Он уже закрывал дверь дома, когда кто-то снова постучал в окно.
Димка, чертыхнувшись, открыл. Кешкина мать стояла перед ним, еле держась на ногах. Шилов молча пропустил ее в дом.
Старуха спросила о сыне, первенце, самом дорогом своем мальчишке, и смотрела на Димку, как на последнюю надежду свою.
— Виделся я с ним. Перед отъездом. Он приболел немножко. Но уже пошел на поправку.
— Вспоминал ли про дом Кеша?
— Только о том и говорил. О вас, о деревне.
— Может, что просил сказать?
— Да сам вернется…
— Помер он. Вот сообщили с района, сегодня получила. А помер уж десять дней назад, — полились слезы. И, ухватив Димку за руку, спросила: — Ить ошиблись? Не Кеша помер? Спутали? Не мог же ты соврать, что с живым виделся? Вернется мой сынок?
Димка взял серый конверт из рук старухи. Прочел пару скупых строк, увидел дату — день своего отъезда. Понял, ошибки нет. Но как сказать о том ей — матери? Той, которая родила Кешку на горе Димке. Лишить ее единственной надежды — права на ожидание? Но тогда ей незачем станет жить…
«Но ведь она его родила, она его растила — его врага! Пусть узнает правду! Администрация зоны не ошибается! И Кешка поплатился за свое!» — кипели злые мысли в голове.
Шилов тяжело присел к столу. Глянул в заплаканные глаза старухи и вдруг — нет, не ее, это Кешкины глаза он увидел и вспомнил все, каждое его слово. Он словно чу- ял свою смерть.
— Нет! Он жив! Он скоро вернется! Это ошибка. Та- кое бывало. Не раз. Вы ждите его! Должен же кто-то встретить! — соврал старухе. — Я в этот день с ним был. Мы договорились встретиться в селе… Ему уже немного осталось.
— Спасибо тебе! — успокоилась, поверила старушка. Димка знал, она не станет перепроверять его.
На следующий день председатель колхоза наведался. Спросил Димку, не устал ли отдыхать? Предложил завтра же принять машину.
— Новую трехтонку возьмешь. Всего неделю назад пригнали ее. Работай. Помогай колхозу. В деле оно все быстрее забывается. И горькое…
Димка утром не залежался в постели. Чуть свет вскочил. Сегодня машину примет. А потом… Поедет на ней знакомыми дорогами. Подальше от памяти, словно ничего плохого в жизни не было у него.
Опробовав, испытав машину, остановился у правления. Там кто-то ожидал председателя. В машине, из района. Шилов хотел повернуть в мехпарк, но перед ним, словно из-под земли, вырос Шомахов.
— Дмитрий Шилов, если не ошибаюсь? С возвращеньем вас. Давно ожидаем.
— Меня? Зачем? — изумился мужик.
Маленький, словно игрушечный, мужик огляделся по
сторонам и, убедившись, что никто не видит, не может подслушать разговор, сказал холодно:
— Долг платежом красен. Мы — вам помогли. Вы — нам помогать будете.
— Завязал я. Будет с меня, — бледнел Димка, поняв, с кем говорит.
— Зачем же поспешность необдуманная? Иль забыли, что вы органам обязаны? — прищурился Шомахов.
— Век не забуду! До гроба! Из-за кого на северах оказался!
— Мы помогли вернуться вам. И не только в этом! Вы раньше вышли! И новая машина у вас. Да и к чему торг? Вы сами все прекрасно понимаете. Никто силой не заставит сотрудничать. Но и не защитит, не поможет. А у вас семья. Иль забыли? Я думаю, мы поработаем.
Димка, покраснев до макушки, согласно кивнул головой.
— Значит, до завтра. Я жду, — исчез Шомахов.
Димка поежился, будто въявь снова оказался в зоне на
Сахалине…
Глава 3 КРЕПКИЙ ОРЕШЕК
Иван Степанович Самойлов был из тех, кому постоянно приходилось получать от жизни пинки и зуботычины лишь за то, что не умел кривить душой, смолчать хотя бы из осторожности. Он слыл человеком резким, прямолинейным, справедливым и никогда не прятался за чужую спину, не искал выгодных знакомств.
Именно за это недолюбливали его окружающие, и постоянно ставила подножки госпожа судьба.
Но Самойлов, едва оправившись от очередного удара, приходил в себя и снова принимался рубить в глаза правду-матку и друзьям, и начальству.
Если б не его характер, Самойлов добился бы многого по работе, преуспел бы в жизни. Но не умел приспосабливаться к людям, ситуациям.
Его считали упрямым. Но никто никогда не назвал ограниченным, бездарным.
Самойлов не терпел лодырей, лгунов и пьянчуг. Всегда был занят работой. И с детства не любил праздность.
Иван Степанович получал радость от усталости. И только тогда, как он считал, имел моральное право на отдых.
С чекистами ему не везло постоянно. Он не воспринимал их, считая дармоедами, нахлебниками, кровопийцами и палачами, узаконенными уголовными вождями.
Первая серьезная стычка с дзержинцами, как он называл чекистов, случилась у Самойлова в начале войны, куда его, недавнего выпускника сельхозакадемии, мобилизовали в срочном порядке. И, присвоив звание лейтенанта, заставили воевать.
Иван Степанович даже в детстве не признавал игру в войнушку. Не терпел жестокость. Считая это качество звериным инстинктом, проявлением криминальной натуры.
