений Онегин».

Михаил Лермонтов известен стихами о любви и страсти. В его поэме «Демон» и других произведениях он описывал женскую красоту и эмоции, связанные с любовью и утратой.

Анна Ахматова создала множество стихотворений, посвященных любви, страданиям и женской судьбе. Ее поэтический цикл «Реквием» отражает боль и потерю, связанные с репрессиями и войной.

Борис Пастернак в стихах отразил женскую красоту и палитру чувств. Он посвящал стихи своей возлюбленной Ольге Ивинской и другим женщинам, которые оказывали влияние на его творчество.

Сергей Есенин в стихах выразил свои эмоции и переживания, связанные с женской красотой, любовью и расставанием. В его поэме «Анна Снегина» он описывает свою любовь к этой женщине и трагедию их отношений.

Великий английский поэт и драматург Уильям Шекспир известен стихами, в которых воспевал женскую красоту и любовь. Его сонеты посвящены женщинам, которыми он восхищался.

Чилийский поэт Пабло Неруда прославился стихами о любви и страсти. В его поэтическом сборнике «20 поэм о любви и отчаянии» он посвящает множество стихов женщинам, описывая их красоту и эмоциональную силу.

Английский романтический поэт Джон Китс написал ряд стихотворений, посвященных своей возлюбленной Франческо «Фанни» Браун. Он был вдохновлен романтическими отношениями и нежностью их любви.

Британская поэтесса Элизабет Барретт Браунинг известна своими стихами, написанными в адрес ее мужа, Роберта Браунинга. Ее поэтический цикл «Сонеты с португальского» посвящен любви и привязанности к мужу.

Испанский поэт Федерико Гарсия Лорка в стихах описывал красоту женщин и воплощал свои эмоциональные переживания. В его сборнике «Песни» можно найти много стихов, посвященных женщинам и их влиянию на поэта.

Странная история разыгрывается, когда декадент приблизится к женщине, будет видеться с ней. Перед ним живой, реальный человек со своими словами, желаниями, поступками, а он толкует все её помышления сообразно выдуманной им «её психологии». Понятно, в результате ряд недоразумений. Бедняжке непонятны какие-то идеалистические стремления, порывы, нервозность, наконец, странные выходки. Она хотела бы живого человека… Отношения обостряются. Он страдает сам и мучит её. Создаётся нечто смутное, ужасно больное… И всё обыкновенно кончается разрывом. Декадент удаляется и опять начинает мечтать и писать письма…

Когда же судьба сведёт декадента с женщиной, подобной ему, разыгрывается роман, название которому «Сума-сшествие».

Конечно, не всякую женщину декадент обратит в солнце «своего царства». Нужно, чтобы что-нибудь поразило его в ней. Больше всего привлекает декадента красота, загадочность и страдание. Впрочем, красоту он всегда сумеет облечь в призрачное покрывало загадочности и страдания. И наоборот, в страдании найти красоту и загадочность.

«Вы всегда рисуетесь мне, – пишет один студент женщине, – в каком-то ореоле печали, как лик святого, окружённый лучезарным сиянием. Я не могу представить вас жизнерадостной и весёлой…»

Идеалом для декадента являются женщины Достоевского, в которых загадочность, красота и страдание переплелись неразрывными узами… Может быть, это покажется и странным, но отношение или, лучше сказать, требование, предъявляемое декадентом к художественной литературе, сходно с тем, что он ищет в женщинах, – красота, загадочность, страдание…

Красота формы, таинственность содержания, болезненность впечатления.

Вот почему они так любят Фридриха Ницше и его поэму «Так говорил Заратустра». Афоризмы Заратустры полны тайного смысла, форма их изысканно красива, и утончённый образ страдальца-философа реет, как будто над этой поэмой.

Эдгар По со своей психологией ужаса, Бодлер с чудовищными контрастами волнуют и привлекают их… В пьесах Чехова[75], поставленных на сцене Художественного театра, они испытывают острое наслаждение, смешанное со страданием.

Вообще, художественная литература играет для декадентов роль раздражающего начала. Часто она заменяет им гашиш.

По вечерам, наедине, они декламируют какие-нибудь отрывки из «Заратустры» или стихотворения Эдгара По, Бальмонта, наслаждаются музыкой созвучий и болезненностью, чувствующейся в этих созвучиях:

«Узрел я великую печаль, надвигающуюся на человечество… Распространилось новое учение и с ним вместе новая вера: всё пустое, всё равно на свете, всё уже было… И с высоких холмов слышался однообразный, тоскливый отклик: всё пустое, всё равно на свете, всё уже было!..»

Повторяя подряд несколько раз этот афоризм (в особенности последние слова), декаденты гипнотизируют себя.

Или вот, например, из одного письма Ницше:

«О, какие годы, какие муки, какое одиночество и какая тоска, как надоело жить»…

И даже такие ничтожные, по-видимому, слова, как в «Чайке» Чехова: «Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно» – иногда способны вызвать в них известное настроение. Тут, разумеется, большую роль играет декламация, в которую они вкладывают всю свою душу. Пожалуй, это можно сравнить с игрой на каком-нибудь инструменте…

Лиризм – неотъемлемая собственность декадентов. Они все поэты в душе. Большинство из них пишет маленькие рассказы, дневники, письма, изливая своё настроение. Их произведения отличаются приподнятостью тона. Декаденты слишком заняты самими собой и, как всегда в таком случае, аффектируют свои страдания и наслаждения. Часто даже притворяются перед самими собой. И всегда у них на первом плане я, меня, моё настроение…

Однако вечная возня с самим собой не может пройти человеку даром. Погоня за ощущениями имеет свои пределы. Часто нервы не выдерживают: декадент просыпается от грёз и видит серую, тусклую жизнь, охватившую его со всех сторон. Краски, звуки и фантазия исчезают, вместо них открывается зияющая пустота, ночь и отчаяние. И человек глубоко страдает… Минуты отчаяния длятся долго, невыносимо…

«Ложь, тупая ложь царит в мире… Всё бежит, кувыркается, паясничает… А я сижу и смотрю в глубь самого себя. Я самому себе подвожу итоги. Я кроме самого себя ничего не знаю, не вижу, не понимаю… О, спасите, спасите меня! Дайте что-нибудь, чтобы отогнать этот ужасный призрак глубины меня самого!..» – так пишет в письме один студент.

Но я прекрасно знаю, что пройдёт несколько времени, и этот человек создаст себе новую иллюзию… Вечный круговорот!

2. Письмо студента Z к г-же N

Позвольте сказать несколько слов о себе. «Опять о себе?» Да, о себе! «Вечно о себе!» Но ведь это скорей наказание для меня, чем удовольствие или, как вы изволите выражаться, «самовлюблённость»…

Я опишу вам один свой день…

Я получил письмо от Веры. Она должна проехать через Москву в Петербург. Вера – странная женщина… Я познакомился с ней летом. Она жила на даче в сосновом лесу, у Немана. Мы были вместе шесть недель. Потом расстались и переписывались. Её письма так же нервны, болезненны, как и она сама. От безумных излияний нежности и любви она вдруг переходит к тому, что я называю в ней «самоуязвлением». Она пишет, что у неё было много любовников, что каждое лето она меняет их, что она вовсе не любит меня, а пишет просто так, чтобы занять время. И в каждой строчке её письма сквозит ужасная боль, которая отзывается во мне, растравляет воспоминания, расстраивает нервы…

Я вспоминаю странные шесть недель, которые мы провели там, в сосновом лесу, на одинокой даче. Я вспоминаю её первое письмо с этой дачи после моего отъезда. Оно было ужасающее по тону и глубоко поэтическое по смыслу.

Вот последние строки этого письма:

«…Почему это я против воли ищу и спрашиваю ответа у лесной дороги… Там пусто! И места, и лес, всё я бросаю, – и мои мечты о призрачном счастье – всё! Завтра всему, всему конец. Дни, чудные мои, незабвенные и единственные дни прошли… Нет, я писать больше не стану. – Не могу! Прости, я должна забыть тебя – и я забуду…»

Она уезжала в Петербург, где уже шесть лет жила с одним князем, которого оставить не могла, потому что он очень любил её… Она сошлась с этим князем совсем ещё молодой, когда ему было больше сорока. Старый ловелас, холостяк, вполне использовавший холостую жизнь, влюбился в молодую девушку. Она тоже его полюбила… Он не изменял ей, но по привычке старой жизни ввёл любовницу в круг своих друзей – холостяков, легко относящихся ко всему на свете, в круг лореток. Её – чистую семнадцатилетнюю девушку!.. К ней сразу стали относиться, как к «содержанке». И самолюбие её было уязвлено глубоко, на всю жизнь… Время взяло своё – покрыло её внешним лоском весёлого, полупьяного существования. Но внутри всё осталось по-прежнему… Двусмысленность положения Вера сознаёт ежеминутно, ежесекундно. Она не забывает ни одного оскорбления, ничего не забывает, всё складывает в глубине сердца и никогда никому не говорит, как ей тяжело… И сердце у неё больное и надорванное… Вера измучилась сама и мучит других. Она мучит меня за то, что я люблю её и понял её. Старается уверить меня, что я ошибаюсь, что она дурная, очень дурная… До исступления, до бешенства Вера жестока в своём истязании и самоистязании… Только когда ей удастся довести меня до отчаяния, до нервного припадка, она вдруг превращается в страшно нежную подругу, ласкается и ласкает. А на другой день опять то же самое… Если же она заметит, что я начинаю верить её словам, её ужасным рассказам о себе – она плачет, замолкает. И уже никакие мои уверения не могут утешить её…

Вот, например, одна из её выходок. Сидим за столом. Она говорит, обращаясь к компаньонке:

«Надоело быть святошей, пора быть пьяной содержанкой…»

Эта фраза сказана для меня, который сидит около неё и который любит её…

Когда я вспоминаю Веру, мне всегда делается мучительно больно. Я рисую себе её спальню, освещённую лампадкой, и полубезумные ночи, проведённые в слезах, муках, страшных терзаниях. Я вспоминаю лес – сосновый, унылый, однообразный, – дорогу и женщину, ищущую ушедшее счастье. Вспоминаю те ночи, когда усталый, измученный я возвращался через лес домой. Картины природы – мрачные, гармонировавшие с моим настроением, красную луну в ущербе, озеро, леса тишину невыносимую… Последнюю ночь!

Два раза в эту ужасную ночь я возвращался к ней. Я плакал, ужасно плакал… Впрочем, я всегда плачу, когда люблю или, быть может, думаю, что люблю… её лицо – страдальческое лицо при свете лампадки – тоже заплакано… Она всегда сдержанна, страшно сдержанна, только голос её звучит печально, и она перестаёт «шутить» – это верный признак, что она глубоко страдает…

И в предрассветную пору я ушёл от неё в последний раз…

Опять сосновый лес. Опять унылое озеро. Предрассветный туман. Синеватый свет утра. Уходящие золотые лучи луны… Всё мелькнуло в последний раз и исчезло… Поезд… Шум… Опять Москва!..

Остался только горький, мучительный осадок… Конечно, я мог бы уехать в Петербург, перевестись туда. Но к чему? Всё равно я останусь таким же, как сейчас, неудовлетворённым… Я забывался, когда был с ней, только в минуты страдания, когда она мучила меня, а в редкие минуты, когда я был счастлив, я думал о другой женщине… Это тоже странная женщина. И о ней я должен сказать несколько слов.

Два года тому назад я искал «тропических растений». Я искал роскошную, фантастическую обстановку и женщину среди неё. Я искал красоту, окружённую красотой, грёзу, которая не имела бы ничего земного, или очень мало. И я нашёл её. Это была та, которую называют красавицей Москвы. Всегда загадочная, всегда таинственная, она ездила в роскошных экипажах – одна, и лицо её было всегда грустно… Я познакомился и был у неё. Обстановка дома, где она жила, как нельзя больше соответствовала моему желанию – в полном смысле слова фантастическая… Здесь были причудливые сочетания красок, стилей, цветов и картин. Длинная комната, где царствовала строгость античных статуй на фоне зеленоватых пустых стен, внезапно сменялась безумием роскоши Людовика XIV, где золото, бархат, причудливая мебель, тысячи изящных вещиц кричали и спорили между собой… По странно изогнутому коридору, со стен которого чудовища, озарённые красноватым отблеском светильника, глядели загадочно и страшно, посетитель проходил в белую залу, всю залитую ослепительным светом… За залом шла мрачная мавританская комната с тяжёлыми азиатскими дверьми. Она освещалась громадным получёрным, полукрасным фонарём, который на массивной золотой цепи спускался из глубины чёрного свода… А затем опять наступала игра цветов, теперь уже грациозной, прихотливой Японии… Картины великих мастеров, тончайшие произведения искусства были разбросаны по всему дому… Была масса цветов, в особенности лилий и орхидей… В этом доме всегда царствовала тишина. Шум улицы не мог проникнуть сквозь тяжёлую ткань материй, облегающих стены…

И хозяйка дома тоже не знала жизнь улицы. Она была заперта среди роскошных стен своего жилища. Жизнь её была наполнена грёзами. И грёзы были больные и мучительные. Тоска по иной жизни томила её. Она играла только на рояле по целым часам и дням. Словно душа её воплотилась в музыку.

«Что касается моей души и сердца, – писала она как-то мне, – они спят, молчат. Ничего, кроме музыки Вагнера, не заставляет их задрожать – и тогда, очень, очень больно! А всё остальное время они глубоко молчат. Музыка мне напоминает борьбу, страдания, стремления, красоту, радость и счастье жизни, которые я пережила!»

Бедная! Она ошиблась. Никакого счастья и радости она не знала и не испытала – быть может, только в грёзах и призраках среди фантастических стен своего дома. Но зато много страданий выпало на её долю. Она одинока в полном смысле этого слова. Человек, который называется её мужем, полусумасшедший, хотя слывёт за нормального… Это зверь, прикрывшийся маской культурности и образованности. Он отравил ей жизнь с того мгновения, когда, трепещущая и любящая, она в первый раз бросилась в его объятия. Гнусный сладострастник и дикарь, он умел только издеваться над женщинами, а не любить. У него не было ничего святого… И нежное, деликатное чувство он осквернил грязными руками… Потом начались дни пыток и ужасных глумлений… Ревность не знала границ. Её окружили шпионами… Из-за тяжёлых шёлковых портьер за ней всегда наблюдали чьи-то глаза. За античными статуями прятались люди, нанятые, чтобы следить за каждым шагом несчастной женщины. Муж осыпал её упрёками. С неумолимостью жестокой, дикой, ей было внушено, что она скверная женщина, что она должна измениться. И началось её «перевоспитание»… По целым часам он заставлял её смотреть на себя, целые ночи напролёт с упорством сумасшедшего «пытал» её любовь, требовал святотатственных клятв. А потом насыщал своё сладострастие, требуя от неё утончённости развратной женщины… А ведь ей было только шестнадцать лет. От неё отдалили всех её близких, и даже любимый брат не мог навещать сестру. Когда зверю казалось, что кто-нибудь слишком пристально посмотрел на неё и она ответила тем же, истязания переходили всякие границы. И вместе с тем она должна была появляться всюду, своей красотой рекламировать его… Сам он изменял ей на каждом шагу.

Так прошло четыре года. Она была измучена, воля её сломана. Но желание счастья осталось… Четыре роскошные стены окружали её, и люди, которые появлялись среди этих стен, были так же глухи… Только рояль знал об её страданиях. Но рыдающие звуки его умирали в жестоких стенах.

И вдруг явился некто. Сейчас же он был облечён в мантию нервности, в привлекательную мантию выдающегося человека. И ему, блестящему потомку рыцарей, которые всю жизнь и весь талант посвящали победам над женщинами, не трудно далась здесь победа: два-три ласковых слова, немного сочувствия, и вся душа её и сердце были его. Но он не успел зайти далеко. Всё воспоминание её об его «ласках» ограничивается поцелуем руки где-то на уединённой дорожке среди сирени… Однажды он предложил ей поехать в Италию. Победив тысячу затруднений, она поехала. Они должны были встретиться в Милане, но она не нашла его там. Она повела себя слишком смело, горячо, страстно. Он испугался… Он испугался её решительности и возможности… соединиться навсегда. И блестящий потомок рыцарей бежал от женщины, которая любила его. Она вернулась обратно…

Несчастливый брак

Это было счастье. Расплата должна была наступить… Расплата длилась два года, два долгих года. Женщина продолжала любить. Она всё простила ему и ждала, что он возвратится. Но он являлся ей только ночью в кошмаре. Он преследовал её в мрачном коридоре среди чудовищ и красного полумрака, в карете – везде! Часто она видела его бледное и больное лицо с чёрными глазами среди густой зелени окружавших её цветов.

