зко не оборвала. Потом она подняла руку и произнесла:
– Смотри, трава прорастает сквозь меня и пчелы жужжат надо мной вокруг.
Она пошевелила пальцами и стала изображать жужжание пчел. И жужжание становилось все громче… и потом резко оборвалось. Тонким, высоким голосом Анна произнесла:
– Смотри, теперь я нарядилась и у меня розмарин в волосах. Есть ли такая старая песня… – Она повернула голову к Мириам и остальным актерам, сидящим на стульях, и спросила: – Кто-нибудь нашел наконец эту песню?
Никто ее не нашел.
– Кто-нибудь ее вообще искал?
Как выяснилось, никто и не искал.
– Я сейчас найду ее в секретариате, – пообещал Жан-Пьер, стройный блондин, который играл Леонса, – эта сцена все равно меня не касается.
– Ты считаешь, что там залежи народных песен? – спросила Анна.
– Конечно, там много всяких залежей.
– Но возвращайся поскорей, мы сразу же переходим ко второму акту! – крикнула вдогонку парню Мириам.
– Ну, я жду с нетерпением, – улыбнулась Анна, – я пока спою какую-нибудь мелодию.
И она снова легла и запела, вложив всю свою нежность в эту песню:
Я хочу лежать в могиле
Как ребенок в колыбели…
Тут ее прервала гувернантка, с участием обратившись к ней: «Бедный ребенок, как ты бледна под блеском своих сияющих камней».
– Послушай, – сказала Мириам, встала и подошла к ней, – я думаю, мы усилим акцент на сумасшедшем доме. Ты так здорово играешь сумасшедшую. Мы дадим тебе, Анна, больничную одежду, а тебе, Ливия, халат санитарки с чепцом и всем прочим, и тогда ты будешь строгой с принцессой… вообще без всякого сострадания!
Ливия возразила, она же по пьесе на стороне принцессы и помогает ей бежать, и как тогда произносить это место «Милый ангел, ты же истинный жертвенный ягненок!», ведь здесь в скобках сказано «со слезами»?
Здесь надо плакать наигранно, чтобы притвориться сочувствующей, предложила Мириам.
Но как тогда играть заключительную сцену? «Дитя мое, дитя мое, я не хочу тебя видеть такой» – это же слова сочувствия?
Нет, пусть она говорит так же холодно и надменно, как и при беседе о побеге, у нее все время свое на уме, она должна это стараться все это произносить с угрозой, как будто она хочет убить принцессу.
Но она ведь ее не убивает, возразила Ливия, напротив, она даже говорит:
– Так не пойдет. Это убьет тебя.
Да, тем неожиданней будет, когда она после этого становится союзницей принцессы.
Но зачем такое притворство?
– Можешь ли ты просто-напросто именно так сыграть? – спросила Мириам.
Ее стало несколько раздражать упрямство Ливии, и она догадывалась, откуда оно. Ливия сама хотела бы сыграть принцессу, и теперь она старается испортить ей настроение.
– Да могу я, – сказала Ливия вызывающе, – но я тоже хотела бы видеть в этом хоть какой-то смысл.
– Если это не получится, – сказала Мириам, – мы дадим тебе роль сестры милосердия, это комический выход, гротесковый. Это у тебя получится в любом случае. И еще вот что. Мы построим сцену так, чтобы принцесса была обращена лицом к гувернантке, а вовсе не к публике.
Это уже не понравилось Анне. Если она в этой сцене играет сумасшедшую, зритель должен видеть ее мимику.
– Нет, достаточно жестов и голоса, и тогда тем выразительнее будет момент, когда она в первый раз обратится к публике.
– И когда это должно произойти? – спросила Анна.
– Это мы сейчас решим, когда мы еще раз проиграем эту сцену, – объяснила Мириам.
Ливия еще раз взяла слово и заявила, что о комическом номере Мириам может забыть, она не будет его исполнять.
– Но это все-таки комедия, – возразила Мириам.
Все равно она никак не может понять, почему это комедия, сказала Ливия, и теперь она будет играть свою сцену так, как было предложено, – с ледяной холодностью».
– Вы знаете, что это за народная песня? – воскликнул Жан-Пьер, размахивая листом бумаги.
Естественно, этого никто не знал.
– Она называется «Верная любовь» и поется на мотив «Знаешь, сколько звезд на небе». Эти две строчки вовсе не начало, а конец песни. – И Жан-Пьер напел их.
– И это валялось в секретариате? – спросила Мириам.
– Это валялось в Интернете, я пошарил и сразу нашел.
– Спасибо, – сказала Мириам, и ей придется еще подумать над тем, есть ли какой-то смысл в этой любовной песне, а пока пусть Анна просто ее споет.
Анна улеглась теперь по-другому и сыграла начало сцены еще раз, более драматически, чем в первый раз, повторила колокольные звоны и жужжание пчел и вдруг, вместо того чтобы запеть песню, разразилась рыданиями и закрыла лицо обеими руками.
Ливия язвительно произнесла:
– Бедный ребенок, как ты бледна под блеском своих сияющих камней.
– Подожди, – сказала Мириам, – дай ей сначала спеть песню. Еще, Анна, мне кажется это слишком, и ты слишком рано поднялась. Но колокола и пчелы получились очень хорошо, да и вообще все начало.
