—Он что же, — спросил Каплин, — человек необщественный?
—Как всякий карьерист.
—Я карьерист?
—А для тебя это новость?
Все вдруг зашумели, заговорили сразу. Каплин держал Палавина за руку и пытался усадить его на место, а тот, вырываясь, повторял с ожесточением:
—Нет, постой!.. Постой, я говорю!..
—Сядь! — крикнул Каплин, ударив кулаком по столу. — Я требую порядка.
К Вадиму подошел Спартак.
—Ты должен объясниться. Сейчас же.
—Я объяснюсь послезавтра на бюро. Подробно объяснюсь.
—Пусть здесь говорит! — крикнул Палавин. — Я требую здесь!
—Здесь я не буду, — сказал Вадим.
—Это интрига. Я требую немедленно! Как он смеет!..
—Здесь я не буду, — повторил Вадим громко. — Это касается твоего комсомольского лица. Здесь есть беспартийные, не комсомольцы. Не волнуйся — все скажу на бюро.
—Действительно, какой-то шантаж! — фыркнув, сказала Камкова.
—Но меня же оскорбили! Позвольте… Иван Антоныч!
—Я не совсем сведущ в ваших комсомольских законах. Случай, видимо, щекотливый…
Спартак раздумывал минуту, исподлобья поглядывая то на Палавина, то на Вадима. Потом сказал, тряхнув головой:
—Хорошо. Если вопрос стоит шире, он должен разбираться не здесь.
Раздались голоса с мест, и, как всегда, были среди них и серьезные и юмористические:
—Правильно, Спартак!
—Но мы же хотим знать…
—Палавин, требуй у него сатисфакции! Брось варежку!
—А кого мы выдвигаем?
—Спокойно, — сказал Каплин, подняв руку. — Я согласен с секретарем бюро. Видимо, у Белова есть причины, если он не находит возможным здесь говорить. А сегодня мы приблизительно наметили кандидатов: Сырых, Палавина, Фокину. Кто из них поедет — выяснится в ближайшие дни. Все. Собрание считаю закрытым. Теперь объявление: товарищи, кто хочет приобрести экземпляр нашего сборника — платите два пятьдесят Нине Фокиной!
К Вадиму стали подходить студенты, спрашивали вполголоса:
—В чем дело? А?
—Какая тебя муха укусила? — спросила Нина. — То, что он карьерист, это, между нами, весьма вероятно. Но надо ж иметь веские основания…
Вадим раздраженно отмахивался.
—Потерпите, узнаете…
Все понемногу вышли из аудитории. Палавин ушел первым, потом вернулся, о чем-то заговорил с Каплиным. Вадим расслышал только одну фразу:
—Я ж тебе говорил — ты помнишь?
Собирая в портфель свои бумаги, Каплин озабоченно кивал:
—Разберемся, разберемся…
Они ушли вместе с Иваном Антоновичем и Камковой. Вадим остался в аудитории, зная, что ему предстоит разговор со Спартаком. Наконец ушел последний человек. Слышно было, как в коридоре продолжалось громкое обсуждение. Чей-то густой, сытый бас — кажется, того толстогубого старшекурсника, что сидел рядом с Каплиным, — проговорил:
—У французов есть совет для таких темных случаев — шерше ля фам. Ищите женщину. А?
—Ну, глупости!
—Не глупости, милый мой, а вот ищи и обрящешь…
Кто-то засмеялся, потом голоса стали удаляться и стихли. Спартак сел рядом с Вадимом на стул.
—Ну? — сказал он нетерпеливо. — Говори залпом.
Вадим коротко повторил ему рассказ Вали Грузиновой. Спартак все больше хмурился и сопел. Он всегда сопел, погружаясь в неприятные и затруднительные размышления.
—Что, все-таки будет ребенок? — спросил он отрывисто.
—Не будет, я же говорю. Но дело-то не в ребенке.
—Понятно.
Он опустил голову и долго молчал, покусывая ноготь мизинца.
—Ничего не понятно, — сказал он наконец. — Палавин? Черт знает что… Так. Но это одна статья. А при чем тут карьеризм?
—А при том же. Мне кажется, карьеризм и эгоизм — две стороны одной медали. Понимаешь, человек, который в личной жизни вот такой эгоист, он не может быть честным и в общественной жизни. Разве ты не видишь связи?
—Связь, может быть, и бывает… Но, понимаешь…
—Что?
—Да вот — скверная история. И сложная. Вопросы морали, молодежной этики — все это важнейшие вещи, и они касаются нас с тобой кровно. Но браться за них надо серьезно. В сущности, мы вторгаемся в интимную жизнь человека. Так? Это надо делать обдуманно, иметь прочные основания. Чтоб не получилось, что вот, мол, захотелось товарищам из «комсомольской бюры» покопаться за чужой занавеской — они и копаются. Могут так подумать?
—Мало что могут…
—Вот и не «мало что», а могут. А не должны! Понятно? Надо доказать, что мы имели право вторгнуться в личную жизнь — и не только имели право, а должны были это сделать. Давай-ка подумаем… — Он зажмурил вдруг глаза и заговорил медленно, сосредоточенно, как бы оценивая в мыслях каждое слово. — Так… Он соблазнил девушку, обещая на ней жениться. Но не женился. Поступил подло. Так… Нет, слушай, ерунда! Лепет! Совсем не так все было, гораздо сложней, не так, и не можем мы так говорить, глупости! Да, но… Ты доверяешь этой Грузиновой?
