Все это вихрем пронеслось у него в голове, а когда девушка потушила сигарету и повернулась к официанту, Бойе был близок к обмороку. Он уловил, как она скользнула по нему взглядом. Анна расплатилась и обменялась парой слов с официантом. Бойе никогда не подумал бы, что ревность может породить такие отвратительные помыслы. Он должен был действовать немедля. Все равно как. Тут ему опять свет затуманил призрак подмастерья Эльмара Кулау. Тот мог появиться в любой момент. Возможно, он находился всего в пяти шагах от «Грау».
Анна собиралась уходить. Надела широкополую бархатную шляпку, поправила ее и с благодарной улыбкой облачилась в наброшенное на плечи пальто. С улыбкой, предназначавшейся Иво, галантному официанту. Чего бы только не отдал Бойе за эту улыбку. Он бы — и это чистая правда — не раздумывая пожертвовал своим драгоценным конским хвостом на затылке. О, если бы можно было повторить последние минуты, он бросился бы к ее столу и крикнул: «Оставь мне пальто, возьми за это мою косу!»
Если бы… Анна уже двигалась к выходу. Она ловко обогнула хмельной круг служителей муз. Бубнила пытался развернуть обсуждение легендарного «фольксвагена-жучка», который он в 70-е годы, не щадя живота и кошелька своего, отлил в цементе, чтобы выставить напоказ пагубную бетонизацию мира. У Эгмонта Нигга тем временем слипались веки, словно схваченные строительным раствором.
Она быстро приближалась, она прошла совсем рядом, стойка вклинивалась в зал слева от входной двери. Сердце Бойе хоть и было выжато чьей-то чудовищной рукой, казалось, заглушало хриплый лай Бубнилы.
— Остался только шаг, один только шаг! — стучало у него в висках.
Он обмер от страха при мысли, что не сумеет совладать с громкостью первого произнесенного слова.
«Она идет мимо… Еще не поздно… Еще не… Рука тянется к двери… Боже, эти пальчики… Шанс не упущен. Она лишь касается двери. Открывает… Все хорошо. Время есть… Дверь закрыта только наполовину. Что значит наполовину? На три четверти! Что правда, то правда!»
Анна ушла.
— Ах! Если тебе… — глухо простонал он.
Больше ничего не исторгли уста великого женоведа последних времен. Ни полслова, ни звука. Он хотел преподнести ускользнувшей чаровнице чеховскую фразу: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее». Она вертелась у него на языке. Но, как известно, мысль и изреченное слово — смертельные враги.
Анна принадлежала холодной ноябрьской ночи, а Бойе самому себе.
Из все еще воздетой руки вышел весь воздух, и она, подобно обмякшему воздушному шару, испустила дух и упала. Или же это был громкий вздох? Иво принес поднос с реликтами эпохи Анны, вопросительно посмотрел на Бойе и кивком указал на чашечку из-под кофе.
— Для твоей коллекции, — сказал он, что было похоже на попытку утешения, ибо видел, какая боль скрутила этого человека.
Он молча вложил ему в ладонь очередную из бессчетных чашек, подносимых к устам красавицей в кафе «Грау». Бойе обхватил ее ледяными пальцами, не в силах сказать ни слова, и вовсе окаменел. Лоб и виски потемнели от вздувшихся вен. Инстинкт умирающего зверя погнал его в ночь. Погибнуть, сгинуть было единственным его желанием. Сгинуть, но с достоинством. Чтобы никто не видел и ни одна душа не оплакала. Бойе Бирке не погиб, поскольку никто не явился, дабы забрать у него жизнь. Так что ему пришлось сохранить ее.
— За гениальность тоже надо расплачиваться, — бормотал он, проснувшись на каменном полу в темной щели своего коридора.
Поставив крест на мире женщин, он сник и заснул. Намерение умереть все же хранит человека от самых пыточных ночей. Человек собрался с силами и ближе к полудню решил совершить прогулку по уже зимнему городу. Он не мог найти ключей от дома. Но когда наконец все же переступил порог, обнаружил ключи в замочной скважине с наружной стороны двери, это удивило его, и он даже клял себя за этакую неосторожность. Страх перед чьим-нибудь непрошеным появлением, как известно, сильнее всего там, куда и мокрый цуцик забраться не пожелает. Хрустальный ноябрьский воздух, окатив лицо, сдул боль ночного поражения. Возле Иудиных ворог этому королю эльфов, рейнтальскому Альбериху[31] пришла в голову блестящая мысль, он понял, как можно все-таки покорить любимую им больше жизни Анну Шпигель. Он немедленно повернул назад. И уже вскоре перерывал недра своего подвала в поисках запыленной пишущей машинки, и делал это прямо-таки с воодушевлением. Если бы кому-то довелось приложить ухо к подвальной двери, он услышал бы не вполне узнаваемую фразу из арии Лепорелло:
— Ма in Ispagna son gia mille e tre. Tie-ti-ti-die-di-di mille e tre…
Наконец Бойе Бирке нашел печатный прибор с высохшей лентой, отнес его наверх, в комнату, и настрочил следующее письмо:
Якобсрот, 21.11.1989
Уважаемый господин главный режиссер!