А четыре роскошные стены душили её в своих объятиях. И по-прежнему рыдал рояль…

С этой женщиной я познакомился, и она стала рассказывать мне о себе, рассказала всю свою жизнь и все муки. Я стал бывать у неё часто. Она играла мне вальсы Шопена и сонаты Бетховена. И я забывался, когда сидел у неё: слишком всё это было фантастично… А дома я мечтал о ней как о женщине иного мира. Вся жизнь моя раскололась надвое: реальный и грязный мир, который окружал меня, и тот – другой, где были только красота и звуки, и женщина, сиявшая в гармонии небесных аккордов… В таком настроении я на лето уехал в «сосновый лес». Мы переписывались. И в письмах я ещё глубже прочувствовал её мягкую, нежную, чисто женскую душу.

Я получал её письма, когда любил другую (а быть может, и не любил? Не знаю! Не знаю! Этот вопрос мучит меня). Она всегда стояла вдали дивной статуей, на которую я молился и о которой мечтал. И, когда ночью в полубезумном состоянии я покидал одинокую дачу среди соснового леса, я ободрял себя мыслью:

Вперёд! На новую жизнь!

Новая жизнь?! Она началась в сентябре. Я стал чаще видеться с той, о которой мечтал. Конечно, я только бывал у неё, больше мы нигде не виделись… Близкое соприкосновение с человеком создаёт шипы и острые колючки. Что-то недоговорённое, недосказанное всегда остаётся после этих свиданий. Что-то хочется, хотя никогда не знаешь, чего именно… Мы редко бывали одни. Всегда несколько человек присутствовали. И я уходил раздосадованный, почти страдающий.

82 % россиян имели в своей жизни ощущение глубокой и настоящей любви. За последние двадцать лет этот показатель вырос на 16 процентных пунктов (в 2002 году составлял всего 66 %). Люди, находящиеся в браке, чаще говорят об этом (87 %), чем холостые и незамужние (56 %). Интересно, что молодые люди в возрасте 18–24 лет реже испытывали такие сильные чувства любви (60 %), но уже после 25 лет вероятность пережить ощущение большой любви увеличивается до 82 %.

Большинство россиян признались, что в их жизни настоящая любовь появилась только однажды (67 %). За два десятилетия россияне стали менее склонными к влюбленности, и сегодня они в полтора раза чаще говорят о том, что ощущали такую большую любовь только однажды (в 2002 году этот показатель составлял лишь 47 %). У женщин больше шансов ощутить единожды такую любовь (71 %), чем у мужчин (63 %). 12 % россиян испытали такие сильные чувства дважды, а 4 % – более трех раз. 13 % россиян никогда не испытывали ощущения настоящей любви, и этот показатель остался неизменным за последние 20 лет.

Более половины наших соотечественников (59 %) верят в любовь с первого взгляда, так же как и в 2009 году. Склонны к таким романтическим представлениям в большей степени люди старше 45 лет (68 %) и 66 % в возрастной группе 60+. Молодежь проявляет более скептическое отношение к подобным чувствам: 59 % молодых людей в возрасте 18–24 года и 52 % в возрастной группе 25–34 лет считают, что это невозможно. Брак также влияет на такое мнение: 62 % состоящих в официальном браке верят в любовь с первого взгляда, что в 1,4 раза больше, чем среди холостых и незамужних (44 %).

И, когда мы оставались одни, я мучил её ненужными вопросами, приставаниями, выпытываниями. Мы не говорили, а страдали. Она от вопросов, я от её молчания, от чего-то такого, что, казалось, мне недоставало. Одним словом, я был более несчастен, чем когда мечтал о ней… Наконец, всё рухнуло. Я остался один. Она исчезла навсегда… Я переписывался с Верой, но её письма были мучительны, они всегда терзают меня…

Прошёл месяц, другой. Всё было мёртво. Иллюзий не осталось…

И я выдумал новую. Я встречал несколько раз женщину, на лице которой запечатлелось глубокое, внутреннее страдание. Я узнал, где она живёт, и написал ей письмо об этом страдании, стараясь проникнуть в её душу. Сначала я не сказал своего адреса. Но после третьего письма сообщил, где живу. Сейчас же получился ответ. Она была заинтересована моей таинственностью и тем, что я угадал многое в её характере, и спрашивала, как узнать меня при встрече. Мы встретились и стали видеться часто. Она была тоже свободна. Мы гуляли по улицам, в пассаже… Это было ужасно прозаично. Это было убийственно для чувства, если оно и зарождалось. И её я мучил вопросами так же, как и других… Я превратил наши свидания в сущую пытку для неё и для меня. Я не знаю до сих пор, что она представляет из себя, но, несомненно, в ней есть что-то глубокое… Я страдаю, когда не вижу её, и больше всего страдаю сейчас же после свиданий… Не знаю, что будет из этого. Я знаю только, что я болен, что я запутался…

И вот один день, о котором я хотел вам рассказать…

Две недели тому назад Вера должна была проехать через Москву. В 8 часов утра я был на вокзале. Мы встретились как чужие. Через два часа она хотела уже ехать. Я просил остаться, но она отказывалась. Она боялась наших свиданий. Тот, другой, провожая её из Петербурга, благословил её, и она обещала быть верной ему… Наконец она согласилась пройтись по улице. Мы вышли из вокзала. Шумная улица – о, это плохая обстановка для влюблённых, полгода не видевших друг друга. Мы не знали о чём говорить. Было страшно мучительно. Мы говорили под стук экипажей совсем не о том, о чём хотелось. Я предлагал ей ехать ко мне, но она боялась. И мы всё ходили, ходили, ходили… Наконец вернулись обратно. Поезд отходил в одиннадцать часов, было половина одиннадцатого. Она хотела брать билет. Я просил, умолял подождать почтового. Но она не хотела. Наконец согласилась. Мы снова вышли и снова пошли. И опять грохот экипажей, грязь под ногами и скорый отъезд впереди… Через полчаса мы вернулись обратно. Оставалось ещё три с половиною часа. Но вдруг носильщик обратился к ней.

– Барыня, поезд через двадцать минут отходит. Прикажете взять билет?

И не успел я сказать слово, она очутилась у кассы, и билет был взят… Она стояла с билетом, бледная и растерянная – решимость покинула её.

– Ты не любишь меня – произнёс я тихо. Но она уже была покорна. Она исполнила что-то. И с тоской, страшной тоской она взглянула на меня – и голос её звучал нежно, ужасно нежно.

«Не люблю? Нет люблю, очень…»

Вещи внесены в вагон. Я молчу. Не могу выговорить слова. «Ещё долго, четверть часа, – говорит она ласково. – Ты не понимаешь меня. Пойми муку, которую я испытываю, ведь там ждёт другой, которого я обязана любить… Будем жить летом вместе – хочешь? Приезжай туда, где буду я. Зато уж, как приеду в Петербург, письмо тебе напишу и поцелую в нём крепко, крепко…» Я поцеловал у неё руку. И она уехала… Не правда ли, довольно весёлое приключение? Как вы думаете?..

Но что делаю я, как только поезд скрылся из глаз? Весь полный ещё ею, больной от нервно проведённого утра, совершенно расстроенный, я иду к телефону и спрашиваю: говорила ли мне что-нибудь «другая» женщина. Нет, она ничего не говорила, но мне есть письмо. И я успокаиваюсь, что другая ничего не говорила – и начинаю думать о лете, о том, что непременно нужно будет поехать туда, где будет она…

Полубессонная ночь, расстроенные нервы, а на дворе весна. Я только что заметил её. Она идёт быстро и радостно. А воздух её ещё больше расстраивает нервы. Яркое солнечное, весеннее утро… И вдруг слышатся звуки похоронного марша. Грандиозные и унылые, они привлекают к себе, как взгляд ядовитой змеи, как страдание. И я бегу куда-то за ними… Впереди везут белый катафалк. Мы видели его, когда гуляли с Верой на дворе Спасских казарм. Его везут, и звуки ужасные несутся. И мне чудится, что это хоронят нашу любовь. И звуки входят в душу. Она трепещет, она надорвана. И я всё иду за колесницей дальше, дальше. Звуки тянут меня за собой. Весенние лучи льются сверху и прыгают кругом. Бегут ручьи. Всё улыбается. И звуки томительно звучат…

Я возвратился домой. Письмо! От неё, от той, которой, мне казалось, я лишился навсегда.

«Милый, – пишет она, – часто вспоминаю о вас. Очень, очень сожалею, что всё так вышло. Верю и надеюсь, что всё пойдёт по-старому. Желаю вам всего хорошего и советую верить, что есть женщина, которая о вас думает…»

Не знаю, что со мной сделалось. Я заплакал от радости. Я побежал гулять. Бродил долго… И две женщины рисовались мне. Кружилась голова…

Когда я пришёл домой, мне сказали, что «третья» просит меня быть завтра в 12 часов.

Странные женщины! Странные встречи! Странные отношения!

И всё-таки я совсем один. Совсем, совсем один. Всё сталкивается… Бывают минуты, когда я забываюсь. Но потом снова действительность грозится мне… И нападает тоска, глухая тоска…

В сущности, нет ничего… Всё призраки.

«Вы абсурд»! – сказала мне как-то одна барыня.

И это верно!.. Вы говорите, я избалован? О, нет, совсем нет! Мне кажется, что из каждого угла на меня смот-рят два глаза, которые презирают меня… Я не люблю самого себя. Я надоел самому себе. Я не знаю, куда мне девать самого себя. Минуты равновесия так редки, а больше всё что-то колеблющееся, падающее. Чем поддержать себя – не знаю. Призраки не помогают! Я не искатель весёлых приключений. Нет, я ищу чего-то тяжёлого, страдальческого, гнетущего…

Простите, я устал и оканчиваю письмо.

И все они меня мучают, мучают! Жестоко! Ужасно! И я мучусь один и вместе с ними. Они все несчастны. Земля полна скорби, и в ней можно только задохнуться!..

3. Дело студента Мищенко[76]

Обвиняемый – студент московского университета, сын профессора казанского университета, худощавый, среднего роста юноша, 19–20 лет, с бледным, нервным, но в общем симпатичным лицом: держит себя спокойно и скромно, говорит гладко и отчётливо. Он слегка лишь волнуется во время своих объяснений, которые даёт, по-видимому, искренне и охотно, иногда после показаний некоторых свидетелей.

Обвинительный акт изображает дело приблизительно в таком виде: вечером, 22 февраля 1901 г., студент Императорского московского университета Лев Мищенко пришёл в квартиру своих родственников, Крушинских. Часов в одиннадцать, когда Александр Крушинский после ужина сидел в своей комнате за письменным столом, к нему вошёл Мищенко и спросил, есть ли у него журнал «Природа и охота». Крушинский едва успел ответить отрицательно на вопрос, как Мищенко со словами: «На – вот тебе!» – внезапно выстрелил в него в упор из револьвера. Затем Мищенко выбежал из комнаты и тотчас же отправился к приставу 1 уч. Басманной части, которому и за-явил о своём поступке.

Выстрелил Мищенко в затылок Крушинскому, и так близко, что опалил ему волосы.

Александр Крушинский был допрошен на предварительном следствии и показал, что ещё летом 1900 г., когда Мищенко гостил в имении его отца, ему стало заметно, что он ухаживает за его женой. По возвращении в Москву он убедился, что Мищенко старается внушить его жене вражду к нему и вообще влияет на неё в крайней степени вредно. Это заставило его переменить свои отношения к Мищенко. Он стал избегать его и перестал с ним разговаривать. 22 февраля, вернувшись домой около 10 часов вечера, он застал у себя в квартире Мищенко, который ходил с его братом по зале. Он поужинал один и прошёл в свою комнату. Вскоре же после этого вошёл к нему Мищенко и, спросив о журнале «Природа и охота», выстрелил ему в затылок.

Лев Мищенко дал показание. Не отрицая уже своего намерения убить Крушинского, он объяснил, что ухаживал за его женой и увидел ясно, что она тяготится совместною жизнью с мужем и что жизнь в семье Крушинских влияет на неё пагубно. А так как она достойна лучшей участи, то он и решил избавить её от гнёта семейной жизни. Иного выхода из этого положения, помимо убийства мужа, ему не предвиделось, а убить его должен был он. Это было решено им принципиально. Хотя он долго боролся, долго взвешивал все обстоятельства за и против, но мысль об убийстве властно захватывала его, и настало время, когда он уже не мог более противостоять ей. 21 февраля он два часа поджидал Крушинского возле дома, на улице, но не дождался и ушёл. 22 февраля он вошёл в квартиру Крушинских с целью спросить лишь, дома ли он, но тут внезапно встретился с ним и хотя решил раньше не убивать его в комнате, однако не вытерпел и вошёл к нему.

Это показание Мищенко подтвердилось найденными у него в комнате записной книжкой и рукописью сочинённого им рассказа «Роза и терновник».

В записной книжке под датой 21 февраля записано:

«Ничего… опять ничего!.. В одиннадцатом часу решил войти во двор: его окно не освещено. Пошёл в сад: вместо красной занавески – чёрное пятно. Значит, уехали вместе; верно, к 3. М. Значит, сегодня нельзя. Посмотрим, что будет завтра… Но неужели же придётся совершить все в комнате!..»

Под датой 22 февраля:

«Все кончено… Я убил его. Пишу в Басманной части, куда немедленно заявил обо всём. Туда поскакали. Что-то там?!!»

По делу вызваны шесть свидетелей, в их числе: отец Мищенко, потерпевший Александр Крушинский, его жена, брат-студент и отец их. Самым интересным и важным свидетелем является, без сомнения, отец подсудимого профессор-филолог Мищенко. «В сыне своём, – сказал на суде профессор, – всегда замечал некоторую наклонность к рыцарству, но объяснял это, вообще, его нервностью и болезненностью. Когда он окончил гимназию, то заявил мне, что в университет не поступит, а намерен сам зарабатывать себе хлеб, чтобы не обременять отца расходами. Я намерение это одобрил, но спросил его, какой труд он думает избрать. Тогда он открыл мне, что хочет поступить в труппу артистов. Я воспротивился этому, но он стал упрашивать меня, уверял, что антрепренёр этой труппы человек в высшей степени образованный и интеллигентный, что он меня познакомит с ним, что труппа эта устраивается на хороших началах людьми семейными и т. д. В конце концов я дал своё согласие, но труппа почему-то распалась, и эта его мечта не осуществилась. Вскоре затем сын опять объявил мне, что в университет он не поступит, а пойдёт на военную службу. „Я не понимаю, – говорил он, – как могут русские спокойно сидеть дома, когда в Китае их братьев бьют!“ После некоторого протеста с моей стороны я опять дал своё согласие. Мы поехали с ним в Киев. Пробыли там месяца два, и он раздумал ехать на войну, решив, что „не стоит“. Тут он уже выразил желание поступить в университет. Я хотел его видеть на естественном факультете, а он, напротив, тяготел к юридическому. Поступил он всё-таки на естественный. С Крушинскими он знаком с детства и часто бывал у них. О своих отношениях к жене Крушинского он подробно мне не рассказывал, но так отрывочно сообщал, что у них очень хорошие отношения и что муж обращается дурно с ней, и она очень страдает. Случалось, что и Крушинская жаловалась мне на обращение с ней мужа. Зная натуру своего сына, я уверен, что он, видя женщину молодую, добрую, стал ею увлекаться, и зная, что она страдает от мужа, способен был решиться освободить её и пожертвовать собой. Я замечал, что он был к ней нежен, она отвечала ему тем же, но так как они были люди свои, то я не придавал этому особенного значения. До шестого класса гимназии сын мой учился очень хорошо, но с переходом в шестой класс охладел к гимназическим учебным предметам и стал увлекаться чтением, преимущественно беллетристикой. У него появилась наклонность везде записывать свои впечатления, и я знал, что он что-то пишет в тетрадь. В это же время он ранил себя выстрелом из револьвера в левый бок, болел две недели, но причину этого поступка так и не объяснил. Характер у него, вообще, был неровный. Часто он бывал груб и резок даже и со мной. Эгоистичен он без сомнения, но бывают у него и великодушные порывы. Во время студенческих волнений он проявлял стойкость и верность своему слову, удивлявшие меня. Однажды он прекратил знакомство с товарищем за выражение того: „Слуга – не человек“».

После показания профессора Мищенко дал своё объяснение подсудимый.

«С Крушинским я знаком с 8 лет. К Александру Крушинскому особенной симпатии никогда не чувствовал, зная его за человека, который заботился исключительно о своём физическом развитии, а не об остальном. Когда Крушинский женился, жена его понравилась мне, и я тут же подумал, что она не будет счастлива, хотя они сначала и казались счастливыми. Потом я увлёкся ею, говорил ей о своём чувстве, но она мне ответила, что „другому отдана и будет век ему верна“. Она не кокетничала со мной, относилась ко мне по-дружески, и с меня этого было вполне достаточно. Она говорила также, что ей неприятно видеть слишком горячее чувство, что она не хочет, чтобы я страдал из-за неё. Я всегда был откровенен с ней и замечал, что её в семье Крушинских считают посторонней, особенно груб был с ней муж, в чём я убедился, будучи свидетелем сцен, и особенно после того, когда он однажды посвятил меня в такие интимные стороны семейной жизни, о которых следовало бы помолчать. Мысль об убийстве у меня мелькнула неожиданно и странно. Я решил, что её нужно освободить, что она погибает. Затем мы стали пикироваться с Крушинским, говорить друг другу резкости. Екатерина Васильевна не жаловалась мне на своё положение, но я объяснял это тем, что она считает его безвыходным и находит бесполезным говорить об этом мне, – человеку, который ничем не может помочь. Всякие аргументы против моей воли разбивались. Я решил, что именно я должен его убить, хотя бы ценой жизни, всяких наказаний и чего бы то ни было. Я избегал уединения, стал посещать товарищей, бродил по улицам – ничто не помогало. Одно время я думал вызвать его на дуэль, но мысль, что я могу быть убитым, а та, которую я хочу освободить, останется совсем без защиты, – эта мысль остановила меня. В последние дни я хотел поговорить с ней наедине, предложить ей оставить мужа, но видеться с ней мне не удалось. Все члены их семьи стали относиться ко мне недружелюбно, так как я стал резок с ними и непочтителен. Тем не менее я не хотел убить его в доме, чтобы не испугать и не взволновать их. В ту секунду, когда я не в силах был более сдерживаться, – выстрелил Крушинскому в затылок, – меня стала угнетать мысль, зачем я выстрелил в безоружного сзади, но тут же я решил, что не важно, как я его убил, важно только во что бы то ни стало освободить её».

Показание Екатерины Васильевны Крушинской не оправдало общих ожиданий. Говорила она очень мало, кратко, лишь едва слышным голосом и не сразу отвечая на вопросы. Отношения её к подсудимому были довольно хорошие. На мужа она ему никогда не жаловалась. Мищенко она, вероятно, нравилась. Муж ревновал её к нему и резко высказывал это. Незадолго до преступления он говорил ей, что хочет отказать Мищенко от дома. У Мищенко часто менялось настроение. Он был с ней откровенен и часто говорил ей о себе дурное. Бывал иногда и резок с ней. Оставить мужа он ей никогда не предлагал. С мужем у неё бывали ссоры, но отношения всё-таки с ним довольно хорошие.

Студенческая преступность может быть вызвана различными причинами и условиями, которые зависят от конкретных обстоятельств. Вот некоторые распространенные факторы, которые могут способствовать студенческой преступности:

1. Финансовые проблемы. Студенты могут столкнуться с финансовыми трудностями, связанными с оплатой обучения, проживания и с другими расходами. Недостаток денежных средств может привести к искушению совершать преступления, такие как кражи или мошенничество.

2. Негативное окружение. Некоторые студенты могут попадать в негативное окружение, где преступная деятельность считается нормой или где они подвергаются влиянию соучастников, совершающих преступления.

3. Недостаток надзора и ответственности. Студенты обычно находятся на новом этапе самостоятельной жизни без постоянного надзора родителей или опекунов. Это может создать ситуацию, когда студенты ощущают свободу от ответственности и совершают преступления, не опасаясь негативных последствий.

4. Употребление наркотиков и алкоголя. Злоупотребление наркотиками и алкоголем может влиять на принятие неправильных решений и снижение самоконтроля у студентов, что может привести к совершению преступ-лений.

5. Стресс и давление. Высокие уровни стресса, конкуренция, требования академической среды могут вызывать эмоциональное напряжение у студентов. Это увеличивает вероятность совершения преступлений в целях снятия стресса или достижения успеха.

6. Негативное влияние интернета и социальных сетей. С развитием технологий и распространением социальных сетей студенты могут столкнуться с негативными влияния-ми, включая онлайн-жестокость, кибербуллинг и участие в киберпреступлениях.

Важно отметить, что не все студенты склонны к правонарушениям, и большинство из них остаются законопослушными. Администрация вузов, правоохранительные органы занимаются профилактикой и предотвращением студенческой преступности, включая создание безопасной образовательной среды, предоставление социальной и эмоциональной поддержки студентам, обучение навыкам решения проблем и управления стрессом, а также содействие формированию позитивных ценностей и этических принципов.

Суд определил поместить студента Мищенко в дом умалишённых по 95 ст. Уложения о наказаниях[77].

Приводим рассказ Мищенко:

Роза и терновник

«Всё для тебя, всё о тебе».

Посреди терновника выросла чайная роза – бледная, прекрасная. Она благоухала. Аромат её разносился кругом и оживлял весь сад. И от зари до зари любимый розой соловей пел ей хвалебные гимны, и деревья склонялись перед ней. Роза была гордостью сада, была его святыней. Она была чиста, как небо, прекрасна, как Бог, и бессильна, как дыхание ветерка. У розы не было шипов. Её защищал терновник. Он любил её… Была мёртвая лунная ночь. Цветы благоухали, как трупы. Распустившаяся роза разливала волшебный аромат. Она казалась небесным видением. Она казалась сотканной из паутины лунных лучей… Розу увидел вампир… Он облетал весь мир… Он видел все цветы и знал их. Все увядали от него; едва он дотрагивался до цветка – цветок умирал. «Роза будет моей», – сказал он и полетел к ней. Роза не испугалась его: в нём было что-то новое, страшно заманчивое. Но, едва вампир коснулся розы, она стала вянуть. Роза встрепенулась, но было поздно!.. Шипы терновника были слишком коротки – он не мог защитить розу. Роза гибла… И соловей замолк… Деревья поникли… Луна померкла… Вампир начал летать каждую ночь и пил кровь из розы. Терновник плакал в отчаянии, и горячая капля слезы его падала на помертвевшую от ужаса траву. Наконец он решился… Решился ценой своей жизни спасти жизнь розе… Он растил свои колючки, и в то время, как стебель его чахнул и погибал, они становились длинными и острыми, как змеиное жало. А роза уже надоела вампиру. Он пил её кровь, чтобы вырвать её душу, её чистоту, за которую ей поклонялась природа. Но роза оставалась всё той же розой… Добрая, кроткая, она примирилась со своей участью: она не теряла своей чистоты: она, трепещущая, но молчаливая, мстила себе за минутное доверие к вампиру и молча подставляла свои омертвевшие листки под его железные когти и клюв. И вампир терзал её с яростью и злобой, мстя ей за её чистоту, и проклятья летели из его уродливой пасти…

Бурная, холодная ночь. Роза тихо, безнадёжно плакала, и капли слез её росой падали на землю, а вампир с воем рвал железными когтями её атласные лепестки. И в это страшное мгновение терновник выпрямился и хлестнул ветвями чудовище. Длинные шипы его впились в широкую мохнатую грудь… Вампир захрипел и упал… И вмиг роза ожила. И истерзанные, замученные листья воскресли, и ветер мгновенно смолк, и деревья радостно зашептали, и соловей снова запел чудную песню любви. Но истощённый, измученный стебель не вынес последнего усилия: терновник надломился у самого корня и, облитый горячей, им пролитой кровью вампира, с криком: «Роза, как я люблю тебя» – упал к ногам её. А чудная чайная роза благоухала больше прежнего и вокруг разливалась звенящая трель соловья…

В конце рассказа сделана пометка: «25 января 1901 года», и на полях написаны вертикально следующие слова: «Смертный приговор». Сам Мищенко пояснил, что рассказ им написан под влиянием решения убить Крушинского.

Деятель

Власов не удовлетворяется конурой – дешёвым номером, в котором обитает, не довольствуется он и посещением в определённое время университета, ежедневным тасканием в кухмистерскую, иногда к товарищам, изредка в театр – одним словом, «беспросветной» жизнью среднего студента, ограниченного в средствах. Его тянет быть соучастником жизни большого города. Сутолока, повышенный темп, вечный шум и вечное движение не связывают его, как многих провинциалов, а напротив, будят смутное желание куда-то бежать и что-то делать.

И он создаёт себе деятельность такую же лихорадочную, как жизнь большого города. В этой деятельности нет единой цели, руководящей идеи, она составлена из тысячи мелочей, из которых каждая сама себе цель. И Власов торопится, бежит, стараясь заполнить всё время спешностью исполнения выдуманных «дел». Они нанизываются как-то сами собой, одно тянет за собой вереницу других. Если же вы спросите у этого странного человека, чем он живёт, он придёт в недоумение и не найдётся что сказать. В сущности, ему бы пришлось ответить так:

– Деятельность я возвёл в культ и ей служу. И, как любитель чистого искусства, я не могу вам сказать цели, с которой я делаю всё, что мне приходится делать…

Знакомства, университет, различные общества – научные, литературные, студенческие, – театр и многое другое – вот материал, из которого он создал себе новую, очень своеобразную жизнь.

Только студент при неопределённости своего положения, при отсутствии какой-либо принудительной работы, – значит, обладающий огромным запасом времени, – может жить так, как Власов. Необходимо помнить, кроме того, что перед студентом не то что открыты, а не заперты никакие двери.

У Власова, несомненно, есть организаторский талант, и он сослужил ему большую службу. Иначе каким образом бедный провинциальный студент мог бы очутиться вдруг в самом водовороте столичной жизни? Власов начал свою своеобразную «карьеру» участием в благотворительных обществах. Известно, что наши благотворительные общества всегда нуждаются в деятельных сотрудниках. Во главе обществ стоят дамы – существа беспомощные, чувствующие себя плохо без руководителя и ближайшего помощника. И студент является для них неоценимой находкой. Во-первых, студент это comme il faut[78]– человек, которого можно принять и в гостиной, и поехать с ним куда нужно, во-вторых, на студента как на молодого человека легко взвалить разные хлопоты, утомляющие нервную и обыкновенно немолодую даму-благотворительницу…

Ещё на первом курсе Власов по рекомендации товарища сделался сотрудником одного из больших благотворительных обществ и взял на себя устройство концерта, который очень удался. Талантливого сотрудника сейчас же завалили «работой». Дамы наперерыв упрашивали его помочь им: каждая устраивала какой-нибудь концерт, и каждой хотелось отличиться. Власов стал для них необходимостью.

На почве общего дела между Власовым и дамами устанавливалась близость. Его, как студента, барыни, не обинуясь, приглашали к себе – сначала поговорить о деле, а потом – само собой выходило – Власов начинал бывать как хороший знакомый. Скоро он приобрёл знакомства, о которых студент-провинциал при обычном течении дел не может и мечтать… Впрочем, и здесь Власов остался верен себе, и здесь сумел быть деятельным. Устраивался ли где-нибудь домашний спектакль или пикник, Власов являлся главным администратором. И по его собственной инициативе хозяйки домов часто устраивали разные домашние развлечения: маскарады и проч. Никто так, как он, не мог изобрести костюма «прямо из ничего» или достать «невозможное».

– Власов – это сама прелесть! Это такой – такой живой человек… – восторгаются хозяйки домов. Они ценят в нём также кавалера чистой воды. Власов никогда не ухаживает за какой-нибудь одной женщиной – для этого необходимо сосредоточиться, а его неизменный принцип: тут, там и везде…

Как человек общественный, Власов au courant[79] всех городских, театральных, университетских сплетен и новостей. Сидя в гостиной в дамском обществе, он рассуждает очень авторитетно и о последней литературной новинке, и о деятельности подпольных кружков. Дамы, привыкшие к повиновению при устройстве вечеров, считают его непогрешимым во всём и почтительно внимают его словам. Этим они приучили Власова к тону, не терпящему возражений. Генеральствование и нахальство – понятия почти тождественные – во Власове сказываются очень ярко…

Не довольствуясь дамскими «организациями», Власов желает играть роль и в студенческих кругах. Это ему удаётся благодаря современной университетской смуте. Свою деятельность он приноравливает к различным моментам студенческой жизни и отвечает на все стадии этой разнообразной жизни устройством соответствующих организаций. Чтобы пользоваться малейшим доверием студенчества, необходимо быть либералом. И Власов чрезвычайный либерал на словах. В душе же он консерватор, т. е. не терпит никаких резких перемен в своей судьбе… И, принимая участие даже в таком либеральнейшем деле, как студенческие движения, он умеет остаться на твёрдой почве.

В 190… г., например, он организовал знаменитую партию – «сторонников академической свободы». И, пользуясь тем, что студенчество находилось в нерешительности, не знало, начинать ли ему движение или подождать обещанных реформ, начал проповедовать политику выжидательную. Это роднило его с умеренным большинством и давало ему права и преимущества золотой середины. Таким образом, сразу два зайца оказывались убитыми. Власов участвовал в самом круговороте дел и оставался разумным студентом.

Власову было очень легко организовать партию «сторонников академической свободы», потому что большинство студентов обыкновенно настроено мирно.

Деятельность партии заключалась в издании бюллетеней, критикующих зажигательные прокламации «Исполнительного комитета», в речах Власова и других ораторов партии на сходках и в пропаганде «программы» в разговорах с товарищами. Во главе партии, конечно, стоял инициатор её Власов. Он являлся руководителем и наиболее живым распространителем её идей не только в студенчестве, но и в «обществе». Он завёл, по его терминологии, сношения с профессорами, с «Исполнительным комитетом», с дамами, интересующимися положением дел в университете, с влиятельными людьми, которых он случайно встречал в гостиных. Сношения играли видную роль в его времяпровождении. Собственно, это было продолжение его светской жизни, только визиты имели целевой характер. По средам он бывал на приёмах у m-me[80]Леонидовой и сообщал ей, что нового произошло в университете, по пятницам обедал у Касаткиной, очень богатой и либеральной дамы, у которой собиралось много интеллигентных людей. И Власов, как студент и лидер партии, принимающий участие в самой горячке сенсационного дела, с апломбом ораторствовал о студенческом движении. По воскресеньям на журфиксах у Повалишиных «деятель» между живым ребусом и вальсом, который он очень хорошо танцевал, успевал переговорить с редактором газеты X. о тревожных слухах из-за границы. Не пропускал Власов и первых представлений, и симфонических концертов, одним словом, таких собраний, где можно встретиться со знакомыми. Часто его приглашали в ложу, но ещё чаще он сидел наверху, на галёрке, а в антрактах сбегал вниз в фойе, где и происходили встречи с нужными и ненужными людьми и разговоры в соответствующем тоне. Сношения с профессорами носили точно такой же характер визитов. Профессору очень интересно знать, какое настроение в данный момент среди студенчества, а Власов в свою очередь расспрашивал по поводу того или иного инцидента, как о нём толкуется в профессорских кругах.