—Я доверяю, — сказал Вадим твердо. — Я знаю ее давно и считаю, что она скорее что-нибудь не доскажет, смягчит…
—Тоже не достоинство.
—Она очень сдержанный человек, Спартак. Ей было тяжело решиться на этот разговор со мной. Да и каждому было бы…
—Так. А вызвать ее можно?
—Вызвать? — Вадим задумался на мгновение. — Она не придет. Да ведь она же уехала! Уехала в Харьков.
—Из-за этой несчастной любви?
—Ее направили на работу.
—Ясно.
Спартак вздохнул, сжал голову ладонями. Он опять задумался и на этот раз сопел очень долго.
—Ведь как бывает, а? — заговорил он, усмехнувшись, и полувопросительно посмотрел на Вадима. — Знал ты человека — всеми уважаемого, стипендиата, активиста, умника, то, се… и вдруг бац! Узнаешь какую-то случайную деталь, один бытовой штрих, и этот человек… Вдруг все слетает, как ненужная шелуха, таланты, эрудиция, то, се. Меня, главное, эта фраза поразила: «С мамой посоветоваться!» А? Как-то весь он тут проявился. Я же знаю, как он с мамой советуется… Да и все остальное — очень уж неблагородно, подленько… Мм, неприятно! — И Спартак быстро, сморщив лицо, точно от боли, почесал голову. — Вот я говорю, человек сразу становится неприятен. Но — этого еще мало, Вадим, недостаточно, чтобы обвинять. Нужны факты. А где они?
—Спартак, ты же сам сказал, что он поступил подло!
—Я сказал. Но я не уверен. Она взрослый человек, знала, на что идет. Ведь так? Затем — может быть, он действительно любил ее, действительно хотел жениться. Но потом узнал ее ближе, она оказалась, допустим, дрянью, и любовь кончилась, он отошел. Ведь может быть и так? Может. И если мы станем его спрашивать, он будет отвечать, наверное, именно так. Попробуй опровергни его. И мы остаемся в глупом положении. К тому же этой девицы нет в Москве. Понимаешь ли…
—Спартак, я хочу…
—Подожди. Понимаешь ли, о таких случаях говорить все-таки не принято. Я знаю примеры, когда на комитетах комсомола, на общих собраниях обсуждались аморальные поступки. Не у нас. А в другом институте, я знаю, был один случай в позапрошлом году. Исключили из комсомола парня за связь с девушкой, у которой остался ребенок после него. Там была грязная история — парень этот требовал, чтобы она сделала аборт, она отказалась, он бросил ее с ребенком. Исключили его — и правильно сделали. Но там дело было явное. А с Палавиным… ведь ничего этого нет.
Вадим молчал, насупленно глядя перед собой. Потом он перевел взгляд на Спартака и медленно покачал головой.
—Нет. Дело совсем не в том. Лично для меня все его поведение с Валей только последняя черта на его подлинном портрете. Вот в чем дело. Я долгое время не мог раскусить его. Потом я раскусил, но долгое время молчал. Вот ты говоришь, что он зазнался. А я скажу тебе больше. Я видел, как он относится к учебе — ведь он презирает наш институт и всех нас, потому что, видишь ли, мы будущие педагоги — люди ограниченные, нетворческие, бездарная шушера. А почему он пошел в наш институт? Да потому, что на нашем «сером» фоне ему легче отличиться, построить карьеру. Потому, кстати, он и на экзаменах идет всегда отвечать среди последних, когда отвечают наиболее слабые. Я видел, как он добивался персональной стипендии. И, надо сказать, он получил ее не только благодаря своим способностям студента, но и благодаря некоторым другим своим способностям. Я видел это. И видел, как он ловчил с Козельским, и с тобой, и со всеми нами. Ведь он из каждого из нас умел извлекать пользу для себя. Да, если в него не вглядываться, очень трудно понять…
—Слушай… — Спартак вдруг вскочил на ноги. — Ты мне открываешь глаза!
—Да. Я, может быть, поступаю некрасиво, потому что он ни с кем не был так откровенен, как со мной. А я слишком вяло с ним спорил. Больше иронизировал, а надо было стукнуть по столу кулаком. Я виноват во многом. Но теперь, понимаешь… Я уже не могу теперь говорить с ним с глазу на глаз. Должен быть большой разговор, чтоб все участвовали. Тогда, может быть, выйдет толк. Я же все-таки… мы не считаем его таким уж безнадежным, верно ведь? Нет, ясное дело…
—Вот что, — с внезапной решимостью сказал Спартак. — Мы соберем закрытое бюро. Послезавтра.
В среду весь факультет уже знал о событии в НСО. Многие подходили к Вадиму с вопросом: «Что у вас произошло?» Вадим коротко, а подчас грубо обрывал их. Ему не хотелось рассказывать все даже близким друзьям. Зато он видел, как с тем же вопросом любопытные подходили к Палавину и тот что-то длинно, охотно объяснял им.
Весь день под внешним спокойствием Вадим скрывал мрачное, утомлявшее его напряжение. Он замечал, что некоторые студенты по-новому, недоброжелательно или насмешливо косятся на него, что другие обижены его отказом разговаривать. Лена Медовская проходила мимо, не глядя на него, с выражением сугубого презрения на лице. Вероятно, многие уже приблизительно знали существо вопроса, который должен был разбираться на бюро. Знали об этом Рая Волкова и Лагоденко, знал Спартак, они кому-нибудь рассказали, а те передали дальше…
Вадим услышал в коридоре, как Палавин громко разговаривал с двумя старшекурсниками: