— Бляшка тоже не железный. Не выдержал…
— Теперь мне от его кентов проходу не будет. Замокрят, — вспотел Кондратьев.
— Успокойтесь. Никто вас не засветил. Даже не заподозрят. Охрана в барак пришла для шмона. Бляшка оскорбил. Заначку его открыли. Все было подстроено. Когда он на охрану замахнулся, его скрутили тут же. При чем тут вы?
— А шмон с чего?
— Мы их всегда проводим. Когда все тихо — ничего не находим, — улыбался оперативник.
— Воры об этом тоже знают?
— Они нам задолжали. Уже полгода долю не дают. Пришло время поприжать, потребовать. Так-то вот.
— Долю? — не понял Олег Дмитриевич.
— А вы как думали? Бляха на работу не ходил. Воры жили без пробудок и отбоя. А это что, за спасибо? Они работяг трясли. Положняком всех обложили. И тоже — даром? Мы все знали. Но молчали. Думали — ворье. Пусть без кипежу дышат. А раз они хвост поднимать стали, пришлось поприжать…
— А если они узнают и поднимут шум в зоне?
— Их никто не поддержит. Они не фартовые — шпана. Мы и пальцем не шевельнем. Фартовые с ними справятся сами. Чтоб между нами ссор не было. Да и не решится шушера блатная бузить. Знают, чем для них запахнет. Вам говорю, чтоб в курсе были. Не новичком-незнайкой. Нам — годы сотрудничать. Не от меня, от других услышите. Потому и не скрываю, что бояться нечего. Блатари и фартовые у нас неплохо живут. Западло
— лишь политические. Их я на дух не переношу, — признался оперативник. И продолжил: — У вас опыт большой. О том в деле запись имеется особая. Будете хорошо помогать, без льгот не останетесь. Ну, а если — шаг в сторону, не взыщите. В зонах работать зэки должны. Думать — не их удел. И за всякие разговоры имеются средства, способные прикусить и заглушить любые голоса, — обратил внимание не на крики, а на хрипы и стоны Бляшки, доносившиеся отчетливо, откуда-то сбоку.
— Вас отведут к идейным. Охрана. Не обижайтесь на их грубость, так надо, лучше для вас, — заранее извинился оперативник.
В барак к политическим Олега Дмитриевича втолкнула охрана, обматерив грязно, пригрозив в другой раз кинуть на «ежа», подключив напряжение повыше, так, чтоб от него и говна не осталось.
— За что тебя так? — послышался голос с верхней шконки. Кондратьев потирал ушибленное плечо. Морщился от боли неподдельно.
— Ворюги проиграли меня. В очко. Опетушить хотели. А желудок словно подслушал. Обосрал я шпану. Меня из барака выкинули. Я хотел на чердак слинять. А тут охрана. Шмонать барак стали. И на меня нарвались. Наезжать начали. С хрена ль «на обочине» кантуюсь? Кололи! Я смолчал. Брякнул, что храпящих не терплю. Отмудохали. И к вам. Дальше, все сами знаете, — ответил Кондратьев, матерясь.
— А статья какая у тебя?
Кондратьев назвал. И спросил тут же:
— Есть свободная шконка?
— Идите сюда. Правда, от дверей сквозит, но все ж лучше, чем на чердаке.
— Ложитесь. Спите. Не беспокойтесь. Тут в карты никто не играет.
— Боюсь я воров. Проиграли. Спящего меня на кон поставили. Как вещь, — возмущался Кондратьев запоздало.
— Сюда ворам хода нет. Это заметано. Пытались. Но мы их бортанули живо. Больше не наведываются.
— Да и фартовые нас за смертников считают. На них амнистии, а нам тут — до гроба. Терять нечего. Ты за что влетел? Расскажи подробнее.
Кондратьев рассказал.
— Так ты же свой! Наш! Администрация, видно, в дело не глянула? И сунула к ворам.
— Шушера, узнав, за что я загремел, жизни не давала. Обобрала до нитки. И в чем есть вышвырнула. Ничего не отдали, сволочи, — сокрушался Олег Дмитриевич.
— Скажите спасибо, что живым ушли. Такое везение
— редкость, — послышался тяжелый вздох рядом.
— А сам откуда? Воевал? Семья есть? Давно в зоне? — послышались вопросы со всех сторон.
— Эй, ребята! Не о том спрашиваете! Узнайте лучше у него, за какие понюшки охрана не вернула его к блатарям, а к нам впихнула? Либо он раскололся у опера, или его «сукой» к нам подбросили, — услышал Кондратьев голос неподалеку.
— Я — сука? Кто это сказал? Молчишь? Так знай, меня чекисты судили. Из-за них тут мучаюсь! Неужели я — фронтовик — стал бы своему врагу помогать? — негодовал Кондратьев.
— Значит, раскололся! — послышалось в ответ.
— Если б так, меня к ворам вернули б непременно!
— А почему тебя с самого начала к ним не определили?
— Это проделки оперов. Мне они отчитываться не станут. Видел только, как шмонали воров. Крик стоял.
— Это и мы слышали.
— Бляшку охрана замела, наверное, в шизо. А меня за жабры брали. Но что выдавишь, коль гол, как сокол. Думал, и меня в шизо ведут. Да, видно, по дороге передумали, — лег на шконку Олег Дмитриевич.
— Выкуп с тебя ворюги просили?
— Две тысячи требовали. Да где я их возьму?
— Мужики, кончай галдеть. Дайте отдохнуть от ваших разговоров, — услышал Олег Дмитриевич недовольный голос и умолк. А вскоре уснул.