В конце концов Власов утилизировал свои сношения и с точки зрения лидера партии – сообщал в бюллетенях всё интересное для студенчества, что удавалось ему узнать. И всегдашняя осведомлённость делала его очень «большим» в глазах многих товарищей…

После ареста некоторых студентов и прекращения беспорядков партия Власова распалась, и он перенёс центр своей деятельности на иную почву. Он образовал нечто вроде комитета для оказания помощи пострадавшим студентам без различия направлений. Уже давно, исподволь, Власов подготовлял кассу на такой случай. И теперь у своих знакомых – либеральных и просто сердобольных дам – открыл форменную подписку в пользу студентов, сидящих в тюрьме. Благодаря прекрасному знакомству подписка дала богатые результаты. Кроме того, много было собрано натурой. Целые тюки с бельём, книгами, платьем переправлялись Власовым куда следует. Номер его в это время походил на кладовую.

В истории было много студентов-революционеров, которые попали в тюрьму или были расстреляны за свою деятельность. Вот несколько примеров:

1. Россия:

Леонид Канегиссер: поэт, вступил в партию народных социалистов, был студентом Петроградского политехнического института. 30 августа 1918 года совершил покушение на председателя Петроградской ЧК М. Урицкого. Расстрелян.

Можно сюда добавить: Братья Ульяновы, старший, Александр, студент Санкт-Петербургского университета, был расстрелян за попытку покушения на императора Александра III, младший, Владимир /Ленин/, исключен без права восстановления из Казанского университета за участие в студенческих волнениях

2. Китай:

Лю Шаоци: Китайский революционер и политик, учился в Москве в Коммунистическом университете трудящихся Востока; один из ведущих деятелей Коммунистической партии Китая. В 1968 году был арестован во время «Культурной революции» и умер в тюрьме в 1969 году.

Это только некоторые примеры из множества студентов-революционеров, которые столкнулись с тюремным заключением или казнью за свою деятельность. Список таких людей очень обширен, и в каждой стране и периоде истории можно найти подобные примеры.

Вместе с несколькими товарищами он собирал сведения о неимущих, распределял деньги, подводил итоги и писал отчёты. «Сношения» приобрели новую окраску: он стал хлопотать о товарищах, разузнавал об участи друзей, добивался разрешения свиданий невест с женихами или родителей с детьми, исполнял поручения заключённых… Одним словом, ни минуты не сидел без дела.

Кончился и этот период студенческой жизни. Наступил новый год, мирный и не предвещающий никаких бурь. Власов берёт на себя организацию литературных студенческих кружков, снова бегает и хлопочет – теперь уже о помещении, об участии в кружке интересных людей, о материальных средствах… Трудно перечислить все побочные и экстравагантные дела Власова. Сегодня он составляет адрес идейно уезжающему за границу профессору и заботится о пышных проводах на вокзале, через неделю бегает по «коллегам» и собирает на венок умершему уважаемому профессору… Или, только что вернувшись со свадьбы своего друга и приятеля студента Границына, которому помог «увезти» невесту от родителей-буржуев, – хлопот было на целых три дня, – Власов получает от madame Хлебниковой письмо такого содержания:

«Милый Леонид Васильевич, приходите сегодня непременно в 7 часов. Я выдумала новое общество распространения копеечных книг между мальчиками бедных родителей – только не девочек: вы ведь знаете, я девочек терпеть не могу. Почему вы не зашли в мой четверг? Жду непременно и заранее уверена, что всё у нас с вами устроится великолепно».

Власов смотрит на часы и видит, что уже половина седьмого. И он мчится на всех парах к Хлебниковой…

Таким образом, варьируясь, пролетают часы, дни и месяцы. Власов всегда суетится, спешит и только на ходу успевает просмотреть газеты, сообразить дальнейший ход действий. Но на что у него решительно не остаётся времени – это на университетскую науку. Правда, он забегает иногда «по дороге» в университет, но как на биржу, где можно узнать новости и повидаться с товарищами. Впрочем, выпадают случаи, что Власов остаётся послушать какую-нибудь интересную лекцию. Но это так редко, что даже толстый субинспектор ухмыляется тогда во весь рот и говорит:

– Ба, даже Власов пришёл!..

С первыми курсами Власову ещё удалось кое-как справиться, но теперь он застрял, и довольно основательно.

– Ну, что, брат, собираешься держать в этом году экзамен? – пристают к нему товарищи, но Власов отмахивается, как от надоедливой мухи, и говорит раздражительно:

– Просил я вас не напоминать мне об этих экзаменах!

И он старается забыться среди «текущих» дел.

Жизнь Власова – это калейдоскоп самых разнообразных интересов и дел. Кипучей деятельностью он удовлетворяет сидящего в нём неугомонного беса. Застать его дома можно только между 3 часами ночи и 10 утра, т. е. когда он спит или собирается в поход. Он уже давно отвык сидеть дома. Если выдастся «свободный» вечерок, Власов скорей проведёт его в обществе скучнейших старых дев, чем останется «наедине с самим собой».

Не может он обойтись без людей, а вечное пребывание «на людях» невольно создаёт атмосферу слов, сплетен и мелочей. Вот почему трудно различить, где у него кончается деловой разговор и начинается сплетня, где граница между идейностью и пошлостью.

В жизни Власова не хватает сосредоточенности. И мелочи в конце концов празднуют победу над большим, грандиозным…

Отношение к Власову студенчества чрезвычайно различно: тогда как одни, раскусив психологию «деятеля», совершенно игнорируют его и даже смеются, другие ненавидят его за хамелеонскуто партию «сторонников академической свободы», за власовский принцип, как они говорят: и нашим, и вашим.

Но у Власова есть и масса поклонников, которые верят в него и подчиняются его авторитету. Два молодых студента записались в его адъютанты и каждый день рано утром являются к нему «за приказаниями», и он даёт им разные общественные и частные поручения. Адъютанты пользуются отражённым светом великого человека. Рядом с ним и они величины. Он ведь везде принят, пользуется известностью, всё знает… Приятно быть близким такому человеку.

Бонвиван

Студент-филолог Теплов прилёг на продранную кушетку, чтобы отдохнуть перед вечером и потом прозаниматься целую ночь. Он любил заниматься ночью, когда никто не мешает и мысль работает особенно ярко. Но вдруг в дверь сильно постучали, и раздался голос, напевавший:

Я здесь, Инезилья, стою под окном.

О, выйди, Нисетта…

– Можно войти?

– О, чёрт, – пробормотал Теплов и сказал: – Войдите, пожалуйста.

– Здравствуй, Васька, – весело закричал небольшого роста студент, появляясь в дверях. – Принимай гостя. Я к тебе со всем скарбом. Не прогонишь?

– Пожалуйста, – ответил недовольным голосом Теплов и вторично подумал: «О, чёрт тебя возьми, теперь конец всякому спокойствию».

Но Денисов, совершенно игнорируя тон Теплова, уже распоряжался, как дома.

– Милая, – кричал он горничной, – принесите вещи. Не снесёте одна? У-у, цыпочка!.. Какая она у тебя хорошенькая… Ну, дворника возьмите. Ах да, про извозчика забыл. Васька, мелочь есть? Заплати, пожалуйста, у меня все крупные. – Да-а, брат, я к тебе переселяюсь, не могу больше в ночлежке жить, – затараторил Денисов, разваливаясь на единственном кресле и доставая папироску из тепловского портсигара, лежавшего на столе. – Недели, братец мой, две тому назад меня хозяйка окончательно с квартиры фюйть-ю-ю. Два месяца денег не платил. Чёрт его знает, никак не могу собраться. Только получишь, – смотришь, через два-три дня ни копеечки… Как-то не успеваешь отдать вовремя.

– Няньку бы тебе, шалопаю. Это который раз тебя из квартиры просят?

– Ну, брат, я такими мелочами не занимаюсь, не считал.

Мы все невинны от рождения

И нашей честью дорожим,

Но ведь бывают столкновенья,

Что мы, хоть нехотя, грешим!.. —

спел он, подражая опереточной Елене. – Да, так вот хозяйка благородно предложила выехать. Я собираю вещи и отправляюсь в номера «Гатчину» к известному меценату и покровителю бездомных…

– Михаилу Петровичу Тестову?

– К нему самому. А у него уже в номере целая компания призреваемых. Во-первых, Муров – тот самый, который по милости студенческих движений шестой год в университете сидит и никак дальше второго курса уехать не может. Теперь опять хлопочет о принятии на второй курс. Нытик невыносимый…

– Я думаю, будешь нытиком после шести месяцев тюрьмы, да года солдатской службы, да четырёхлетнего пребывания на первом курсе, и всё это под видом студенческой жизни.

– Ерунда!

– То есть как это ерунда? – горячо спросил Теплов. Его, как правоверного студента, возмущало лёгкое отношение товарища к тому, что он считал важным и серьёзным.

– Да что он, один, что ли, такой? Тут, брат, главное дело – не унывать. А коли опускаешься после всякой неприятности, так не лезь. Сиди на печи или выбирайся поскорей на тёпленькое местечко. А то лежит на диване и по целым дням стонет: «Ах, зачем я пошёл? Да что теперь делать? У меня нервы расстроены». Раз двадцать в день повторит, что у него нервы расстроены. Не терплю я этого. – «Чтобы мне угодить, веселей надо быть, веселей надо быть, веселей надо быть…» – напевал он, канканируя по комнате. – А ты знаешь – и меня, брат, высылали.

– Высылали?! Что-то не припомню.

– Как же, в тот знаменитый год, когда ещё по нечаянности двух маменькиных сынков с гувернёром выслали. Вот была потеха… Тогда и я проездился в Саратовскую губернию. Любопытная история. Возвращаюсь как-то вечером из Охотничьего клуба, где после маскарада в компании изрядно выпили и закусили… Прохожу к своей комнате, гляжу – свет: полицейский сидит. «Ф-у-у, думаю, допился, наконец, до зелёного змия. Да воскреснет Бог и расточатся врази Его…» Нет, сидит как ни в чём ни бывало… Оказалось, в самом деле пристав, да ещё любезный. «A-а, мы, говорит, у вас обыск сделали». Я как фыркну.

– Что же, говорю, нашли? «Ничего». И уж действительно, у меня ничего не было. Одна завалящая философия права, да записка от белья, да открытка от родителей с наставлением: беречься, ради Бога, ото всех этих студентов-крамольников. – Ну-с, говорю, так вы мне позволите отдохнуть? «Нет, выслать вас приказано», – отвечает, а сам улыбается, разбойник, – самому, видно, смешно стало. Я несколько в пессимизм впал: – За что? «Это уж не моё дело, говорит, вот, видите, списочек – ещё сто человек за сегодняшнюю ночь выслать приказано». Нечего делать, собрался и махнул к знакомому помещику… Ну, зато и не проскучал. Такие охоты и пикники устраивали, что ай-люли малина. Всё к лучшему в этом лучшем из миров. «Рыбка в лоне вод по…»

– Перестань, противно. Чего радуешься? Безобразие, а он радуется.

– Да-с, было дело. Оптом высылали. Некогда было анализ производить. Кто в общем списке на глаза попался, того и закатывали… – A-а, вещи принесли? Ну, вали их куда-нибудь. Всё равно – разберём…

– Чёрт знает, какой беспорядок! – недовольно проговорил Теплов.

– Ну, брат, это что! Вот у нас в ночлежке был беспорядок, действительно что беспорядок. Брюки, грязное бельё, тюки разные, чемоданы на стульях, на подоконнике, на полу валяются… Горничная убирать отказалась. Дым всегда коромыслом. Ещё бы, пять человек в небольшом номере да гостей не оберёшься. – Целый день двери хлопают… То один коллега, то другой. Но ничего, далее дам принимали.

– Что ж это они у вас между брюками и тюками сидели?

– Конечно, сидели. Чем богаты, тем и рады. Зато компания весёлая… Какие литературные споры возникали – просто на удивление.

– Это ты-то спорил?

– Ну-у, я! Вот выдумал. Я больше по части опереточно-закусочной. Сварганить закусочку из ничего – вот моё призвание. Прелесть насчёт этого было. Деньги на социалистических началах: у кого есть, тот и даёт.

– Ты, конечно, ничего не давал?

– Нет, почему же… Ну, да не в этом дело. Мы, брат, если и денег ни у кого не было, умели устраиваться. Сейчас гостя за горло – раскошеливайся! Гостей ведь там сколько угодно…

– Ну, а литературные споры какие бывали?

– А это между хозяином-генералом – мы так Тестова прозвали – и тенором ди грацциа – Корольковым. Вот, я скажу тебе, тенор. «Куда вы удалились» лучше Собинова вытягивает… Так вот, Тестов у нас охлаждающее начало, положительный человек. Как только заходит речь о разных художественных произведениях, в особенности о новейших, у него всегда приговор готовый: вздор! Ницше – вздор, Андреев – вздор, Чайка – вздор. Тенор наш – человек с тончайшим вкусом, увлекающийся – сейчас на дыбы – защищать… По целым страницам из Ницше отхватывал. А генерал рассядется в кресле – ты его знаешь, толстый чёрт, – расстегнёт жилет, и только и слышно от него: «А по-моему, всё это вздор». Корольков-то раскипятится… Тут Рыбная Костомаха со своим мнением вмешиваться начнёт.

– Какая Рыбная Костомаха?

– Мы так Данилу Фирсова назвали. Он при кафедре какой-то остаётся – по рыбной специальности. Тоже об искусстве говорить любит. Любопытно, как они втроём вцепятся… Тенор в верхние ноты ударяется, Рыбная Костомаха барабанным боем бьёт, и среди этого генеральский лейтмотив всё слышится: «А по-моему, всё это вздор!..» Начинают с минора, а кончают фортиссимо… И вот как надоест мне эта самая музыка, я пущу что-нибудь вроде: «Когда я был аркадским принцем» – сейчас с тона и спадут… А потом как-то само собой на злободневные темы беседа переходит. Ну, а насчёт злободневности я большой мастер. Впрочем, иногда, коли публика посторонняя соберётся, так и философия идёт в ход. Тогда уж я шапку в охапку.

– Скажи, пожалуйста, на каком курсе Тестов?

– На пятом. Изобрёл новый курс. Записался на не-обязательные лекции. С какой стати я, говорит, так скоро университет кончать буду?..

– Как же вы занимались в этой ночлежке?

– Никак. Там это не принято. Рыбная Костомаха к знакомым или в Румянцевку уходил иногда… Ну, а остальные… Да мне ещё рано заниматься. Я всегда за месяц до экзамена начинаю…

– И как вы там могли размещаться?

– Очень просто: один на кровати, другой на диване, третий на стульях, а два на полу. Чего уж там об удобствах думать – публика вся по тем или иным причинам оставшаяся без средств к жизни. Хорошо хоть и такое место есть. Зато весело…

– Зачем же ты оттуда сбежал?

– Не вынес режима. Понимаешь ли, в девять часов утра все поднимаются. А я не привык. Как раньше двенадцати встану, так голова целый день болит. Ложусь в четыре, да и то скоро заснуть не могу, прочитать должен странички две, три. Нервы расстроены.

– Почему нервы расстроены?

Денисов вместо ответа вдруг запел из «Обозрения Москвы»: «Мюр-мюр, Мерилиз, поднесли вы нам сюрприз»[81]… Кстати, знаешь, прохожу я как-то по Кузнецкому мосту. Смотрю, идут два жантильома – пшюты-студенты[82]. У одного сигара, у другого хлыст. Останавливаются и здороваются с проходящими барышнями. Барышни спрашивают: «Вы, господа, бастуете?» Один, помахивая хлыстом, отвечает: «Мы сегодня б-э-э-а-астуем…»

Денисов так ловко изобразил пшюта, что Теплов расхохотался.

– Ну, брат, а теперь я буду одеваться.

– Куда?

– У меня положение – вечером в Международный ресторан. Кстати, не займёшь ли рубль?

– Могу.

– Ну-у? Вот это благородно. Идём, брат, вместе.

– Нет, заниматься нужно.

– Как хочешь. – Денисов, напевая какую-то модную шансонетку, начал выбрасывать всё, что у него было в корзине. Наконец нашёл манжеты и галстук… Стал переодеваться. С полчаса вертелся около зеркала, направляя на себя сзади ручное зеркальце. Долго причёсывался, пудрился и приставал в это время к Теплову: «Заметны ли его прыщики?..» В девятом часу он кончил туалет и, спев Теплову на прощанье: «Раз три богини спорить стали», – исчез.

Оставшись один, Теплов с грустью окинул взглядом комнату: в ней царствовал хаотический беспорядок. Денисов, не стесняясь, разбросал все вещи по комнате. Теплов собрал их и пихнул в корзину. На столе валялись пуховка от пудры, гребешок… Он с сердцем швырнул их на полку и раскрыл книгу…

Студенческий досуг

Однако, сколько ни старался сосредоточиться, заниматься не мог. Мысли бежали куда-то прочь… Этот Денисов не только привёл в беспорядок комнату, но развлёк и самого хозяина…

Теплову рисовались разные картины; невольно он стал сравнивать свою жизнь с жизнью Денисова, товарища ещё по гимназии. Какая была огромная разница. Теп-лов жил, как многие студенты: занимался, ходил в университет, участвовал в беспорядках – жизнь его не была богата событиями. И рядом Денисов – настоящий тип студенческой богемы. Полная бесшабашность и безалаберность во всём: в деньгах, в науке, во времени. Как только получит деньги, сейчас же прокутит в ресторане с девочками. Потом целый месяц занимает у кого попало. Редко отдаёт. Живёт у знакомых большею частью; обедает у других знакомых. Он вообще мастер сходиться с людьми. Его и товарищи любят за вечную жизнерадостность, приподнятость духа, за то, что он всегда умеет внести оживление в скучнейшее общество. С ним можно забыть, что жизнь мрачна и однообразна: кажется, что всё идёт вверх ногами, несуразно, но очень весело. Несомненно, он умеет делать атмосферу лёгкой. Он словно отразил в себе блестящую внешность большого города: электричество, блеск, вечный шум… Денисов не может засиживаться где-нибудь, не выносит серьёзности и длинных разговоров. Расскажет последний анекдот, пропоёт шансонетку, передаст два-три случая из чужой или своей жизни и отправляется дальше. Впрочем, особую любовь питает к ресторанам. Там он может просидеть целый вечер просто в биллиардной, смотря, как играют. Он любит угощаться на чужой счёт, но, если есть деньги, угостит кого угодно, не жалея. Кто его искренно любит, так это публичные женщины. У них всегда открыт для него широкий кредит (не в смысле денег, конечно). Они обожают его. Ещё бы! Своей стихийной беспечностью он воплощает их идеал, они чувствуют себя в нём. И он, и они чистые представители богемы: «Не сею, не жну, не собираю в житницы… Растрачиваю то, что дано, ни о чём не думаю и, главное, не задумываюсь…»

Денисов почти ничего не читал и не знает. К экзаменам готовится запоем. Как засядет, так целые дни и ночи напролёт сидит. То же бывает с ним, хотя и очень редко, если заинтересуется какой-нибудь книгой. «Поскорей бы отделаться – с плеч долой» – вот его принцип.

Теплов относился к Денисову свысока, считал себя гораздо выше его, как это принято среди студенчества по отношению к людям, легкомысленно настроенным. Но всё-таки Денисов сумел удержаться в студенческой среде, не отпал от неё, как многие… Это был своего рода enfant terrible студенчества. Все настоящие студенты так к нему и относились. Даже симпатизировали до известной степени…

В этот вечер Теплов не прочёл ни одной страницы. Пошёл гулять и просидел у товарища до часу.

Вернувшись, он не застал ещё Денисова. Последний явился около четырёх часов. Он долго ходил «на цыпочках» по комнате, стараясь не разбудить товарища. Но в конце концов-таки разбудил.

– Эх, – проговорил тот, потягиваясь, – мне рано вставать завтра, а ты мешаешь.

Денисов, нисколько не обескураженный «воркотнёй Васьки», присел к нему на кровать и стал с особенными, ему одному присущими купюрами рассказывать, как он сегодня с Манькой-рыжей ужинал, а потом отправился к ней… «Славная баба, несколько некрасивая и грязноватая, зато насчёт всего остального пальчики оближешь»… Затем Денисов говорил вообще о женщинах и так как был большой ходок по этому делу и рассказывал с огоньком, то невольно увлёк Теплова картинностью изображения…

На следующий день Теплов, вернувшись из университета часа в три пополудни, застал своего нового сожителя в одних кальсонах, рассматривавшего себя в зеркале… Денисов только что проснулся и по привычке прежде всего отправился к зеркалу…

– Славно выспался, – крикнул он, завидя Теплова. – Э-х, грешный человек, люблю поспать…

И, видимо, очень хорошо настроенный, он прошёлся по комнате канканом… Затем облачился в домашний костюм и приказал подать чаю… Комната опять была похожа на кладовую…

«Чёрт его знает, и когда он только успевает всё перевернуть, – подумал Теплое, – словно от одного его присутствия рушится всякий порядок». Денисов между тем заварил чай и просил Теплова рассказать газетные новости; сам он газет не читал.

– Слишком много всякого вздора. Жаль тратить время, – резонёрствовал он, – от хороших людей всегда существенное можно узнать…

Потом Денисов рассказал Теплову своё посещение лекции известного профессора «противника» Дарвина.

– Да-а, братец, разбил он тогда Дарвина – в пух и в прах уничтожил. Ходит это по аудитории, руки потирает и говорит – тут Денисов заговорит пшютовским тоном: «Во-от, гэ-эспада, ка-акой-то Дарвин, д-эа, Дарвин предполагает нелепости на основании каких-то своих quasi научных исследований»… А тут сверху кто-то: хо, хо, хо… Публика-то собралась больше ради курьёза – слушать, как Дарвина разбивать будут… Но наш профессор не смущается ни чуточки. Даже как будто поощрён лестным вниманием… «Тэ-эак вот, га-гаспада, я сам производил изыскания»… А сверху кто-то добавляет – «по сыскной части»… Но профессор не обращает никакого внимания… «Д-эа, изыскания, вот, например, возьмём телёнка, вот телёнок»… Тут уже вся аудитория дико хохочет, и часть публики демонстративно встаёт и удаляется. Я, конечно, в том числе…

– Вот действительно нахал, – заметил Теплов. – Добро бы учёный был, а то именно только учёный пшют…

Незаметно друзья проговорили до шести часов, когда Денисов снова стал совершать туалет и к семи часам отправился к знакомым обедать.

Теплов уже не стал прибирать комнату, а гребёнку и пуховку, неизменно валявшиеся на столе, швырнул на пол…

И в эту ночь его разбудил Денисов… Что-то начал говорить, но Теплов ничего не ответил. Его не на шутку стал раздражать этот неугомонный человек, и от злости он не мог заснуть несколько часов…

На следующий день всё повторилось в прежнем порядке.

Опять часа три ушло на разные анекдоты и туалет Денисова… Теплов почувствовал себя окончательно выбитым из колеи…

Через несколько дней, когда Денисову подали денежную повестку, Теплов уговорил его идти вместе получать деньги и искать квартиру… Квартира со столом была вскоре нанята, деньги уплачены, и Денисов переехал на новоселье…

Как-то вечером Теплову стало скучно – он зашёл к Денисову и, к удивлению своему, застал его дома. Денисов лежал на кровати и читал.

– Эге, вот прекрасно, что зашёл, закричал он. – Читаю «Братьев Карамазовых» и наслаждаюсь глубиной психологического анализа. Вот книга так книга. Удивительная.

– Что же это ты сегодня не в ресторане? – не мог удержаться, чтобы не спросить, Теплов. – Дома сидишь почему? Неужели из-за Достоевского?

– Да, Достоевским я очень увлёкся. Второй день читаю.

– Ну, брат, после Достоевского, а теперь пойдём пройдёмся – погода славная.

– Я бы с удовольствием, но видишь ли…

– В чем дело?..

– Видишь, признаться откровенно, мне позавчера деньги были очень нужны, так я пальто заложил…

Тип экзотический

– Что ты мне толкуешь о поэзии каких-то лунных ночей на Волге – вот, по-моему, поэзия: утром рано-рано, когда чуть брезжит рассвет, возвращаться Петровским парком из Стрельны с Маргаритой или Соней. Сколько в этом настроения, как приподняты нервы, какой удивительной кажется жизнь…

Так говорил студент 4-го курса Вознесенский, лёжа на кровати в своём семнадцатирублёвом номере на Тверской.

– Помилуй, – возражал товарищ, – ты сумасбродствуешь с этими женщинами. Ну что ты в них нашёл? Жадны, пошлы…

Вознесенский вскакивает с кровати, как ужаленный.

– Ничего ты не понимаешь, – кричит он. – Я не знаю ни одной женщины из общества, которая была бы лучше их. Живя в чаду, в блеске электричества, они, как роскошные цветы-однодневки, ослепляют яркостью красок, ужасной быстротой своего цвета. Они приводят в экстаз фееричностью своего существования. Ночи и дни летят, как волшебные призраки… Помню одну женщину. Я любил её. Какие ночи мы с ней проводили! И утро не разрушало радостей нашей любви. Помню однажды утром я проснулся раньше её. Она спала. Бледное, утомлённое лицо, полураскрытые губы… А из-под одеяла высовывалась маленькая, изящная, как живое изваяние, ножка. И я безумно целовал эту ножку. И разбудил.

– Сколько же времени длилось ваше счастье?

– Три дня и три ночи. Потом она куда-то исчезла, уехала в провинцию: как бы мне хотелось снова увидеть её!

– Но согласись, что ваше счастье могло бы продолжиться гораздо дольше, если бы у тебя были деньги.

– О, без сомнения! В том-то наше и ничтожество, что мы нищие, нищие… Как я глубоко презираю себя…

– А я вовсе не признаю поэзии там, где главную роль играют деньги. Ведь у этих женщин даже и мораль своя, основанная исключительно на денежном расчёте. Оценка человеческого достоинства производится по ёмкости кармана данного субъекта… Есть деньги – ты человек, а они твои рабыни, нет – ты не человек, ты парий. Они обольют тебя презрением, если ты вздумаешь к ним приблизиться…

– И вполне основательно – ну что такое ты или я, не имеющие денег? – Ничто! Я считаю за честь знакомство с этими женщинами.

– И это тоже честь для тебя, что они ужинают на твой счёт?

– Разумеется, честь. Я только глубоко сожалею, что могу истратить на ужин всего десять рублей, а не сотни и тысячи.

– Поздравляю тебя с благоприобретённой кафешантанной моралью.

– Это не кафешантанная, а современно-человеческая. Но ты пойми, если бы такая женщина полюбила тебя, она дала бы тебе столько… Даже дух захватывает.

– Но полюбит только того, у кого есть деньги.

– Нет, я с тобой больше не разговариваю, ты ничего не понимаешь…

Вот уже больше года главный интерес Вознесенского сосредоточивается на ослепительной обстановке Омона, Яра[83] et cetera. На посещение этих учреждений он тратит все свои скудные средства, приобрёл уроки, выманивает у отца из провинции деньги… Но денег всё-таки мало, очень мало… И, быть может, эта ограниченность бюджета больше всего привязывает Вознесенского к «веселящемуся» миру. Он видит только внешнюю сторону, фееричность обстановки. И это возбуждает его, манит… Не может он испить до дна чашу этой жизни и почувствовать на дне её гнетущую пустоту и приторное однообразие.

Только мечтами спускался он в самую глубь, в водоворот. И для мечтаний не было недостатка в красках… И красивые женщины в роскошных костюмах – символ этой жизни – были далеки от него и вечно поддерживали в нём огонь неудовлетворённости. Он ощущал их близко-близко, но они были недоступны. И это пьянило его… За студенческий сюртук, сшитый из прекрасного сукна у хорошего портного, женщины снисходили к Вознесенскому – сидели с ним за одним столом, ужинали на его счёт, подходили к Яру и говорили как с хорошим знакомым: иногда он подвозил их домой, иногда, очень редко, они дарили его поцелуями. А тот роман, о котором он говорил, был единственным – не платоническим… И этот роман ещё больше растравил его воображение.

Как всё далёкое и прекрасное, он стал идеализировать омоновских женщин, и невольно эта идеализация граничила с самой ужасной пошлостью…

Ещё не так давно Вознесенский считался очень исправным студентом. Однажды умилил старого профессора, подав реферат с небывалым количеством страниц. Полукурсовые зачёты сдавал великолепно… Любопытно, что на первом курсе кто-то назвал Вознесенского узким моралистом за его статью о безнравственности балета. Впрочем, до омоновского увлечения Вознесенский если чем и увлекался, то ненадолго. Так было, например, во время студенческих беспорядков. Вознесенский вдруг выступил в качестве оратора с самым красным оттенком – громил в речах низких отступников, кричал, что с людьми, решающимися во время забастовки держать экзамен, необходимы крайние меры: их нужно бить, даже вешать, и предлагал себя в палачи. Он стал во главе своего курса… Это настроение длилось две недели. Потом Вознесенский стал охладевать, а ещё через две недели поплёлся в числе прочих держать экзамен…

Так было прежде. Омоновское же увлечение оказалось более глубоким, оно перешло в страсть, в неизлечимую болезнь.

Дело началось с пустяков. Зашёл как-то товарищ и предложил для разнообразия отправиться к Омону. Кстати, у Омона любезно предлагались студентам билеты, оставшиеся непроданными…

Роскошные женщины со всего света, несравненные красавицы, их ослепительные туалеты, свободные телодвижения очень подействовали на впечатлительного Вознесенского… Они с товарищем остались после представления ужинать в общей зале. Рядом за столиком сидела испанка la belle[84] Алейта; она два раза метнула в Вознесенского большими, чёрными, искромётными глазами… Нервно вздрагивал венгерский оркестр… Сновали хорошенькие женщины с возбуждёнными лицами, в ярких костюмах; слышался задорный, весёлый смех… Они пили вино… И всё это было так хорошо и увлекательно, что приятели незаметно просидели до 4 часов, т. е. до закрытия ресторана.

Здание театра Омона «Олимпия» в саду «Аквариум»

– Вот это жизнь – я понимаю, – сказал Вознесенский, спускаясь с омоновской лестницы на улицу.

– А ты заметил, как на тебя испанка смотрела? Потом одна венгерка два раза взглянула…

Чрез несколько дней Вознесенский уже один подходил к кассе и робко спрашивал: – Не осталось ли билетика?..

Потом он стал покупать билеты.

Дома, в меблированных комнатах, было так скучно, угрюмые стены давили, лампа горела тускло. А там… ослепительный свет, музыка, женщины…

Скоро Вознесенский познакомился с двумя хорошенькими венгерками и угощал их ужином. Ужинали ещё два товарища – обошлось по десяти рублей на брата. После ужина с Маргаритой и Веррой поехали в ресторан, который открыт целую ночь… Там тоже пили… Потом он довёз Маргариту до дому. На другой день оказалось в кошельке двадцать копеек. Вознесенский не выдержал и отправился к товарищу занять денег. И опять смотрел представление, а потом ужинал в общей зале… Вознесенский стал бывать в Яру, Стрельне и всё на скромных началах в качестве наблюдателя, а не действующего лица.

Он спускал обыкновенно все свои деньги в два-три вечера, а потом, когда наступала долгая полоса безденежья, предавался чёрной меланхолии.

– A-а, это ты? – говорил Вознесенский, не вставая с постели, на которой валялся с книгой в руках, и лениво протягивая руку входящему товарищу. – Садись.

– Ну что, как ты? – спрашивал товарищ.

– Плохо! – резко обрывал Вознесенский, и наступало продолжительное молчание. Вознесенский мрачно глядел в потолок и курил папироску.

– Не приходила ли тебе когда-нибудь мысль покончить с собой? – нарушал наконец молчание хозяин, и мефистофельская улыбка играла на его губах.

– Иногда бывали минуты…

– Ну что такое наша жизнь? Живём изо дня в день. Всё одно и то же, одно и то же. Приниженность какая-то. Возмущает меня это человеческое ничтожество, это противное довольство тем, что есть…

– Денег нет? – спрашивал, улыбаясь, товарищ, зная, в чём суть.

– Ни сантима!

И опять следовало продолжительное, мрачное молчание…

Но вот Вознесенский спускает с кровати ноги и садится.

– Скажи, пожалуйста, – говорит он резко обличительным тоном, – чем ты живёшь? Че-ем ты доволен? Науку превосходишь? (мефистофельская улыбка). – Для чего? Для чего – я тебя спрашиваю? Да разве это жизнь! Мелки вы, господа, ничтожны. Нет в вас шири. Сидите в конурах и радуетесь, что какую-то цель с мизинец нашли. – Грош вам цена!..

После этого Вознесенский ложится на постель и закрывает глаза, но почти сейчас же вскакивает.

– Нет, не могу, не могу! Слушай… есть деньги? Пойдём в кофейню Филиппова – посидим. Мне нужны огонь и люди!..

Лучшие моменты Вознесенский пережил прошлой весной. Он с грустью и гордостью вспоминает теперь об этой незабвенной весне.

Булочная (кофейня) Филиппова

О, то было чудное время, – говорил он, – в течение двух недель мы истратили en quatre[85] 600 руб!..

Вознесенский увековечил это время в кратких «записках», составленных в долгие зимние вечера безденежья и тоски. Эти записки были помещены в чёрной тетради среди других начатых и неоконченных «рассказов» под общим заглавием: «Мои литературные грехи».

«…Опаловое небо раскинулось над Москвой. Весенний воздух нежно окутал столицу, и догорающий день замер, ненадолго прощаясь с землёй. Бледно-розовое облако повисло на горизонте… На Тверской обычное движение. Элегантные экипажи подъезжают и отъезжают к белым колоннам, унизанным гирляндами разноцветных лампионов… Наше ландо мягко подкатывает к арке сада. Два швейцара бросаются, чтобы помочь выйти… Мы входим в сад. Мягкие вечерние тени лежат на дорожках, усыпанных красивым песком. Зелень деревьев приветствует входящих… Всё полно чарующей прелести весны – и ласковые весенние костюмы дам, и элегантные чёрные пальто, и шляпы мужчин, и самый воздух.

Нежные звуки оркестра разносятся по саду. Не обращая внимания на кривляющегося паяца на открытой сцене, мы прямо проходим в закрытый театр. Знакомая кассирша оставляет нам всегда билеты в пятом ряду, с краю, около ложи. Когда Клара свободна, она садится в соседнюю ложу, и мы переговариваемся и вместе смотрим на сцену… Потом ужинаем где-нибудь в поэтическом уголке буфета. Потом…»

Но тут записки прерываются, потому что «потом» Клара уезжает домой до следующего ужина…

Это счастливое время длилось две недели, т. е. ровно столько, сколько требовалось времени для полного уничтожения общекомпанейских денег. Компания, кроме Вознесенского, состояла из студента-армянина с тараканьими усами, любящего вставлять не к месту немецкие слова, но по-немецки не говорящего, затем юнкера из Тифлиса и немца, где-то служащего. Компания была связана нежными узами омоновского времяпровождения и ухаживанием за Кларой, высокой, красивой шансонеткой-немкой. Нужно заметить, что Клара не говорила по-русски, а компания, за исключением немца, по-немецки. Звезда дарила своим благосклонным вниманием (но только в каких жестоких пределах!) Вознесенского. Последний был бойчее своих товарищей и изъяснялся с звездой посредством того же немца-переводчика. Что касается тараканьих усов, он сидел, выпучив глаза, и только иногда вставлял неизменное слово: Warum[86]. Юнкер из Тифлиса убийственно молчал, чувствуя себя не в своей тарелке. Немец переводил, а сам с шансонетной певицей разговаривать не решался.

Несколько раз Вознесенский был и в квартире la belle Клары, где она принимала его всегда в присутствии третьего лица – старой и безобразной компаньонки. На каком языке объяснялся Вознесенский с звездой – это неизвестно. Впрочем, в течение двух недель у него на столе лежали огромные немецко-русские словари и полный самоучитель немецкого языка. Кроме того, он приставал ко всем товарищам с просьбой указать наилучший учебник по тому же предмету.

В долгие зимние вечера, когда шансонетки уже не было в Москве, а у наших героев не было денег, компания (без тифлисского юнкера) собиралась в номере Вознесенского. На круглом столе валялись объедки колбасы, окурки папирос, стоял потухший самовар, и пламя единственной свечи тускло освещало неуютный, полугрязный номер и лица трёх собеседников. Но мечты уносили их в иной мир. Перед ними развёртывались картины далёкой весны, освещённого сада, буфета, шляпы прелестной Клары с огромным белым пером.

– Да, было и прошло… – мечтательно говорит Вознесенский.

Тараканьи усы среди товарищей был очень разговорчив и, как человек практический, строил различные сложные комбинации из того, чего не было.

– Что было бы, Владимир Николаевич, – говорит он, – если бы вам одновременно отдались Клара и её подруга – Ванда?

Вознесенский мечтательно задумывается.

Но тараканьи усы предлагает новую, ещё более сложную комбинацию.

– А что если бы Ванда вас полюбила, то Клара захотела бы вас отдать ей?

Немец угрюмо сопит носом и молчит, молчит и Вознесенский. И всё кругом полно грусти.

– Господа, поедемте к Яру, скромно проведём вечер – по чашке кофе выпьем, – вдруг говорит Вознесенский вдохновенным голосом. – Деньги у кого-нибудь есть? У меня два рубля.

– У меня двадцать копеек, – говорит тараканьи усы.

Немец молчит.

– Так что ж, едем? – опрашивает уже упавшим голосом Вознесенский.

Собеседники молчат.

– Проклятая жизнь!

В комнате становится ещё грустнее, свеча меркнет в тумане табачного дыма, и объедки колбасы противно подчёркивают отсутствие настоящей жизни… Через полчаса компания отправляется в кофейню Филиппова.

К концу второго года наклонности и вкусы Вознесенского определились вполне. Мир увеселительных заведений, интересами которого он жил за последнее время, наложил на него клеймо пошлости. Им овладело ужасающее безделье. Ничем серьёзным он уже не мог заниматься, даже ничего не читал, за исключением бульварной газеты. Оставаться одному было для него сущим наказанием, и он вечно торчал «на людях». С товарищами студентами он не поддерживал сношений, а свёл знакомство с более подходящей компанией – приказчиками солидных фирм. Эти последние, получая приличное содержание, тратили его на то же, на что тратил деньги Вознесенский. Только у них это было в порядке вещей – после службы они не знали иных интересов, кроме омоновских. Как мы видели, Вознесенский сначала старался быть идеологом, но постепенно спускался до круга и понятий своих новых знакомцев. Впрочем, они относились к нему как к человеку высшего круга – студенту – и даже считали Вознесенского необыкновенным человеком, потому что иногда он рисковал делать немыслимые, с их точки зрения, вещи.

– Помилуйте, – говорил один из приказчиков, – разве это не необыкновенный человек. Позавчера, например, у всей нашей компании из трёх человек – в наличности десять рублей. Вознесенский непременно хочет ехать в Яр. – Идём, да и только! Достали ещё два рубля, поехали. Что ж бы вы думали, очень мило провели время. Пили кофе с ликёром – Ванда сидела, потом Соня подошла, потом Маруся. Болтали, как никогда…

Огромное наслаждение доставляло Вознесенскому давать на чай прислуживающим лакеям несоразмерно много. Съест, например, на три рубля, а даст на чай два рубля.

– Зачем ты это делаешь? – спрашивали у него.

– Нужно, чтобы лакей меня знал.

И действительно, лакей кланялся ему очень низко.

– Это что! – я в Яру как-то швейцару десять рублей дал. Пьяный был и дал, – хвастался Вознесенский с оттенком удовлетворённой гордости. – В Яру Вознесенский раскланивался с метрдотелем, как со старым знакомым, и тот подавал ему руку с снисходительной небрежностью.

Пошлость отражалась и на времяпровождении Вознесенского. Вставал он около двенадцати. Совершал туалет, за чаем читал бульварную газету, в два часа выходил гулять… У него было щегольское пальто, лакированные башмаки на высоких каблуках (ходил без калош), брюки со штрипками, австрийского образца фуражка. Шёл он в пассаж и гулял по пролётам или стоял около среднего и смотрел на публику. Если встречал какую-нибудь знакомую певичку в ярко-красной ротонде и огромной шляпе с перьями, подходил к ней. Этим он обращал на себя всеобщее внимание и потому чувствовал себя очень польщённым. Он любил обращать на себя внимание. Хвастался, что его фотографическая карточка выставлена фотографом в витрине. Гуляя с товарищем по пассажу, они пресерьёзно разговаривали по-«итальянски», вовсе не зная этого языка.

– Дациаро тромбоно уна квесто? – спрашивал Вознесенский.

– Лос бониозо муэно сигаро дель посто.

– Квоено мурильо джиаконда фортунати.

– Томпано, Мио Каро! (тихо). Смотри, как на нас смотрит дама в розовой шляпке – это содержанка Тугоухова – не приударить ли? (тихо). Не стоит. (громко) О, дано! О, дано!.. – и т. д.

Верхом бонтонности считалось зайти в кондитерскую Трамбле[87] и выпить стакан шоколада, спросить папирос 25 штук 25 коп. Приняв небрежную позу, заложа ногу на ногу с иностранным журналом в руках, приятели беседовали очень серьёзно о завтрашних скачках или о преимуществах Верры над Алейтой. Но главным образом они старались бросить фразу, чтобы слышали за соседними столиками, вроде следующей: – Завтра Клара будет у меня! – или – Позавчера мы вдвоём истратили у Яра 200 рублей – и т. д. Потом Вознесенский возвращался домой обедать. К обеду приходил кто-нибудь из приказчиков, и опять шёл разговор о Ванде или Маргарите. После обеда отдыхали – Вознесенский спал на кровати, а приказчик на диване. Иногда Вознесенский шёл навестить Зою…

Ресторан «Яръ»

Зоя лежит на кровати под одеялом (у неё мигрень) и играет в дураки на деньги с безусым купчиком.

Купчик проигрывает, и Зоя искренно восхищается.

– Здравствуйте, – говорит она, не смотря на Вознесенского, и протягивает ему голую руку.

Тот целует её и задерживает.

– Пустите. Ну, Николай, ходите. Опять проиграли! Браво, браво!

– Удивительная игра, – произносит купчик, тупо смотря на Вознесенского. – Если я проиграю – плачу и, если она проиграет, тоже плачу.

– Ну, Николай, нечего разговаривать – сдавайте скорей!

На Вознесенского не обращают внимания, и он гуляет по комнате, впитывает атмосферу разбросанных платьев, засохших цветов, шёлковых разноцветных юбок. Проходит в гостиную, где на стене висит портрет гвардейского поручика, которому Зоя отдалась впервые за то, что он был очень красив и очень богат.

– Глаша, принеси бутылку шампанского, которую я вчера привезла, – кричит Зоя горничной.

Вознесенский возвращается в спальню в то время, когда горничная вносит бутылку.

– Голубчик, Владимир Николаевич, – говорит Зоя, – раскупорьте бутылку, а то Глаша не умеет. Вчера купец рыжий дал, с которым кутила, и салфетку дал всё!

Вознесенский с видом знатока вытаскивает пробку и наливает три бокала…

– Ну, господа, – говорит Зоя после шампанского, – а теперь прощайте. Через полчаса Володя обещал прийти (Володя её полусодержатель, полулюбовник).

Вознесенский прощается, снова целуя руку, и выходит вместе с купчиком на улицу.

– Удивительная женщина! – говорит Вознесенский.

– Да, можно сказать, баба за первый сорт… Прижимиста только очень – деньгу любит…

– Ах, вы не понимаете тонкости этой женщины!

Вечером Вознесенский говорит знакомому приказчику:

– Мы сегодня у Зои были. Выпили по бокалу шампанского. Вот женщина, я вам скажу…

Часам к девяти вечера компания ежедневно собиралась в кофейне Филиппова. И здесь, сообща, решали вопрос, как «убить» вечер: поехать к Яру, Омону или для разнообразия на «горку»[88]…

Приказчики снабжали Вознесенского деньгами, в которых он нуждался всё более и более. Он уже окончательно запутал свои дела. Отец перестал высылать деньги, уроки он бросил и занимал деньги самым бессовестным образом везде, где только можно. Из двух гостиниц просили выехать за неплатёж. В одной остался должен сто рублей, а в другой задолжал швейцару пятнадцать. Сначала Вознесенский оправдывался ницшеанством, а потом и оправдываться перестал… Ходят вообще скверные слухи о его денежных делах…

Просветитель барышень

В общественном саду провинциального города – музыка, толпа гуляющих… Среди толпы обращает на себя внимание один студент, который быстрыми шагами проходит по саду. Одет он в серую тужурку, расстёгнутую на все пуговицы, так что видна цветная ситцевая рубаха. На голове у него потёртая фуражка с широкими полями, заломленная на затылок, в правой руке – книга, в левой – увесистая дубинка-тросточка. В его манерах, походке и вообще во всей фигуре сказывается намеренная непринуждённость или, попросту, разгильдяйство.

Одежда студентов сегодня и сто лет назад имеет ряд отличий, отражающих социальные и культурные изменения. Рассмотрим сравнение их стилей и предпочтений.

Современные студенты часто выбирают удобные и практичные образы, которые отражают их индивидуальность и современные модные тенденции. Вариативность стилей и возможность самовыражения играют важную роль в сегодняшней студенческой моде. Некоторые особенности современной молодежной одежды включают:

1. Кэжуал и спортивный стиль. Многие студенты предпочитают носить комфортные вещи, такие как джинсы, футболки, свитшоты и кроссовки. Спортивная одежда также популярна и часто сочетается с повседневными нарядами.

2. Стиль уличной моды. Среди студентов популярна уличная мода, включающая разнообразные элементы, такие как кепки, кожаные куртки, футболки с принтами, и аксессуары, такие как сумки-рюкзаки и шапки.

3. Эклектический стиль. Многие студенты предпочитают смешивать различные стили и элементы одежды, создавая уникальные и индивидуальные образы. Они могут сочетать классические элементы с элементами уличной моды или винтажными находками.

А в начале 20-го века студенческая мода имела свои особенности, отражавшие тогдашние социальные и культурные нормы. Вот некоторые особенности студенческой моды сто лет назад:

1. Классический стиль. В то время популярными были классические элементы одежды, такие как пиджаки, жилеты, брюки, юбки, платья и рубашки с высоким воротником. Строгость и элегантность были важными аспектами стиля.

2. Фасоны и узоры. В моде преобладали простые фасоны, строгие платья и пиджаки с прямыми линиями. Часто использовались клетчатые, полосатые и геометрические узоры.

3. Головные уборы. В то время головные уборы, такие как шляпы, были популярны как у мужчин, так и у женщин. Женщины нередко носили платки или шарфы.

4. Формальность. В связи с тогдашними социальными нормами и требованиями студенты чаще предпочитали более сдержанные и приличные наряды даже в повседневной жизни.

Студент не замечает гуляния. Должно быть, спешит куда-нибудь по важным делам. Недаром на лице его написана чрезвычайная серьёзность, лоб наморщен и взгляд насуплен… Однако из сада он никуда не уходит, а всё продолжает дефилировать среди гуляющих…

Но вдруг студент делает крутой поворот и присоединяется к противоположному течению толпы. Он подходит к какой-то молоденькой барышне и сурово, не глядя на неё, пожимает руку, а затем идёт рядом.

Минуты две он молчит… Потом, как бы вскользь, не обращаясь к ней, бросает:

– Прочли, что я дал?

– Всего ещё не успела, – робко отвечает барышня.

– Где остановились?

– Кажется, прочла до капитализма в России…

– A-а… Я вам кое-что продолжу сейчас. Вы ничего не имеете? – спрашивает он тоном, не терпящим возражений.

– Не-ет.