Но Анна продолжала сидеть на двух скамьях, изображающих каталку, и не переставала плакать.
Ливия села рядом с ней и положила ей руку на плечо, Мириам подошла к ней, погладила ее по голове и сказала: «Анна, что это вдруг с тобой?»
Анна покачала головой:
– Эта песня… – заикаясь, произнесла она, – песня, эта мелодия… она меня довела… мне очень жаль.
Все стояли вокруг нее, Мириам протянула ей бумажную салфетку.
Анна вытерла глаза и всхлипнула:
– «Знаешь, сколько звезд на небе» – это была единственная песня, которую, мне пела моя мать, и я была так счастлива тогда. Я не думала, что это так глубоко запало в меня.
– Ты можешь ее петь, как ты хочешь, Анна, как тогда, или ты можешь ее просто проговорить, – сказала Мириам, – может быть, мы сделаем сейчас перерыв?
– С удовольствием, – улыбнулась Анна.
Репетиция вскоре закончилась удачно, Томас пришел за Анной, она повисла на нем, и они отправились в сторону Нидердорфа, где собирались вместе пообедать.
– Как тебе понравилась роль принцессы? – спросил Томас.
Мириам рассказала ему о своем фиаско и выразила сомнение в том, стоит ли ей действительно становиться актрисой. Играть сумасшедшую, действительно играть, эта мысль пугала ее, она могла играть эту роль только потому, что вполне представляла себе, что это такое быть сумасшедшей.
– И тогда тебе придется сделать шаг назад, – сказал Томас.
– Действительно придется, но когда я играю, я кажусь себе сама каким-то домом, в котором распахнуты все двери и окна.
– Можно, я их опять захлопну?
– Ты это почти сделал. Но одно ты должен оставить открытым.
– Для чего?
– Для тебя.
Томас застыл посреди пешеходной дорожки и поцеловал Анну.
15
Через пару дней Мануэль около шести часов вечера сидел один в приемной своего коллеги, специалиста по тиннитусу Антона Манхарта, и дивился нелепости этого помещения. Он не имел ничего против литографий Фрица Хуга, художника-анималиста, но три подряд показались ему излишеством. Аисты, олени и неясыти, как бы прекрасно они ни были изображены, казались здесь абсолютно неуместными. Вероятно, висели они здесь с самого открытия этой практики уже лет двадцать пять или тридцать. Кресла, обтянутые каким-то зеленым кожзаменителем, выглядели слишком жирными, и белый фон стен позади кресел на уровне головы был слегка затемнен. Мануэля удивило, что журнал «Небельшпальтер» еще существовал, он лежал здесь в приемной рядом с ежедневной городской газетой Цюриха и «Децибелом», газетой страдающих расстройствами слуха, – он полагал, что этот журнал, который считался сатирическим, давно уже загнулся. С тех пор как Мануэль перенес свою практику на Цюрихскую гору, у него на полках лежали такие издания, как «Красиво жить», «Аниман» или «Свисбоат».
Если бы он не был знаком с Антоном Манхартом, мог бы он довериться такому врачу? Мануэль решил завтра же утром оглядеться вокруг глазами пациента своей собственной приемной. Возможно, многие недооценивают важность первого впечатления.
И то, что каждый выходящий из кабинета врача проходит мимо открытой комнаты ожидания и видит того, кто там сидит, Мануэль нашел неудобным, ибо как раз открылась дверь и он услышал голос своего коллеги: «До свидания, господин Симонетт». И действительно, при выходе этот банковский служащий, держащий в руках брошюру «Помощь при тиннитусе», бросил на Мануэля взгляд, поздоровался с ним с неприкрытым удивлением и тут же спросил:
– У вас тоже железная дорога в ушах?
– Не совсем, – сказал Мануэль с улыбкой и сразу же пожалел, что именно так ответил.
Яснее, подумал он, нельзя было признаться в том, что он присутствует здесь тоже в качестве пациента.
– Здравствуй, Мануэль.
– Привет, Тони.
Коллега Манхарт приветствовал его на удивление вялым рукопожатием и попросил пройти в свою ординаторскую.
– Ты его, безусловно, не разочаровал, – сказал Мануэль, кивнув головой в сторону двери, – он снова способен на шутки.
– Мы будем наблюдать за течением болезни, – сообщил Манхарт, – я со временем сообщу тебе об этом. И что же случилось с тобой?
Мантон Манхарт был немного старше Мануэля: уже приближался к пенсионному возрасту, – у него были седые вьющиеся волосы и на лбу глубокая морщина.
– Да, что со мной? Об этом я и хотел поговорить с тобой, – вздохнул Мануэль. – Мне кажется, что я подхватил тиннитус.
Затем он изложил ему свои симптомы и показал аудиограмму, которую сделала для него заботливая фрау Вайбель, и его дотошный коллега поставил ему ряд вопросов, точно такие же и Мануэль задавал своим пациентам: с каких пор начались неполадки со слухом? это бывает постоянно или время от времени, только ночью или и днем тоже? в каких ситуациях?
есть ли изменения при разных положениях головы? какова степень неудобства, мешает ли это сну, концентрации внимания? есть ли ослабление слуха?.. Мануэль подробно рассказал коллеге о своих симптомах.