Ночью, когда все зэки барака уже давно спали, Кондратьеву приснилось, что воры снова проиграли его и опять вздумали опетушить. Навалились на него всей кодлой, за руки, за ноги держат. А Бляшка приставил к горлу Кондратьева финач и говорит:
— Только дернись, падла, ожмурю, как фраера! Лучше стань пидором, чем стукачом сдохнешь!
Олег Дмитриевич заорал в ужасе. Но это не Кобра. Это сосед по шконке задел ногой нечаянно. А Кондратьев весь в холодном поту вскочил на ноги. Бледный, он весь дрожал от ужаса.
Проснувшиеся от его вопля люди сочувственно головами качали, жалели сдавшие вконец человеческие нервы. Другие возмущались на новичка, доставившего столько беспокойства.
Олег Дмитриевич до утра не смог уснуть.
Только утром он понял, чем отличались политические от всех других зэков зоны.
Они не работали на территории зоны. Их ранним утром увезла машина на угольный карьер.
Ломы, кирки, не умолкая, долбили уголь. Не восемь — десять часов. Без обеда. Без перерыва, без перекура.
Брезентовые робы на морозе коробом становились. Лоб в поту, брови в сосульках. Руки в кровавых мозолях, ноги — как ледяные глыбы — не сдвинуть. Лица у всех черные, одни глаза видны.
Звенят ломы, лопаты. Одна за другой уходят из карьера машины, доверху груженные углем. А охрана будто озверела:
— Шевелись, падлы!
— Вкалывайте, скоты! — подгоняют зэков взашей. Кондратьев чуть с ног не валится. Нет больше сил. Ослабли руки. Не держат лом. Выпал он из рук, задев по ноге нестерпимо больно.
Застонал Олег Дмитриевич. Зэки даже оглянуться на него не решаются. А охранник зверем накинулся, кулаки под нос сует, прикладом в бока, по плечам. Грозит на штык взять. Обидно. Сцепил зубы. И, не видя белого света, крошит черный уголь, перед глазами то ли лампочки, то ли прожекторы горят. Все крутится. И Кондратьев, прислонившись лбом к пласту, стал съезжать вниз.
— Сачкуешь, контра! Я тебе побалую, вошь недобитая! Чего придуряешься? А ну! Вскакивай на катушки, блядский выродок! — дал затрещину.
Кондратьев упал, ударился виском о выступ угля. Затих.
— Сдох он или рисуется? — спросил второй охранник. И, подойдя, увидели кровь на виске Олега Дмитриевича.
— Так и есть! Готов!
— Слабак, значит! Пусть закинут гада в машину, на уголь. Сверху. В зоне разберутся, — предложил охранник. И тут же забыл о Кондратьеве.
Олег Дмитриевич не почувствовал, как злые руки схватили его за ноги, за руки и, раскачав, забросили в кузов на уголь.
Ударившись о ком спиной, застонал, пришел в себя. Но охранники уже отвернулись, не увидели открывшиеся глаза человека. Машина, отчихавшись, тяжело тронулась и пошла из карьера.
Кондратьев привстал. Голова гудела. За бортом пробегали горы, распадки. Дорога петляла меж них, ныряла через ручьи и речки, мимо поселков.
Самосвал, сбавив скорость, медленно проезжал по улицам. Он словно поддразнивал, давал шанс к побегу. Такое в жизни случается не часто. Шанс выпадает один раз. Вторично — не дарит его судьба. И случись на месте Кондратьева фартовый, не упустил бы подвернувшийся случай, воспользовался бы везением — подарком судьбы, превозмог бы себя, пересилил боль и слабость. Но Олег Дмитриевич не мог пошевелить ногами и руками. Он плача смотрел на убегающую свободу. До нее был лишь один рывок, один прыжок, единственное и последнее усилие… Он подкатился к борту. Вцепился в него немеющими пальцами. Машину тряхнуло на ухабе, и Кондратьев, подлетев всем телом вверх, снова оказался посередине кузова, на самом верху кучи угля.
Олег Дмитриевич ударился затылком о ком угля. Чертыхнулся. И снова перевалился к борту. Самосвал в эту минуту накренился на бок, и Кондратьев оказался засыпанным углем.
Едва выбрался, отдышался, машину снова тряхнуло. Она шла вниз. И Олег Дмитриевич, вцепившись в борт, пытался подтянуть тело. Перевалиться вниз — на дорогу. Но ноги отказались подчиниться.
Человек прижался грудью, ожидая, когда машина пойдет вверх и борт ее окажется близко к земле. Тогда можно просто вывалиться. Вот он — долгожданный подъем. Кузов едва не касается дороги. Но проклятый уголь осыпался вниз и снова засыпал с головой.
Олег Дмитриевич выбрался. Перевесился через борт по пояс. Но самосвал опять тряхнуло. И закинул Олега Дмитриевича чуть не на кабину.
Человек стонал от боли. Надо сбежать. Там, на воле он сможет очиститься, доказать невиновность. За этот побег ему лишь выговор дадут. Остаться в зоне и работать в карьере, как сегодня, годами, это значит, сдохнуть впрямь.
Кондратьев хватается за глыбу угля. Отталкивается от нее. Но поздно…
Машина затормозила у ворот зоны. И Олег Дмитриевич услышал, как заскрипели на ржавых петлях ворота. Самосвал въехал на территорию зоны.
— Заберите жмура из кузова! Из карьера привез! — услышал голос водителя.
— Да выкинь во дворе у пекарни. Там его подберут, — откликнулся охранник.
И вскоре Кондратьев оказался под кучей угля, сдавившей ребра, голову, спеленавшей движение и дыхание.
Он испугался не на шутку, когда почувствовал, что ему недостает воздуха, и изо всех сил стал выбираться наружу. В ушах стоял перезвон. И вдруг отчетливо услышал: