— Пошто так? Иль в голоде маешься? Одеть, обуть нечего? Нужда заела? — удивился Георгий и строго глянул на Андрея. Тот не отвел глаза. Не смолчал.
— Не в том дело. В школе всю душу измучили. Не только мне. Каждый день говорят о трудностях страны, какой вред нанесли ей вредители, враги народа и буржуазные агенты. А я до сих пор помню, как отец работал в колхозе. Вставал рано, возвращался поздно. Чтоб все успеть, нигде не опоздать. Его все хвалили за то, что он вместе с председателем Самойловым колхоз из голода вытащил. На ноги поставил. Никто их врагами не считал. Наоборот. И вдруг в один день все переменилось. Такое разве бывает? А учительница по истории говорит о врагах народа — сама на меня смотрит. Я же вижу, понимаю, кого имеет в виду. Разве не обидно?
— Ты не для ней, для себя в школу ходишь. Мало что дура сбрехнет. У ней в башке, окромя перхоти, ничего не водится.
— Вот именно, чему такая научит? — поймал старика на слове.
— Другие есть. Она не единый свет в окне.
— Тогда слушай. Нас заставили учить песню: «Вихри враждебные веют над нами». А там слова есть — в бой роковой мы вступили с врагами… И притом уже весь класс надо мной смеется. А иные и кулаки в ход пускают, на перемене. Кучей наваливаются. Мамка ругается, что я весь порванный и грязный из школы возвращаюсь, а что могу сделать? Не стану же ей жаловаться. Только расстрою ее. Молчу.
— А учителя что ж? Иль бельма посеяли?
— Кто же, как не они, весь класс на меня травят? Когда нас молотят, они делают вид, что ничего не замечают.
— Погоди, Андрюха, чую, недолго им осталось изгаляться. Скоро и наш час пробьет.
— Я не потому хочу уйти из школы, что отбиваться надоело. Ничего она мне не дает. А время жаль, — сказал по-взрослому. И предложил: — Петька наш тоже, как я. И Алешка… Я этот год доучусь и пойду в мореходку. На капитана выучусь. Всю землю увижу, везде побываю…
— Поостынь, Андрюшка. Послухай меня. Покуда отец в тюрьме, не возьмут тебя в мореходку. Заруби это себе. Оттого придержат, что возвели на Бориса всякого. А капитаны всюду ходят. И за границу, спаси тебя от нее Господь. Но тебе ее не увидеть, покуда отца не ослобонят…
Мальчишка враз сник, приуныл.
— Потому учись покуда. Что ж ты за мужик, коль бояться не отвык своих сверстников? Капитаны страха не ведают. А покуда учишься, может статься, времена поменяются. И гонители твои, нынешние, сами станут гонимыми.
— Нет, не хочу я, не стану, как они, скопом на одного. Мне и без них больно. Свое будет помниться. Потому их беде радоваться не стану. Человек в горе слабый. Добивать его — подло. Даже мальчишкам. Ведь нам мужиками надо становиться.
Георгий порадовался в душе. Правильно соображает Андрей.
— Если в мореходку не возьмут, пойду в матросы, на пароход. Чем в школе время изводить, выучусь на дизели-
ста, чтоб уметь судном управлять, — мечтал вслух парнишка, вытаскивая улов в лодку.
И вдруг услышал, как с берега их окликают. Оглянулся, увидел мать, указал на нее старику. Тот с испуга сети ухватил разом. В лодку забросил и повернул к берегу.
— Посылка вернулась. Та, какую я Борису отправляла. В извещении отметка — получатель выбыл. Куда он выбыл? — тряслась баба осиновым листом.
— Может, домой его отпустили? — тихо сказал Андрей.
— Посылка обратно месяц шла. За это время пять раз вернуться мог.
— Чего, дуреха, ревешь? Погоди! Живого не оплакивай! — одергивал Георгий дочку, но та не могла успокоиться.
— Наверное, отправили туда, где ни одна правда его не сыщет. Вот тебе и поменялись времена к лучшему. Нет теперь расстрелов, их мученьями заменили, — тряслись плечи женщины.
— Покуда точно ничего не знаем, лишнего не болтай. Вот-вот прояснится, куда Борис делся. Этот не пропадет. Да и дело его на контроле.
— От контроля и упрятали. Подальше. Чтоб никто его не смог вытащить.
— Мам, не надо! Если бы так, прятать не стали. Наш отец не один. Тут что-то не то, на что ты подозреваешь. Может, с Сахалина увезли? Там же погранзона. А он по политической статье. Вот и испугались там держать. Перевезут в другое место. На материк. И мы съездим к нему.
— Столько времени не боялись. А тут испугались его? Что ты придумал? — оборвала Клавдия сына. А через неделю и впрямь получила письмо из Сибири.
Пока дождалась его, чего не передумала. Следом из прокуратуры сообщение пришло, что дело Бориса Абаева послано в коллегию для проверки обоснованности предъявленного обвинения. В этом же сообщении было сказано, что прокуратура Союза внесла протест по поводу незаконного ареста и судимости Бориса Абаева…
Клавдия, собравшаяся было ехать к мужу на свидание в Сибирь, сразу поняла, что не стоит торопиться в дорогу. Решение коллегии может опередить ее, и она с мужем разминется в пути.
Георгий похвалил ее сообразительность. И, помня слова Груднева, считал теперь дни.
А время, как назло, тянулось медленно. День казался нескончаемым. И старик, стараясь отвлечься от невеселых мыслей, придумывал для себя все новые заботы.