С глубоким потрясением я воспринял известие об увольнении Анны Марии Шпигель (род. 6.1.1963 в Роте, семейное положение — незамужняя). Такое решение не укладывается в уме, так как фройляйн Шпигель самая превосходная из телеведущих, которых мы когда-либо видели в программе «Местное время». Как Вы знаете, ее блистательная слава достигает таких далей, как Альгей и даже восточная Швейцария, — всех тех земель, где можно принимать передачи рейнтальского «Телерадио». Мне ничего не стоило бы привести Вам восторженные отзывы моих баварских друзей из Линдау, людей, авторитет и общественное положение которых Вам, кстати, не следовало бы недооценивать.
Поэтому убедительно прошу Вас — я вправе говорить от имени всех телезрителей — восстановить то положение, которое было до совершения этого акта варварского произвола, и как можно скорее вернуть фройляйн Шпигель в «Местное время».
Позвольте назначить Вам для этого срок — не позже 28 числа сего месяца. В случае его нарушения и дальнейшего отлучения Анны Шпигель от экрана я со всей учтивой обязательностью могу обещать Вам целый ряд мер, которые приведут к роспуску вверенного Вам «Телерадио».
С наилучшими пожеланиями Вам, а также фрау Пфандль, Ваш Болько Бирке, Маттейштрассе, 157/12.
Вернее всего предположить, что письмо и вовсе не попало на стол Режа, а хлопьями полетело в мусорную корзину Михаэлы Пфандль. Но лучше бы этого не было, как, к ужасу обоих, выяснилось через несколько недель после истечения срока ультиматума. Надо сразу же предуведомить: с уничтожением дерзкого письма был стерт единственный след, который мог привести в главный штаб так называемой телебанды, когда фантом Бойе Бирке снискал кратковременную известность. Ведь письмо выдало бы тайну авторства, и страшному призраку, не дававшему покоя 4-й студии телевидения, пришлось бы растаять. Но фрау Пфандль просто не могла вспомнить имени автора, хотя по его милости ей пришлось посетить пять дорогостоящих сеансов глубинной психологии.
Бойе тоже сознавал капитальный ляп, и его аж передергивало при мысли о великой глупости: угораздило его рисовать свое имя, да еще и адрес указывать. Прежде всего он решил лечь на дно, посвятить три месяца выжиданию. Он утопил машинку в Рейне и начал впрок готовить корреспонденцию классическим шантажистским способом: вырезая по ночам отдельные слова из разных журналов (женских, разумеется) и терпеливо монтируя тексты. Теперь он действовал крайне осторожно. При наклеивании он пользовался белой шерстяной перчаткой Амрай, давненько-давненько удалось ему завладеть этой добычей. Послания он вкладывал в голубые продолговатые конверты, которым отдавали предпочтение официальные инстанции для припуга получателей. Конверты он отсылал, неукоснительно меняя пункты отправки, то есть почтовые ящики города.
Нет, не следовало бы фрау Пфандль устилать хлопьями письма от 21.11.89 мусорную корзину.
~~~
География ночи: когда Бойе, потерпев полное фиаско, был исторгнут в ночь из кафе «Грау», он столкнулся с Мауди Латур.
Что за сила свела вдруг этих людей, пути которых давно уже не пересекались? Неужели все многотысячные петли в пространстве, бесчисленные мизансцены в механике будней были исполнены ими для того, чтобы потом, в определенный момент ночи, не сговариваясь, нежданно-негаданно очутиться в одном и том же месте. Ведь это была почти невероятная встреча, если учесть субъективное время и направление каждого путника в его ежедневном передвижении. Но если принять во внимание одно лишь пересечение во времени и пространстве, то надо сказать, что встреча поражала какой-то немыслимой точностью, и в основе ее лежал некий неясный план.
Послушны ли все человеческие движения, каждый шаг, каждая мысль какому-то закону? То, что кажется блужданием и отклонением, всякое промедление и ускорение, преждевременное прибытие и опоздание — не составляет ли все это часть формулы? Есть ли в пространственных взаимоотношениях людей категория более серьезная, чем случайность?
Неисповедимы и по сей день ландшафты и уголки человеческой души. Карты, по которым мы ориентируемся, не могут даже дать направления. Но мы вынуждены направлять себя и в то же время знать, что направление ошибочно. Случай — имя той карте, что должна вести нас. Случайность, этот атлас с белыми страницами должен утешать нас, избавлять от мучительных вопросов. Разве блуждают только по бездорожью?
Не была ли непредвиденная встреча Мауди и Бойе уже предрешена, давно предощущаема, когда они просыпались по утрам и полдням? Разве не выпало ему убивать день в бездействии по невероятно точному часовому графику? Стряхнуть с себя дремоту и выскочить в студеную ночь? Оказаться в определенную секунду на площади Двух лун? В выверенном темпе? Разве не одолело его желание умереть, чтобы выйти в ее ночь?
Когда после катастрофической для него неудачной попытки подступиться к любимой женщине — Анне Шпигель — Бойе кинулся в ночь, навстречу ему, из переулка Св. Павла, выбежала и бросилась прямо в объятия молодая особа. Он успел заметить, как с нее слетело пальто. Она бежала, спасая свою жизнь.