– Капитализм на русской почве, – начинает громким и уверенным голосом студент, – эволюционируя из года в год, достиг кульминационной точки…

Какие-то две горничные, идущие впереди, с удивлением оглядываются и смотрят во все глаза на студента, произносящего странные слова… Справа чиновник местной казённой палаты с почтением взглядывает на учёного и серьёзного человека, даже в саду не говорящего «пустяков»…

Студент между тем продолжает «лекцию» о капитализме, нимало не смущаясь обычными садовыми разговорами, раздающимися вокруг.

– А он и говорит мне, – визжит небольшого роста брюнетка своей подруге, – вы милее Анны Гавриловны, а я ему – пожалуйста, прошу без комплиментов, вы знаете, у меня муж, а он мне…

Музыка играет вальс «Невозвратное время», потом «падиспань», по выражению барышни Миловидовой. Студент все продолжает говорить:

– Теория Мальтуса[89] представляет из себя дедукцию, в которой две посылки. Первая посылка – а – указывает на закон, который эмпирически выводится из статистических наблюдений; вторая посылка – b – определяет законы эволюции продуктов земли: отсюда вывод – с…

Барышня, собеседница студента, молча идёт рядом. По временам робко взглядывает на него. На лице у неё отпечатлелась крайняя напряжённость внимания. Изредка она бросит взгляд в сторону, но сейчас же, словно спохватившись, продолжает слушать…

– Душка, розанчик, – говорит вдруг бойкая черноглазая гимназистка, проходя мимо студента.

Но тот невозмутимо продолжает:

– Исследования американского экономиста Кэри[90]…

Проходит час, другой, третий; часть публики уже разошлась, сад поредел, а студент с барышней всё ещё гуляет по тёмным и светлым аллеям, почти не присаживаясь. Студент всё говорит, а барышня всё слушает…

– Противополагая, с одной стороны, Маркса – Энгельсу, а Милюкова – Струве, – разносится по каштановой аллее.

Дама и кавалер

Часов в одиннадцать вечера, когда сад окончательно пустеет, они выходят из сада и бредут на соборную гору – самое поэтическое место в городе. Усевшись там на лавочке, известной под названием «скамейки влюблённых», студент продолжает «развивать умственные горизонты» барышни.

Кругом тишина. Внизу спит город, превращённый лунным светом в какой-то сказочный, древний… Высокая колокольня, как чёрное привидение, возвышается над ними: деревья, как призраки… Вдали вьётся серебряная полоса реки…

А из-под развесистой липы, где так душно и сладко, где разлит одуряющий аромат и особенно чувствуется эта нежная, тихая, лунная ночь, несутся странные слова:

– Восьмидесятые годы не так интенсивны, но зато экстенсивнее…

На соборной колокольне часы глухо пробили полночь… Студент и барышня спускаются по широкой, заросшей травой лестнице. Он идёт её провожать и всё говорит, говорит, говорит…

И, когда прощаются у калитки, обещаются встретиться завтра на пикнике в загородной роще и там окончить «интересный разговор»; кстати, он передаёт ей новую брошюрку…

И они встречаются так каждый день в продолжение целого лета… Каждый день он и она, по заведённому в провинции обычаю, гуляют в городском саду. Он всегда говорит, а она молча слушает…

Если бы можно было воспроизвести посредством фонографа «речи» просветителя, то каждый, послушавший их минут десять, невольно бы воскликнул:

– Боже мой, какая белиберда!

Но в этой белиберде и заключается весь секрет полишинеля. Просветитель знает очень немного, мало читает, но одарён непреодолимым зудом афишировать свои крошечные познания. И вот он облекается в мантию сугубой учёности и начинает излагать самые популярные брошюрки самым «научным» языком. Можно себе представить, что из этого выходит.

Для восприятия «белиберды», конечно, необходим объект особого рода, нужен низший организм, всецело подчинённый авторитету высшего.

На сцену является молоденькая барышня-провинциалка. Просветитель пользуется её преклонением перед студентом вообще – как вестником из иного мира, и гипнотизирует барышню своей серьёзностью, «учёностью» и таинственной непонятностью проповеди…

В результате он достигает того, к чему стремится. У него есть робкий, безответный слушатель. Его проповедь хотя не понимают, но благоговейно воспринимают сердцем…

Бывают, однако, случаи, что просвещаемая сбежит от своего учителя: начнёт гулять с каким-нибудь Алмазовым, который говорит о понятных вещах – и о Горьком, и о театре, и даже о прелести лунной ночи. Просветитель клеймит такую барышню презрением и считает пропащей. Впрочем, не смущаясь, тотчас же подыскивает себе новый объект. Вообще же он старается охранять «просвещаемых» от господ Алмазовых, считая последних совершенно искренне пошлецами и несерьёзными.

Понятия о серьёзности у просветителя очень оригинальны. Например, беллетристика (другими словами, художественная литература) – это нечто легкомысленное, несерьёзное. И сам он «беллетристики» не читает, а только критику на неё. О Тургеневе судит по Писареву, о Гончарове по Скабичевскому, о Достоевском по «Сборнику критических статей, собранных Зелинским». Так он относится к тем писателям, которые общепризнаны! Всё же, что мало-мальски выходит из уровня его понимания, – чепуха, дребедень, ерунда… И ко всем товарищам, которые увлекаются этой «ерундой», он относится свысока и презрительно.

– Читать Мопассана – сплошную порнографию?! – Удивляюсь тебе, – говорит просветитель товарищу и усмехается.

– Но почему же нет, я наслаждаюсь его художественностью?

– Художественностью? Знаем мы эту самую художественность! Говорил бы прямо – порнографией! – и просветитель презрительно кривит рот и перестаёт разговаривать с товарищем или цедит сквозь зубы – в особенности, если при этом разговоре присутствуют низшие организмы.

Впрочем, просветитель никогда не высказывает своих взглядов пред людьми высшего круга, т. е. пред такими, которые могут осадить его самого. Он даже не говорит в студенческих кружках. Только там, где можно остаться сильным, просветитель выступает на сцену. Им всегда руководит мелочное честолюбие.

Просветитель играет роль и в студенчестве. Здесь он берёт своей «убеждённостью», выражающейся в пустяках, но очень назойливо и нетерпимо. Он всюду, где только можно придраться к мелочам, ограничиться двумя-тремя фразами либерального оттенка. С «твёрдостью», достойной лучшей участи, просветитель защищает своё особое мнение. Его никогда ни в чём нельзя убедить. Если он за что-нибудь схватится, то докажи ему, как дважды два четыре, абсурдность его положения, он всё равно останется при своём.

– Мне дорог принцип, – заявляет этот убеждённый студент.

А если кто-нибудь осмелится спросить, что в данном случае нужно понимать под принципом, просветитель, криво усмехаясь, заметит:

– Вы бы лучше помолчали, если ничего не смыслите!

Нужно сознаться, что подобная резкость суждений импонирующе действует на безличных и посредственных людей. И вот почему с таким господином приходится считаться людям, гораздо выше его стоящим и в нравственном, и умственном отношении. У просветителя всегда найдутся сторонники. К сожалению, в широких кругах студенчества много спутанного, нерешённого, непродуманного. И авторитетный тон просветителя, а главное, его «принципиальность», на которой он выезжает решительно во всех нужных и ненужных случаях, делают его в глазах некоторых передовым студентом.

Просветитель всегда одинаков – и при устройстве землячеством обыкновенного концерта в губернском городе, и во время студенческих беспорядков…

Вот, например, где-то в провинции местные студенты устраивают в пользу недостаточных товарищей спектакль. На общем собрании избрана комиссия из пяти человек, в числе которых и просветитель. В то время как более дея-тельные члены комиссии хлопочут и устраивают, просветитель занимается просвещением барышень, принимая участие, однако, в «совещаниях» комиссии. Тут он критикует, не соглашается и т. п. Не отвергая одно и не утверждая другого, он ничего не предлагает взамен…

Устроители спектакля за неимением иного помещения снимают зал офицерского клуба. Узнав об этом на совещании, просветитель вдруг становится на дыбы:

– Как офицерский клуб?! Мы – студенты – рядом с военными. Студент принципиально не должен иметь ничего общего с военными.

Тщетно просветителю доказывают, что терять времени нельзя, что другого зала нет – придётся вовсе отказаться от спектакля.

– Лучше вовсе отказаться от спектакля, чем идти на компромиссы! – восклицает он с пафосом.

И когда какой-нибудь молодой студент вздумает доказывать, что здесь нет компромиссов, просветитель набрасывается на него, упрекая в отсутствии принципиальности, грозит студенческим судом.

После долгих споров и крика дело переносится на общее собрание. Спектакль откладывается на неопределённое время. И не беда, что «общее собрание» большинством голосов разрешает воспользоваться офицерским клубом, просветитель всё-таки торжествует: некоторые из студентов предложили высказать виновнику «собрания» благодарность за сохранение принципиальных интересов студенчества… Когда в Москве наступает период, предшествующий беспорядкам, в воздухе чувствуется электричество, просветитель бегает, кричит, протестует. Вот прибежал он, взволнованный, к товарищам.

– Мочи нет, – говорит он тоном человека, оскорб-лённого в лучших чувствах, – так жить нельзя. Чаша терпения переполнена!

– В чём дело?

– Как в чём дело? Сейчас прохожу по университетскому коридору с папироской в зубах. Суб ко мне подлетает. – Тут нельзя курить! – Я и не курю, видите, папироска потухла. – Прошу вас бросить её. – Я, конечно, не обращаю внимания и продолжаю идти. Нет-таки приставал до тех пор, пока я не швырнул папироску… Это, наконец, невыносимо. Пора, господа, начинать…

И просветитель срывается с места и бежит к другому товарищу поведать инцидент с папироской.

Беда, если кто-нибудь скажет, что папироска слишком ещё незначительный повод к движению. Просветитель примет это за личное оскорбление. Обругает товарища рет-роградом и пригрозит, что привлечёт его к суду чести…

Нужно отдать справедливость просветителю: он всегда сумеет выйти сухим из воды, несмотря ни на какие пертурбации университета.

Но зато чрезвычайно строг к другим. И не так строг, как нетерпим. Он склонен видеть шпионов во всех студентах, не согласных с ним во взглядах. И многие из товарищей обязаны ему клеймом позорящего обвинения, с его лёгкой руки пущенного в ход. Студенты вообще очень подозрительны и восприимчивы к таким слухам.

Или, например, такой характерный для просветителя пример мелочной придирчивости и беззастенчивого залезания в чужую совесть. После студенческих беспорядков, выразившихся в забастовке, во многих провинциальных городах, студенты, не державшие экзамена, судят товарищей, не исполнивших слова; постановляют не подавать им руки. Просветитель поднимает вопрос и настаивает, чтобы не подавали руки также студентам, не желающим подчиняться этому решению; идёт дальше – не нужно подавать руки студенту, брат которого держал экзамен.

И всегда мелочность, узкая нетерпимость, внешность во всём.

Входит к товарищу в номер – видит две-три картины, развешанные по стенам:

– Фи, буржуйство!

Книга в хорошем переплёте – буржуазность.

– A-а, перчатки лайковые – буржуй.

Итак, вот эта карикатура на русское вообще и на московское студенчество в частности.

Вместо искания истины – самоуверенность верхогляда, вместо идеализма – доктринёрство самое пошлое, молодая пылкость и нетерпимость студентов к реакционному лагерю заменена мелкой придирчивостью ко всему, что выходит из узких рамок его «миропонимания», желание поделиться знаниями с меньшим братом приводит к смешному просвещению провинциальной барышни.

Юрист 4-го курса

Все его помыслы, все силы души, все желания сконцентрированы в одной магической точке – государственном экзамене или, вернее, получении диплома. Всё что ни есть на свете великого и мелкого, злого и доброго – забывается ради чудесной бумажки. Человек перестаёт быть человеком в сколько-нибудь приличном смысле этого слова, он превращается в машину, перемалывающую известное количество литографированных или печатных листов.

Не благородное искание истины воодушевляет юриста 4-го курса в его работе, а маленькое стремленьице получить билет на пир привилегированных. С ненавистью и отвращением преодолевает юрист мельчайший песок, в который раздроблено величайшее, чем обладает человечество. Свободная наука – это отвлечение от жизни, от земной суеты и мелочей, эта холодная, ясная высь, куда только может подняться человек, осквернена пошлостью людской выгоды. Вместо людей, облагороженных жаждой истины, – маленькие ничтожные торгаши, которые потеют, торгуются, думают только о выручке.

Вот он бежит, побледневший и осунувшийся, забыв против обыкновения выбриться и почистить платье. Забота ясно отпечаталась на его лице… Встречает товарища и сейчас же, словно по шаблону, следует вопрос.

– Ты теперь что читаешь?

– Общую часть уголовного права.

– Сколько прошёл?

– 233 страницы. А ты?

– Дочитываю Дернбурга[91]. Вот пакость, скажу тебе. Просто чёрт знает что такое. Петров уже наследственное изучает, а я всё ещё с этим Дернбургом вожусь. А Синицкий-то гражданское и римское успел отхватать.

– Да ну? – с ужасом и с завистью говорит товарищ. – Ну, прощай, нужно бежать. Чёрт бы побрал все эти юридические науки.

– Слушай, одну секунду… Ты помнишь, что такое interdictum unde vi?[92] Сегодня целый обед думал – никак не могу вспомнить.

– Это деликтный иск… Он даётся…

– A-а, вспомнил, вспомнил. На левой стороне, кажется, внизу…

– Да-да, прощай!

И товарищи бегут домой и лихорадочно хватаются за книги.

Ещё в начале года юрист досконально изучил число страниц в каждом праве. Тщательно пересмотрел все учебники лекций и с ожесточением вычеркнул всё, что позволил профессор. Вообще, большую радость испытывает четверокурсник, если профессор позволяет «не учить» десяток или даже сотню страниц из своего курса. Тут господа юристы начинают бегать друг к другу и с наслаждением отмечают, что «не нужно».

– О-го, и это! – искренно восхищается юрист и замазывает ненужное красно-синим карандашом.

Иногда составляется депутация от курса, которая ходит по профессорам и клянчит о сокращении числа страниц.

Самый жгучий вопрос, самая животрепещущая новость, которая может воскресить изнемогающий в борьбе с правом дух юриста или, наоборот, убить его, – это назначение того или иного председателя государственной комиссии. Выше этого интереса нет – это самый высший. Уже по преданию предшествующих комиссий известно, кто из назначаемых председателей строг и кто снисходителен… Случается иногда, что «доброму» председателю благодарные юристы подносили трогательный адрес и снимались группой, в центре которой восседал виновник события. Зато нет таких ругательных эпитетов, которые не обрушивались бы на голову председателя, известного своей свирепостью.

У юриста четвёртого курса уже нет того пылкого идеализма, который он проявлял на младших курсах, и в особенности на первом. В таблицах, вывешиваемых после беспорядков в университетских витринах, констатируется, что юристов 1-го курса на сходке было замечено 90 %, а 4-го курса 1 %, редко 2 %. Зато у четверокурсников много соображений о будущем. И хотя это будущее рисуется сквозь жестокую призму зелёного стола, председателя, римского права и проч., но иногда среди самого разгара уголовных теорий разыграется воображение и развернётся богатая перспектива. Адвокат во фраке с ослепительно белой грудью (как бы вроде эмблематического доказательства от противного) и со значком, хапающий за один процесс десяток-другой тысяч… Или работа на родной ниве на пользу меньшого брата в качестве земского начальника… Или богатая (некоторые даже довольствуются состоятельной) невеста, недурная собой…

Профессия юриста по-прежнему остается востребованной в России. Правовые вопросы играют важную роль во всех сферах жизни, начиная от бизнеса и государственного управления до личных прав и обязанностей граждан. В связи с этим юристы имеют широкий спектр возможностей для трудоустройства.

Несмотря на высокую конкуренцию в профессии, множество студентов выбирают юридическое образование и стремятся стать юристами. Однако стоит отметить, что насыщенность рынка труда юристами различается в зависимости от региона и специализации. В некоторых областях юристы могут сталкиваться с более высокой конкуренцией при поиске работы, особенно на начальных этапах карьеры.

В то же время профессия юриста предлагает различные возможности занятости, включая работу в государственных органах, юридических фирмах, компаниях, некоммерческих организациях и образовательных учреждениях. Некоторые юристы также выбирают путь самозанятости и открывают свои собственные юридические консультационные практики.