Невеселые мысли одолевали Георгия неспроста. Он ждал возвращения Бориса искренне. Боялся лишь одного, что тот, едва переступив порог, увезет от него семью. Навсегда, всех. И снова осиротеет Георгий. Умолкнет дом. Стихнут голоса и смех. Не станет забот, какие заставляли жить и чувствовать собственную нужность.
Никто не окликнет его с берега, не позаботится, не станет ждать с моря. Он снова станет одиноким. Лишь воспоминания будут бередить душу до гробовой доски.
Никто не сядет к нему в лодку. И сети, длинные, тяжелые, не помогут ему выбрать руки Андрея.
Не потребует сказку на ночь Алешка. И Петька не станет ругать звонкоголосого петуха, какой всегда забывает про выходные и будит слишком рано, не давая выспаться.
«Уедут… Может, не враз? Иль изначала надо приткнуться куда-то? Кров заиметь, обустроиться самим. А уж потом детву забирать. Иначе как? Не тащить же их на голое место? Где ни кола, ни двора? Да и я не пущу, — решает Георгий и сам себя стыдит: — А как не пустишь опосля разлуки в столько лет? Ить родители без детвы засохнут. Оно отыми палец с руки — любой болит, так и дети… Нешто свое посеял. Поначалу едва свыкался, когда свои, подрастая, уходили в жизнь. Всяк свою долю сыскал. И дорогу. Никто при мне не застрял. Хочь тоже — просил. И ентих не сдержишь», — вздыхает дед, оглядывая дом.
— И для кого я тебя родил? На что мучился? Вскоре сызнова брюхо твое опустеет. Может статься, навсегда…
— Деда, ты что? — подсел к нему Петька и, глянув в глаза, понял все по-своему: — Ты не веришь, что папку отпустят, да? Думаешь, нам его еще долго ждать?
— Нет, Петрушка, не про то думка моя. Не о том печаль. Ну да ладно…
— А о чем? — тормошил мальчишка.
— Старым становлюсь. Вот и боязно, что жизнь на вроде большую прожил, а не углядел, как она к концу покатилась.
— А я хочу скорее старым стать.
— Это еще на что? — удивился Георгий.
— Мамка не будет заставлять зубы чистить и в угол ставить за всякое. А еще я тогда всех чекистов изобью. За отца и за мамку. За всех нас…
— Забудешь до стари…
— Нет, не смогу. Мамка меня сегодня в угол поставила за то, что я обоссался опять ночью. А я снова во сне увидел, будто ее чекисты забирают. Со страху в постель пустил. Зато когда вырасту — разделаюсь с ними, сразу перестану их бояться. Даже во сне. Насовсем. Взрослые не умеют бояться…
— Кто тебе это наболтал?
— Папка так говорил.
— Теперь он иначе думает, Петрунька. Я старый, брехать уже грех. Все под страхом живем. И раней, и нынче, и дале. Покуда жив человек, имеется у него, чему смеяться и слезы лить. Такая она — жисть — корявая. Мокрота на глазах не обсохла, а она, глядишь, сжалится, радостью одарит.
— Деда! А я письмо принес! От папки, кажется, — мчался от калитки вприпрыжку Андрей.
Старик не стал опережать Клавдию. Пусть она прочтет письмо первой. И отдал письмо дочке, ожидая, что там сообщил Борис?
«Жду освобождения. Посылок и писем мне не высылайте. Уже многих реабилитировали. Вышел на свободу Иван Степанович Самойлов. Уже неделя прошла, как он уехал из зоны. Всякий день теперь от нас люди уходят. Надеюсь, скоро придет и мой час…»
— Слава тебе, Господи, и в наш дом радость придет… Не все горевать. Письмо уже не месяц, как с Сахалина, за десять дней дошло. Может, и сам скоро будет, — радовалась Клавдия.
— И то верно, — согласился Георгий.
— Отец, Бориса, я думаю, снова в колхоз пошлют. Опять механиком. У него же сельхозтехникум. Отдыхать не дадут. Можно, ребята у тебя поживут до осени, пока мы устроимся? — спросила Клавдя.
— Да погоди, нехай приедет. Уж потом загадывай! А детвору с радостью, с великой душой у себя оставлю. Хоть на все время, — обрадовался Георгий пусть малой, но оттяжке.
Старик теперь возвращался домой затемно. Хамса пошла. Ее любили батумцы и охотно брали свежую мелкую рыбешку. Дед ее едва успевал выносить на берег. Выручку складывал. Берег. Клавде с Борисом на первое время понадобится помощь. Авось, и возьмут, не побрезгают… И, возвращаясь домой, радовался, нынче тоже пополнил кубышку. Без сбережений детям никак не прожить. Хоть горя нахлебались вдоволь, опыта, мудрости — нет у них.
— Ты с кем это разговариваешь? — выглянула дочка из калитки. И Георгий смутился.
«Совсем с ума спятил, коль сам с собой вслух брешу. Видать, навовсе, одному неможно. Одичаю. А ить только начал оттаивать», — подумалось грустно.
Дед вытряхнул хамсу из ведра в таз, взялся чистить ее к ужину. Он впервые не услышал шагов за спиной. А они прошли от калитки к самому порогу. Остановились за плечами. И голос забытый, но такой знакомый до боли сказал над ухом:
— А вот и я. Здравствуй, отец!
Борис стоял за спиной старика. Бледный, худой, стриженный наголо, в казенной телогрейке. Свой и чужой. Похожий и непохожий. Он сам стыдился себя. Но так и не преодолел собственную торопливость.
— Клавдя-а-а! — вырвалось из горла громкое, с надрывом. Словно смех и слезы одновременно застряли в горле комом и голос хрипел, срывался.