т: „И какой же русский не любит быстрой езды?..“ И упивается-то он не Гоголем, а звуками собственного голоса. Вот отец тоже много знал наизусть, но, помнится, всегда держал перед собой книгу — ему вовсе не нужно было, чтобы удивлялись его памяти, а просто он по-настоящему любил то, что читал… А как этот сухарь хотел меня завалить сегодня! Спасибо Ивану Антоновичу, выручил… И главное, сейчас же всю свою эрудицию, весь гербарий знаний — на стол, и Сен-Пре тут и Ансельм. Ладно же, мы еще доспорим! Сразу после экзаменов, в каникулы, возьмусь за реферат вплотную. Все там выскажу. Иван Антоныч поможет. В обществе — это не на экзамене, там в полный голос поговорим, начистоту. И „фактический материал“ я осилю, „азами“ он меня не убьет!»
Вадим шагал все быстрее, почти не видя, куда он идет. Он только чувствовал, что чем дальше он идет и чем больше думает, тем полнее захватывает его радостное и окрыляющее чувство бодрости, силы, желания работать.
Ему захотелось вдруг вернуться в институт, вновь потянуло к ребятам, захотелось увидеть их, услышать их голоса, узнать, как сдают…
Лагоденко сдал на «отлично». Он встретил Вадима на улице перед институтом и долго рассказывал, как Козельский гонял его («Сорок минут! Рая по часам смотрела»), и как он находчиво отвечал на самые хитрые вопросы, и как после экзамена представитель райкома пожал ему руку, а Мирон Михайлович пошутил: «Лагоденко, сколько же пудов литературы выжали вы к этому экзамену?»
Андрей тоже сдал на «отлично» и теперь, сидя на подоконнике, терпеливо объяснял что-то нескольким девушкам, которые еще собирались отвечать. Из аудитории выбежала Люся Воронкова, радостно размахивая зачеткой.
—Четверка, четверка! Тра-ля-ля, как я рада! — говорила она, приплясывая. — Мне больше и не нужно!
Увидев через некоторое время Вадима, она вдруг таинственно поманила его рукой и побежала в дальний конец коридора. Вадим пошел за ней.
—Слушай, Вадим, необходимо шпаргалитэ! Сережка засыпается, он после меня должен был отвечать, пропустил Маринку и все еще сидит. Черный, как туча, сразу видно — засыпается. Так вот, он мне шепнул, когда я уходила: «Найди Вадима, пусть он напишет мне о Рылееве».
—О Рылееве? Не может быть…
—Да, он сам сказал! Я своими ушами слышала! Сейчас же напиши шпаргалитэ, отдадим Верочке…
—Какую шпаргалитэ? По Рылееву? — спросил Вадим удивленно. — Да путаешь ты, не может Сережка засыпаться. Рылеева он как раз знает…
—А я тебе говорю! И не спорь! — яростно шептала Люся, вцепившись в Вадимову пуговицу и дергая ее при каждом слове. — Человек гибнет, а ты тут философствуешь!
—Пошел отвечать Сережка Палавин! — сообщил кто-то стоявший под дверью.
—Ну вот! — сказала Люся. — Теперь уже поздно.
Палавин вышел минут через двадцать. Он был мрачен, его светлые волосы, всегда так аккуратно причесанные, ерошились растрепанно и неприлично.
—Четверка, — сказал он сквозь зубы и, не задерживаясь, пошел к выходу. Вадим догнал его на лестнице:
—Что тебе досталось?
—А ты как будто не знаешь? — Палавин остановился, враждебно глядя в глаза Вадиму. — Ведь тебе Воронкова сказала.
—Сказала какую-то чушь о Рылееве. Я не поверил.
—Не поверил? А был как раз Рылеев. Нет, ты струсил! Или просто не захотел помочь. Так я и знал — в трудную минуту ты никогда не поможешь!
—Это была трудная минута? — спросил Вадим, помолчав. — Во-первых, ты сам позавчера говорил, что Рылеев тебя не волнует…
—Мало ли что я говорил! — раздраженно оборвал Палавин. — Я могу хвастнуть, трепануться, — у меня характер такой, не знаешь, что ли? Но если уж я прошу, значит, мне действительно нужно. Ведь я никогда в жизни не пользовался шпаргалками. Никогда! А наступил единственный раз такой случай, когда мне… когда решается… А, да что говорить! Для меня все ясно.
Он махнул рукой и стал быстро спускаться по лестнице. Однако, спустившись на несколько ступенек, остановился.
—Я-то знаю, чьи это дела! — сказал он, тряхнув головой. — Все этого святоши в очках.
—Какого святоши?
—Знаешь какого! Мелкий же он человечек, завистливая бездарность… Только ни черта у него не выйдет. То есть у вас — ты с ним, кажется, теперь заодно. — Палавин угрожающе потряс ладонью. — Все равно не выйдет, так и знайте! Я этот экзамен пересдам.
—О ком ты?.. Зачем пересдавать? — удивленно спросил Вадим, ровно ничего не поняв. — И что это вообще за трагический тон? Ну — четверка, ну и что?
—Ах, ты не знаешь — что? Ты не знаешь, что персональная стипендия не дается студентам, имеющим четверки? И я пересдам! Сегодня же договорюсь с Сизовым и после сессии пересдам.
—А-а! — Вадим вдруг засмеялся. — Я, честное слово, не знал… Нет, ты серьезно?
Палавин повернулся и, не отвечая, пошел вниз по лестнице. Волосы причесать он забыл и с насупленным, злым лицом и взлохмаченной шевелюрой стал вдруг похож на смешного, обиженного мальчика.
17
Зимняя сессия шла своим чередом. Январь летел незаметно, казалось, в нем и было всего шесть дней — дни экзаменов. Вадиму оставалось сдать последний и самый сложный экзамен: политэкономию. Были еще два зачета, но они не тревожили. Да, четырнадцатого января — последнее грозное испытание! Выдержать его — и конец, можно вздохнуть свободно.
Занимался он в одиночку и ходил в институт только на консультации. Так ему было легче, он больше успевал. Да и Вере Фаддеевне стало хуже в последние дни. Совсем нельзя было оставлять ее одну. Ей стало трудно дышать, резко поднялась температура, и врачи заговорили о больнице.
Слушая их разговоры в коридоре и настолько же многословные, насколько непонятные объяснения доктора Горна, Вадим напряженно стремился понять причины болезни, выяснить ее течение и возможный исход, как-то действовать самому. Его приводило в отчаяние собственное бессилие, невозможность помочь маме ничем, кроме беготни в аптеку и телефонных звонков к врачам.
Он решил узнать все, что можно, о плеврите по энциклопедии. Несколько разрозненных томов старого Брокгауза лежали в коридоре, в стенном шкафу. Однажды вечером, думая, что мама спит, Вадим вышел в коридор и начал копаться в пыльных, никому не нужных книгах.
—Дима, что ты там ищешь? — спросила вдруг Вера Фаддеевна.
—Мне… тут словарь.
Помолчав, она сказала слабым и спокойным голосом:
—Он слишком старый, Дима. Наука так далеко ушла…
Ничего нельзя было скрыть от нее!
У одного товарища Вадим достал терапевтический справочник и прочел там все относительно плеврита, пневмонии и других легочных заболеваний. Два плеврита особенно взволновали его — гнойный и эксудативный. Эксудативный чаще оканчивался выздоровлением, а гнойный — «летальным концом», то есть смертью. Вадиму казалось, что симптомы гнойного плеврита больше подходят к маминой болезни. Потом он прочел, что при эксудативном плеврите «под ключицей определяется трахеальный тон Уильяма (повышение гашпанического звука при открывании рта) и звук треснувшего горшка». Во всей этой фразе ему были понятны только три слова — «звук треснувшего горшка». Но они все же немного успокоили его, потому что он уже давно заметил: в последнее время мама стала говорить тише, а иногда ее голос вдруг срывался и звучал необычно звонко и резко. Это и был, несомненно, «звук треснувшего горшка». Значит, у нее все-таки был эксудативный плеврит.
А в общем-то он по-прежнему ничего не понимал и чем больше читал, тем больше запутывался и мучился новыми страхами, новыми сомнениями. Вместо литературы по политэкономии он читал теперь медицинские книги и справочники, а если не читал, то думал о них, в то время как день экзамена приближался.
За день до экзамена Вадим долго пробыл в институте на консультации. Никогда еще он не чувствовал себя так плохо подготовленным. На консультации ребята задавали профессору Крылову такие вопросы, которые Вадиму даже в голову не приходили. В другое время это бы его очень встревожило, а сейчас он только думал устало и безразлично: «И когда они успели столько прочесть?» Он слушал — и не понимал половины того, что говорилось. Все его мысли были дома. Он мрачно безмолвствовал всю консультацию, потом попросил у Нины Фокиной ее конспекты и ушел домой.
Ему открыла соседка.
—Пришел доктор Федор Иванович и с ним какой-то профессор, — сказала она вполголоса. — Они сейчас в ванной комнате, пойдите туда.
Вадим сбросил пальто и с забившимся вдруг сердцем быстро прошел в ванную. Доктор Горн стоял в коридоре перед ванной и курил. Возле умывальника, спиной к Вадиму, стоял высокий седой мужчина и, сутуло пригнувшись, мыл руки.
—А, добрый вечер! — сказал Горн, произведя своим огромным телом подобие легкого поклона. Лицо у него было строгое, и голос звучал не так шумно и раскатисто, как обычно. А может быть, он просто был сдержанный в присутствии старшего коллеги. — Как проходят экзамены?
—Спасибо, хорошо.
—Нормально, да? Порядок, как теперь говорят… Да, — Горн кашлянул и искоса взглянул на Вадима. — Это профессор Андреев, Сергей Константинович. Мы только что смотрели Веру Фаддеевну.
Андреев чуть обернулся, показав Вадиму один черный выпуклый глаз, молча кивнул и вновь склонился над умывальником.
—Так вот, Вадим, — Горн первый раз назвал Вадима по имени. — Состояние Веры Фаддеевны ухудшилось. Мы подозревали инфильтрат левого легкого. Но рентген никаких очагов не показал. Однако кашель, высокая температура, боль в боку, ночные выпоты — все это усилилось. Что остается предположить? Самое вероятное — эксудативный плеврит. Что вы так посмотрели? Ничего страшного, болезнь эта наверняка излечивается. Это пустяки, к февралю мама, наверное, будет ходить. Но видите что… — Горн вздохнул и, поджав толстые губы, нахмурился. — Только ли плеврит? Сергея Константиновича смущают некоторые симптомы. Мало вероятно, но… может быть, Вадим, что у Веры Фаддеевны рак легкого. Надо положить маму в больницу, тщательно исследовать.
—Рак легкого? — переспросил Вадим, бледнея. — Карцинома пульмонум?