Когда ж ему дали в руки оружие, человек сморщился внешне, содрогнулся внутренне. Понял, госпожа судьба опять подкинула новое испытание.
И все же воевать ему пришлось. И ротой командовал. Первый бой, в каком ему довелось участвовать, завязался в Белоруссии, под Оршей. Там, наскоро окопавшись, ждали бойцы немецкую пехоту. Приготовились встретить ее по-русски. Наломать шею кулаками, расквасить в кровь рожи, надавать под зад пинков и выгнать за пределы страны со свистом, смехом.
Да и на что еще могли рассчитывать необстрелянные, озорные парни, умевшие ходить «стенка на стенку» в своих деревнях с дрекольем и дубинами. Ведь и в тот день на троих приходилась одна винтовка. Думали, что и она не пригодится.
Весь день прождали врагов. На опушке леса. А к вечеру на них поперли танки.
Немецкие автоматчики расстреливали в упор. Словно играли. Они вовсе не собирались вступать в рукопашный бой. И тогда Самойлов приказал роте отступить в лес. Он не мог позволить им и себе выполнить невыполнимый, немыслимый приказ: задержать врага и уничтожить его любыми средствами.
Оставшиеся в живых бойцы роты побежали в лес. Укрыться хоть там от железных махин, какие перли на окопы, на безоружных, растерявшихся людей.
Самойлов не сразу понял, почему уже в лесу падают замертво его ребята? Ведь танки остановились и в лесу не решались преследовать его солдат.
Почему убиты? И только тут заметил заградотрядовцев. Они стреляли по своим.
Назад! Дезертиры! Трусы! Предатели! — кричали они остаткам роты Самойлова.
Иван Степанович тогда впервые озверел. И дал очередь из автомата в солидного, холеного мужика, кричавшего громче других, а значит, командующего дзержинцами.
Самойлов в ту минуту не все понял. Он защитил оставшихся в живых ребят от полного истребления. Да и что ему оставалось делать? Где укрыть своих? Как спасти им жизни? Впереди — заградотряд. За спиною — немцы…
Это была первая стычка с чекистами на войне. Самойлова хотели расстрелять. Но немцы помешали. Забросали лесок снарядами, пустили в него автоматчиков.
Уходить пришлось всем. Отступать срочно. Без оглядки уносить ноги, забыв о приказах и званиях.
Уцелевшие ребята вместе с Иваном Степановичем вскоре примкнули к своим, влились в состав другой части, и заградотрядовцы потеряли их след.
Вышли они живыми из той переделки под Оршей. Из леса их, словно стаю испуганных зайцев, гнали немцы, оглушая автоматными очередями.
Где свой, где чекист? Не разобрать. Грохот, страх, тьма навалились сплошной бедой.
Канонада, разразившаяся в лесу, еще долго гналась по пятам, заставляла втягивать головы в плечи, валила на землю, сдергивала и вновь гнала взашей.
Бежал и Самойлов. Долго, всю ночь, без передышки. Лишь под утро их остановили. Свои…
Заградотрядовцев тут же отправили к чекистам в заградительные войска.
И Самойлов, даже потом, не раз вспоминал, как атака немцев сохранила ему жизнь. Ведь того — главного чекиста — он убил сразу. Всю очередь в него всадил из автомата. Остальные испугались такой участи для себя. И перестали стрелять в самойловских ребят.
Иван Степанович в войну мечтал, как и все, о победе, о мире.
Он так и не смог привыкнуть к войне. Он ненавидел ее всей сутью сугубо мирного человека. Но именно таких — незлобивых — метила война.
Пять ранений получил он. И последняя контузия окончательно выбила его из состава действующей армии, вернула в тыл, на освобожденные территории. Может, потому, недолго думая, вызвали Самойлова в военкомат и, коротко переговорив, предложили работу в органах безопасности.
— Человек ты справедливый, фронтовик. Знаешь людей и жизнь. Тебе и козыри в руки! — агитировал военком.
— Я устал от войны. Я помогал победить врага. Но искать его среди своих — не стану. К тому же я — сельхоз-специалист. Хочу по своему профилю работать. Это нужнее нынче, — протестовал Самойлов.
— Слушай, Вань, да ты подумай! В городе будешь жить! Квартиру получишь, хороший оклад. В колхозах теперь разруха. Пока их поднимут. Тебе после ранений и контузии окрепнуть надо. Оставайся в городе, — уговаривал недавний однополчанин-военком. И предложил: — Ты не торопись в деревню. Подумай, взвесь. Тогда и ответишь мне окончательно. В органы тоже не всякого берут. Особо надежных, проверенных. У меня куча заявлений лежит с просьбой отправить на работу в органы. А ты, чудак, упираешься.
— Не хочу. Душа не лежит. Не воспринимает их. Да и ты тоже… Иль забыл заградотряды? Сколько ребят они покосили в войну. Счета нет. А оправданье будь здоров — приказ выполняли, уничтожали дезертиров и трусов, сеявших панику в войсках. Но мы с тобой доподлинно знаем цену этого блефа. И не уговаривай меня к ним. Не пойду!
— Вообще, я тоже к ним не согласился, — сознался военком честно. И хлопнув, как когда-то на войне, по плечу своего сослуживца, одобрил выбор человека.
А через три дня Иван Степанович был избран председателем колхоза «Заветы Ильича» в деревне Масловка.