Когда Виктор Тюфяков и Юзеф Кот пробирались по лесу к обгоревшему танку 112, надеясь найти тела погибших, под старым грабом они наткнулись на заросшую травой и колючими кустами ежевики могилу. На деревянном кресте была вырезана надпись. Юзеф прочитал, соскоблив ногтями шершавый мох: «Погибли за пропавшую Польшу. Сентябрь 1939 г.».
— В этих местах были окружены остатки нашей армии «Прусы», — объяснил Кот. — Кто-то из штаба бригады рассказывал, что в лесу под Студзянками две роты, не имея, на чем переправиться через Вислу, сами сожгли свои танки…
Да, это была правда. Утром 10 сентября 1939 года отступающий от границы 1-й танковый батальон майора Кубина поддерживал 44-й полк во время атаки на Гловачув. Немцев отбросили, однако вечером, сняв пулеметы и 37-мм орудия, сами были вынуждены уничтожить почти тридцать своих 7ТР. Через лес мимо Выгоды они отошли к Висле, унося с собой оружие и горечь поражения.
Тюфяков стоял в задумчивости над могилой. Он думал и об Аптеке Мечковском и Яне Бонотовском. Пять лет назад в сентябре они были ранены во время обороны Варшавы. И вот эти два солдата первыми погибли из его роты. Обоим было по двадцать четыре года…
— Ерунда, — проговорил он. — Почему за пропавшую? Ни те, кто здесь лежит, НИ наши, которых мы похороним, погибли не зря. Как поется в польском гимне?
— «Еще Польша не погибла, пока мы живы…»
— Вот именно. Давай возвращаться.
В тени старого граба было сумрачно, а верхушки деревьев уже золотились в первых лучах восходящего солнца. Занимался новый день.
Вот донесение командования группы армий «Центр» об обстановке, составленное новым начальником штаба генералом Гансом Кребсом в 2.20 10 августа:
«…На Висле 8-й корпус 9-й армии продолжал наступление с целью закрыть бреши на плацдарме Магнушев. Танковая группа 19-й танковой дивизии в результате наступления севернее Новой Воли не смогла прорвать фронт и была переброшена на юг, на левый фланг танковой дивизии «Герман Геринг», где атаковала в северном направлении. Танковая дивизия «Герман Геринг», наступая через лес на запад от Ходкува, передовыми отрядами достигла опушки леса восточнее Студзянок. Боевая группа 19-й танковой дивизии захватила Мариамполь и Грабноволю и, отражая многочисленные контратаки противника, продолжает наступление на Домбрувки-Грабновольске.
Ожесточенно обороняясь, противник на западном берегу Вислы ввел в бой моторизованную бригаду и массированным артиллерийским огнем обстрелял передовые отряды наших наступающих боевых группировок».
Оборона (10 августа)
Бодрствование на берегу
Над Вислой опустилась ночь. Восемь часов темноты нужно было использовать для подготовки к предстоящему бою днем. В соответствии с приказом генерала Межицана 1-й танковый полк должен был закончить переправу 10 августа в пять часов, через пятьдесят минут после восхода солнца.
Когда сгустились сумерки, паром перевез две машины из 2-й роты и — вышел из строя. В течение дня он удачно лавировал между падающими снарядами. Казалось, и осколки его не берут. А сейчас, ночью, когда пилоты бросали свой груз на ощупь, надо же было так случиться, чтобы в паром попали! Когда он причаливал с ранеными к восточному берегу, рядом взорвалась стокилограммовая бомба. Два советских солдата погибли, польского сапера ранило. Один из осколков пробил борт моторной лодки над ватерлинией, а другой — повредил мотор.
Дыру в борте заделали за четверть часа, а вот с мотором было куда сложнее: запасные части находились далеко в тылу.
Переправа приостановилась, а время шло. Ночь была наполнена сосредоточенным артиллерийским огнем и постоянным гулом атакующих самолетов.
Как известно, неудачи следуют одна за другой. Около полуночи в советский склад боеприпасов, скрытый в лесу недалеко от переправы, попал снаряд крупного калибра.
Яркий свет, как от сотен молний, на секунду озарил все вокруг. В небо взвился огромный столб рыжего огня, взрывной волной в радиусе ста метров снесло деревья. Всех вокруг обдало песком. Он еще долго потом сыпался сверху. Дым прядями обволакивал укрытые танки.
Если до этого танкисты или спали под деревьями, или ходили к соседям в гости, то теперь без приказа они спрятались под танки. Услышав взрыв, немцы решили помешать эвакуации раненых и стали бить шрапнелью. В броню будто кто бросал крупные камешки.
В глубокой яме, под танком командира 3-й роты поручника Тараймовича, экипаж резался в очко. После пятой раздачи стрелок-радист Павельчик отказался играть.
— Сдавай карты.
— Нот, Петя! Я с тобой играть не буду. — Павельчик спрятал замасленную колоду карт в карман. — Ты, брат, для меня слишком ученый. В детдоме был.
Петя Осевой, а точнее, Пётрек Осёвый, ибо родился он в Старом Селе около Любачева, в Россию попал вместе с отцом сразу же после первой мировой войны. Ему было два года, когда он остался круглым сиротой. Петя вырос в детском доме и, как говорится, был подкован на все четыре ноги. Так что играть с ним в карты — лучше не берись.