В целом профессия юриста остается привлекательной для студентов в России, и спрос на квалифицированных юристов существует в различных секторах общества. Однако успех в данной области требует усердной учебы, получения практического опыта и непрерывного самообразования, чтобы быть готовым к вызовам и изменениям в правовой сфере.

– Э-э-х, только бы экзамен с плеч долой!

В жизни юриста 4-го курса приблизительно три периода.

Первый – осенний – характеризуется оживлённым говорением на тему о будущих экзаменах. Юристы ещё не засели окончательно за книги и бывают везде, но везде – на балах, на журфиксах, на скачках, в аудитории, в курительной комнате возле клозета – говорят только об экзаменах. Там, где говорить об этом нельзя, юрист тускнеет и становится неинтересным – точь-в-точь как актёр, когда перестанут говорить об его таланте или ролях, в которых он выступает… В первый же период раздаётся наиболее жестокая ругань по адресу профессоров с большим курсом лекций. Решаются математические задачи вроде следующей: сколько нужно проходить ежедневно страниц, чтобы успеть прочитать все курсы по два раза? Или какие права труднее и что нужно читать прежде? Что можно оставить на промежуток между экзаменами?

Вообще, в этот период юрист начинает разогревать умственную печку, которой предстоит «сжечь» 5000 страниц довольно-таки сырого материала.

Приблизительно за месяц до Рождества начинается второй период. Юрист почти нигде не бывает, ходит только на обед или к товарищам и исключительно по делу. Туалет игнорируется. Сну уделяется не более 7 часов в сутки. Выкуривается двойное или тройное количество папирос. Часто для освежения головы обливают её холодной водой. В комнате атмосфера ужасная, так как форточку всего забывают отворить. Всюду сор, пыль. Горничная допускается для уборки чрезвычайно редко.

Студенты учатся

Человек окончательно отрешился от мелочных забот и всецело отдался науке…

Ужас охватывает тех, которые ещё не брались за книгу. В страхе они мечутся от одного товарища к другому, умоляя ответить, успеют ли они подготовиться к экзамену? И везде слышат рассказы о непроходимых дебрях залогового права или ехидные вопросы:

– А скажи, братец, что такое interdictum utrubi?[93] А не знаешь ли ты деривативных способов приобретения? А чем отличается разбой от грабежа?

От этого каскада неизвестностей бедняга обливается холодным потом и бежит к следующему товарищу.

– Ради Бога, скажи, успею ли я подготовиться?

И вдруг раздаётся авторитетный голос:

– Пустяки! Успеешь тысячу раз. Вон Павлов в прошлом году за три месяца успел всё отхватать. А у тебя в распоряжении четыре с половиной. Пустяки!..

И «маловерующий» с облегчённым сердцем садится зубрить римско-уголовно-гражданскую канитель…

Впрочем, некоторые не выдерживают всей тяжести предстоящих испытаний и решаются отложить экзамен до следующего года. Немного совестясь и краснея при вопросах – «Сколько вы прошли?» – они дают сбивчивые ответы.

– Как сказать! Не особенно, пожалуй…

Но все словно сговорились донять злосчастных людей неприятными вопросами. У знакомых, и в особенности у студентов, есть манера при встрече с четверокурсником задавать вопрос: «Должно быть, много занимаетесь? Много прошли? Сколько прошли?..»

А занимающиеся зубрят и бегают друг к другу отмечать и экзаменоваться.

Последний период начинается за две недели до экзамена и тянется вплоть до конца «трудных».

Характеризуется этот период трагическим выражением зеленовато-бледного лица, блуждающим взором воспалённых глаз, пересохшими губами и дурным запахом изо рта.

Юрист похож на сумасшедшего. По ночам бредит, днём на все вопросы склонен отвечать цитатами из Дернбурга… Иногда заговаривается. И почти ежеминутно обливает голову холодной водой, дабы легче было втиснуть узаконенное число страниц…

Масса накопленных «знаний» разражается блестящим фейерверком на экзамене, оставляя после себя чад в голове и таинственные иероглифы в табели: уд., неуд., весьма[94]…

А через три месяца бывший юрист 4-го курса с лёгким сердцем может ответить на вопрос, что такое грабёж.

– Грабёж… э-э-э-это, знаете, когда грабят!..

Голубая подкладка

Первым желанием Громова, как только он узнал о зачислении себя в студенты, было нарядиться в присвоенный студентам мундир. Но, увы, денег, данных родителями, хватило лишь на приличную тужурку… Разве мог Громов удовлетвориться тужуркой? Он страстно жаждал иметь полную блестящую обмундировку.

Большой практик, Громов скоро нашёл себе место в какой-то конторе, где, занимаясь от 10 часов утра до 8 вечера, получал 60 руб. в месяц, обед и завтрак. Через три месяца он скопил столько денег, что мог заказать у лучшего портного прекрасную экипировку.

Время шитья мундира было для Громова переживанием самых сильных моментов студенческой жизни. По нескольку раз Громов бегал к портному справляться, успешно ли подвигается работа. А всем товарищам и знакомым надоел рассказами о своём будущем мундире и сюртуке. Много мечтал…

При шитье сюртука вышел инцидент, благодаря которому Громов невольно сделался «индивидуалистом», человеком «отличным от массы», с «новым» направлением…

Дело в том, что, когда портной прислал узнать, какого цвета сделать подкладку на сюртуке, Громов сначала сказал «белую», но потом что-то сообразил и, встревоженный, побежал советоваться с портным… Не довольствуясь мнением портного, он отправился советоваться ещё с товарищами. Некоторые советовали сделать чёрную – корректную, другие – белую, шёлковую, но один сразу порешил всё дело, воскликнув:

– Последний крик моды – голубая подкладка!

Вскоре все приходящие к Громову могли видеть высокие английские подставки, закутанные белоснежным покрывалом. Громов с торжеством приподнимал покрывало и позволял любоваться ослепительным мундиром и блестящим сюртуком на голубой подкладке…

Затем наступила пора университетской жизни Громова… Эта жизнь ровно и гладко катилась четыре года и не оставила в Громове никаких заметных следов, не затронула никаких сокровенных струн. И единственным различием между Громовым до университета и Громовым после университета является университетский значок, прицеп-ленный на груди. В продолжение четырёх лет он посетил столько раз обязательные лекции своего факультета, сколько требовалось отметок в субинспекторском журнале, и «изучал» науки столь прилежно, чтобы прилично переходить с курса на курс. Остальное время он делил между светской жизнью и практической деятельностью. На этих двух сторонах университетской жизни Громова нам придётся остановиться подробнее, потому что они исчерпывают её всю без остатка и определяют круг громовских интересов и идеалов.

В «светском» обществе он имел успех благодаря мундиру и сюртуку на голубой подкладке, поражающим изяществом покроя и великолепием материала и ярко выделяющимся на сером фоне заурядных сюртуков студенческой «массы». Эти признаки хорошего тона невольно сопричисляли обладателя их к лицу купеческих сынков первой гильдии.

Громов сумел удержаться на высоте положения в течение четырёх лет благодаря таланту сохранить обмундировку почти новой до окончания курса и манерам, не противоречащим блестящей внешности…

Дома Громов священнодействовал с платьем, тщательно закутывал его в белоснежное покрывало. И очень нервничал, если кто-нибудь из гостей начинал пальцами ощупывать добротность материала. Громов не ходил в сюртуке туда, где можно было как-нибудь запачкаться, избегал товарищеских попоек, терпеть не мог, если кто-нибудь брал его под руку и прикасался к сюртуку. В таких случаях он не выдерживал и сердито предостерегал:

– Пожалуйста, не запачкайте сюртук…

Убранство его комнаты тоже носило на себе отпечаток крайней аккуратности хозяина. Письменный стол украшали портреты двух дам и трёх голых девиц на «художественных» открытках в рамках «moderne» Между девицами лежали симметрично перевязанные цветными ленточками две пачки писем от женщин. Письма были самого невинного содержания: с приглашением на танцевальный вечер или пикник и т. п. Посредине стола возвышалась посеребрённая чернильница, на ней только что очинённый карандаш и ручка с золотым пером (чистым). Ручка, которой он писал, вместе с нужными лекциями была запрятана в комод. На столе ещё лежал большой лист промокательной бумаги без всяких следов его употребления… Всё остальное в комнате гармонировало с письменным столом. Чистота и выметенность царствовали… Громов так боялся беспорядка, что гостей, приходящих к нему, старался «спровадить» к приятелю в соседний номер, где и сам предпочитал заниматься или пить чай.

Эта чисто мещанская внешность соединялась в нём с удивительной бедностью интеллекта, со странной для студента неразвитостью ума. У Громова положительно не было никаких умственных интересов. Он ничего не читал, кроме гимназических учебников в гимназии и обязательных курсов лекций в университете, даже из наших классиков навряд ли осилил хотя по одному произведению. Зато каждое утро прочитывал бульварную газету, где ведётся лёгкое козри на злобу дня.

Таким же профаном Громов оказывался и в явлениях общественной жизни. У него не было своих мнений. Суд присяжных. Может быть и хорошая вещь, но, если Громов случайно прочтёт статью в реакционной газете, где собраны отрицательные факты из практики этого суда, он, не колеблясь, согласится со статьёй о вреде суда присяжных. То же самое и по отношению к студенческим интересам и университетскому вопросу. До всего этого Громову было столько же дела, сколько до прошлогоднего снега: впрочем, если какой-нибудь солидный господин возмущался в его присутствии и негодующе спрашивал:

– Нет, вы мне скажите, чего они хотят? Чего им нужно?

Громов пожимал плечами и улыбался.

«Я, дескать, тут совершенно ни при чём и разделяю ваше негодование». А иногда даже и сам пускался в рассуждение о бессмыслии студенческой толпы, но уж это исключительно ради того, чтобы не остаться без своего мнения.

Громов бывал небезразличен только там, где дело касалось его личной выгоды. Здесь он проявлял даже большую практическую сметку и своеобразный ум. Выгода для Громова выше всего, и это проскальзывало у него помимо воли. Он никогда не поступился маленькой частицей для сокровенного друга.

Вся громовская университетская жизнь – это ряд умелых пристраиваний туда и сюда, начиная с хорошего урока и кончая комиссионной продажей бумаги. К последнему делу он чувствовал большую склонность. И его мечтой было по окончании курса завести собственную комиссионную контору[95].

Студент в форме

– Выгодное дело, современное – говаривал Громов, – деньги какие можно нажить, ой-ой!..

И со своей братии-студентов Громов взял что можно. Он предпринял издание лекций. И далеко оставил за собой всех занимавшихся когда-нибудь подобным издательством. Он литографировал лекции на особо глянцевитой бумаге в обложке, заказанной у лучшего типографа по особенному рисунку. Что же касается текста, то Громов очень радовался, что лекции можно было просто переписывать со старых изданий.

– Слава Богу, у нас на факультете, – говорил он, – 20 лет всё одно и то же читают. Работать вовсе не нужно. Вот на естественном приходится издателям по 5 часов работать – записывать за профессором. А тут просто взял прошлогоднее издание или 10-летней давности и валяй слово в слово – никаких изменений не произошло…

Для продажи листов лекций он открыл в университете «лавочку» за особым столом и каждый день аккуратно являлся продавать. На этом деле он нажил что-то около тысячи рублей (некоторые злые языки утверждают, что и всю тысячу). Брал за лист дорого, поля оставлял большие, старался почаще начинать с новой страницы. Вообще, такой проявил коммерческий талант, что студенты, принуждённые покупать громовское издание, долго ругали издателя на всех перекрёстках.

Благодаря умению устраиваться Громов прожил четыре года университетской жизни очень безбедно и даже весело.

Он прекрасно танцевал и завёл массу бальных знакомств. Ни один московский бал не обходился без его присутствия. Громов был большой мастер доставать контрамарки: в каждом клубе имел одного или двух старшин знакомых. Громовым дорожили как изящным во всех отношениях кавалером. Приглашали его и на танцевальные вечера в частные дома. Он умел дирижировать, очень искусно поддерживал бальный разговор, т. е. такой, который позволяет даме мило улыбаться между двумя рискованными па миньона, – острил… Но никогда не переходил границ дозволенного «салоном». За это его очень хвалили так называемые маменьки – почтенные дамы, вывозящие дочерей на балы и устраивающие на доме танцевальные журфиксы.

Развлечения студентов сегодня и сто более века назад имеют значительные отличия, связанные с социокультурными изменениями и развитием технологий. Рассмотрим некоторые из них:

1. Технологические изменения. Одним из наиболее явных отличий является доступность современных технологий, таких как интернет, социальные сети, мобильные приложения и игры. Студенты сегодня могут проводить свободное время, общаться, развлекаться и получать информацию через различные онлайн-платформы.

2. Кино и телевидение. Кино и телевидение продолжают быть популярными формами развлечения, но сегодня студенты имеют больше возможностей выбирать из множества фильмов, сериалов и шоу благодаря потоковому видео и онлайн-платформам.

3. Музыка и концерты. Студенты сегодня могут легко получать доступ к музыке любого жанра через музыкальные стриминговые сервисы и слушать различных исполнителей. Концерты и музыкальные фестивали также остаются популярными формами развлечения.

4. Клубы и вечеринки. Сегодня студенты активно участвуют в клубной жизни, посещают бары и организуют вечеринки. Музыка, танцы и дружеское общение являются важной частью их развлекательной жизни.

5. Спорт и фитнес. Спортивные мероприятия, тренажерные залы, фитнес-клубы и другие формы активного отдыха и занятий спортом стали более доступными и популярными среди студентов.

Столетие назад студенты имели более ограниченные возможности в сфере развлечений. Некоторые распространенные развлечения того времени включали:

Посещение театров и концертов

Участие в литературных и философских кружках

Организация читательских групп и обсуждение книг

Прогулки и пикники в парках

Участие в спортивных мероприятиях, таких как футбол или теннис

Также стоит отметить, что социальные сети, игры и другие современные формы развлечений не существовали тогда. Вместо этого студенты того времени больше полагались на личное общение, чтение, творческую деятельность и участие в культурных мероприятиях.

– Вот это примерный молодой человек, – говорили они. – Никогда от него не услышишь вздору, не в пример современной молодёжи… А то как пойдут говорить, – прямо ни с чем несообразно. Уж и не знаешь, поддерживать разговор или вознегодовать, принято это или не принято… Громов, вот положительный человек!

Однако за кулисами танцевальных зал Громов обделывал недурные, по его выражению, делишки. Не раз случалось ему увозить с бала какую-нибудь легкомысленнейшую дамочку под гостеприимную кровлю «Эрмитаж Оливье» с заднего подъезда.

А на другой день герой «романа» тщательно высчитывал расходы. Извозчик-лихач – 2 руб., номер – 3 руб., лакею на чай – 1 руб., закуска – 3 руб., фрукты – 2 руб. (чёрт возьми, думал он, не буду в следующий раз фрукты спрашивать), вино – 3 руб. (Громов хвастался, что знает отличное вино не хуже шампанского за 3 руб. бутылка). Итого 14 руб. Можно было бы, пожалуй, дешевле. Ну ничего, в следующий раз ассигную не больше 12 руб., утешал себя Громов…

Танцевальными залами да легкомысленными дамочками ограничивались светские успехи Громова. В гостиных он не пользовался успехом. С одной стороны, хотя и в прекрасном студенческом сюртуке на голубой подкладке, он всё-таки был человеком без положения и личных заслуг. С другой – потому что современные светские дамы и девицы, если они не исключительно танцуют или играют на сцене в качестве любительниц, непременно требуют от кавалера разных тонких ощущений и знаний по новому искусству. А Громов из новейшего лексикона слов усвоил себе только одно: декаданс, и то, впрочем, относил его исключительно к дамским причёскам и безвкусным туалетам московских купчих.

Поэтому современные дамы и барышни говорят о Громове с презрительной усмешкой:

– Он неумён…

Отношение же к Громову студенчества ещё более резкое:

– Кто? Громов? Прохвост известный.

Как он был оставлен при Университете