Однако не это было главным в Пётреке. Пять лет назад он впервые сел за рычаги управления, и сейчас для него г» танке не было секретов. Он ездил на БТ-2 и БТ-7, на тех, что снимали гусеницы на шоссе, а потом, как автомобили, выжимали до 120 километров в час. На них можно было и через рвы прыгать. Экипаж на этих танках состоял из трех человек. Недаром в песне поется: «Три танкиста, три веселых друга…» Но танки те были легкими и броня их для такой войны, как сейчас, не годится.
— Т-34 — машина что надо, — говорил Осёвый.
В этом тапке экипаж состоит из четырех человек. Жаль, что никто не написал еще песенки о четырех веселых танкистах. Она как раз была бы о них. Поручник Тараймович любил гитару, он играл и пел. Хороший человек и посмеяться любит! Их экипаж подобрался еще на Смоленщине. Павельчик из автоматчиков переквалифицировался в радиста, Адольф Турецкий из подразделения противотанковых орудий перешел в заряжающие.
Турецкому будто кто назло подобрал такое имя — Адольф. Их командир Ростислав (они его называли Славен) подшучивал над Турецким, что, мол, когда дойдем до Берлина, придешь к Гитлеру и скажешь ему: «Привет, тезка». Так и встретятся два Адольфа.
А если говорить правду, Турецкий — очень порядочный парень. Он так драил танк, а еще больше свое орудие, что Тараймович заламывал руки: «Придется, наверное, его выгнать, а то совсем ствол раскалибрует. Трет и трет. Из чего будем стрелять?» Но ото лишь шутки ради. На самом деле Турецкий и Тараймович любили друг друга. Они были на «ты» с самой Смоленщины, с тех пор как в деревне Рай Тараймович женился. Здорово там погуляли. А теперь друзья над Славеком шутили, что была, мол, у него райская свадьба…
Павельчик не захотел играть в очко с Осёвым. Они сидели молча, и под разрывы бомб каждый думал о своем.
— Черт бы все побрал! — выругался Павельчик. — Хуже всего ждать.
— Петрек, расскажи, как ты воевал, — попросил Турецкий.
— Уж все знаете. Раз пять рассказывал.
Тараймович дремал в углу окопа. Услышав голос Турецкого, он поднял голову и тихо сказал:
— Когда интересно, можно без конца слушать. Расскажи. — Он был из Белоруссии и тянул, как бы нараспев, окончания.
Осёвый, польщенный просьбой командира, сразу же согласился.
— Первый раз горел в тапке под Полтавой, но легко отделался. Потом мы защищали Харьков. От бригады осталось только три танка, а мы — в котле. Тогда капитан принес знамя бригады, всунул через люк в мою машину и сказал: «Попробуем вырваться. Ты знаешь дорогу. Веди на Ольховатку». Ночь была темная, как сейчас. Я выехал на шоссе, те две машины — за мной. Зажгли фары и включили газ па полную железку. Мчусь на полном ходу и думаю только, чтобы гусеница не слетела. Фрицам и в голову не пришло, что в тылу может ехать противник. Они давали нам дорогу, а на перекрестках даже флажками направление указывали. Только когда мы весь Харьков проскочили из конца в конец и выехали за последние дома, фрицы, видно, присмотревшись, сообразили, в чем дело, и начали бить сзади из пушек, но — мимо. Было уже поздно! Так мы прорвались па Ольховатку.
Галдела зенитная артиллерия. Как всполошенные куры, кудахтали скорострельные орудия. В лесу рвались снаряды, а Пётрек все рассказывал: как опять в его танк попали, как он сам горел, как тлели на его ногах кирзовые сапоги, как из госпиталя попал в Сельце, как, получив распределительную карточку, ничего не мог разобрать, поскольку написано было по-польски, а он, как сквозь туман, помнил лишь песенку о бурых котятах.
— А-а-а, два котенка, серо-бурых, — затянул Славек Тараймович. И все хором подхватили, неизвестно почему давясь от смеха: — Ничего не будут делать, только Петрю забавлять-
Перебросившись шутками, Тараймович опять задремал. Все затихли. Адольф Турецкий, который немного шепелявил, спрашивал Пётрека шепотом:
— Ты три раса был ранен?
— Четыре. Последний раз под Ленино, — объяснял тот тихо. — Вас обоих еще в нашем экипаже не было. На твоем месте, Адольф, заряжающим был Бомбербах. Потом роту отвели в резерв: у нас оказались самые большие потери в полку. Меня осколком ранило в колено. Когда возвратился из госпиталя… — Он заговорил еще тише и оглянулся на Тараймовпча.
Темнота стала рассеиваться, небо немного прояснилось, и уже можно было различать черты лица дремавшего Славека.
— Когда возвратился из госпиталя, — повторил Пётрек, — то Славек посадил меня на свое, командирское место, чтобы я умел при случае заменить командира. Славек водил машину сам и приговаривал: «Приказывай, гражданин командир роты». И так до тех пор, пока я по обучился. Поэтому и я вас учил водить машину: в танке каждый должен все уметь делать.
— Нашу роту хотят отдать в резерв полковника Чайникова, — вспомнил Павельчик. — Как бы хуже не было.
— Не твоя забота. Лучше подумай, как воды принести. Скоро утро, и надо бы рожу сполоснуть.