Борис СандлерСтупени к чудуПовести, рассказыАвторизованный перевод с еврейского Александра Бродского
Свет Шолом-АлейхемаРассказ
«Шолом алейхем» — «Мир вам» — эти вечные слова врезались в мою память с самого детства. Впервые я услышал их от моего дедушки. Встречая желанного гостя или приметив на улице кого-нибудь из знакомых, с которым давно не виделся, дедушка протягивал свою костлявую руку и добродушно говорил: «Шолом алейхем!»
Тогда-то я и решил, что если встречаются два еврея, они говорят друг другу: «Желаю тебе мира» — «Шолом алейхем»…
Улица в Бельцах, где я родился и рос, называлась Кузнечной. Была наша Кузнечная не лучше и не хуже других городских улиц; обычно после дождя она становилась непролазной — попробуй вытащить ногу из знаменитой бельцкой грязи! Вдоль дороги, на которой торчали там и сям одинокие булыжники, как зубы во рту у старика, стояли по обе стороны скособоченные глинобитные домишки, впрочем, с аккуратно выбеленными стенами. У одного хозяина домик был крыт камышом, у другого — дранкой, а у третьего — роскошь неслыханная! — жестью. А жили на Кузнечной улице простые работящие люди — столяры, сапожники, печники, извозчики — евреи, молдаване, цыгане, русские.
Теплыми летними вечерами женщины усаживались рядком на завалинку и заводили долгие разговоры. Слушать их беседу было одно удовольствие. Я стоял в сторонке и лакомился каждым словом.
— Когда я готовлю на обед мамалыгу с брынзой, мой на глазах толстеет — от одного аппетита, — говорит, например, одна соседка по-еврейски.
Другая отвечает по-молдавски:
— Да'ал меу таре-й плак «юх мит локшн»! («А моему очень нравится бульон с лапшой!»)
И обе прекрасно понимают друг друга.
Как-то раз возле дома номер один появился странный субъект с плотницким ящичком, из которого торчал молоток. Вскоре выяснилось, что незнакомец явился сменить прежнюю табличку с названием нашей улицы на новую. Уже взгромоздившись на приставную лесенку, принесенную хозяйкой дома, он отодрал от стены проржавевшую жестянку, на которой едва можно было разобрать слово «Кузнечная», и приколотил новую табличку. К тому времени на угол сбежалась стайка любопытных мальчишек; среди них был и я. Свершив свои труды, незнакомец окинул нас взглядом и, словно с трибуны, возгласил:
— Ну вот! Была Кузнечная — стала Шалом-Алейким!
Это было в 1959 году, в том самом, когда весь мир отметил столетие со дня рождения Шолом-Алейхема. Я знал это имя только понаслышке.
Как ошпаренный, влетел я в наш дом и выпалил одним духом:
— Дед, пошли! Айда со мной!..
На углу собралось уже немало народу — верно, обсуждали сегодняшнее событие.
— Гляди-ка, дед! — я ткнул пальцем наверх. — Твоим «шолом-алейхемом», твоим «здрасте» назвали теперь нашу улицу!
Дед замер, как зачарованный, не в силах отвести глаз от новой таблички.
— Нет, внучек, — прошептал он, — это не просто «здрасте». Шолом-Алейхем — имя большого еврейского писателя…
Он погладил меня по голове.
— Запомни, дитя, — Шолом-Алейхем…
Моя первая встреча с книгами Шолом-Алейхема произошла вскоре после описанного события, а помогла этой встрече — представьте себе! — обычная уличная афиша. В Бельцы приехала замечательная еврейская актриса Сиди Таль. На ее афишах было напечатано аршинными русскими буквами:
ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМ
«ЛАХН ИЗ ГЭЗУНТ»
Что значит: «Смеяться — полезно». И дальше — «Врачи советуют смеяться».
Когда я прочитал эти слова, мне стало так смешно точно меня прямо посреди улицы начали щекотать.
На концерт Сиди Таль я, увы, не попал. И не только потому, что в городском театре, где она выступала, негде было яблоку упасть. Нет, просто мои родители считали, что я еще слишком мал, чтобы «допоздна ходить по театрам». Что поделаешь! Все родители похожи друг на друга: они забыли, что когда-то тоже были детьми.
Впрочем, отцовский запрет только раздразнил мое любопытство, которое, как на крючке, привело меня к этажерке с книгами.
Книг у нас было не очень много, но шеститомник Шолом-Алейхема в русском переводе стоял на самом видном месте — на верхней полке. По правде говоря, меня в то время больше тянуло на улицу: лучше носиться с друзьями-мальчишками, чем тосковать с толстым томом в руках. Но любопытство взяло верх.
Как волшебную дверцу, открыл я тяжелый горчичный переплет, прошептал, как заклинание, заглавие — «Рассказы для детей» и… случилось чудо: я вступил в сокровищницу Шолом-Алейхема.
«Ни к чему в жизни я так не стремился, ничего в жизни я так не желал иметь, как ножик, собственный ножик! Мне хотелось, чтобы у меня в кармане лежал ножик, чтобы я мог доставать его оттуда, когда захочу, резать, что захочу, — и пусть мои товарищи завидуют!»
Ах, сколько раз и я грезил о том же! Может быть, оттого-то я сразу понял того мальчишку из рассказа «Ножик» и уже с первых строк подружился с ним.
— Дурачок, — утешал я его, — что ты убиваешься? Конечно, воровать некрасиво. Вот, например, у нас в школе один из 4-го «Б» (я не хочу называть его имени) украл у одноклассницы цветные карандаши «Спартак», и его за это исключили из пионеров. Но у тебя же — совсем другое дело! Кто он такой, этот господин Герц Герценгерц? Богач, буржуй, эксплуататор… Если хочешь знать, ты ножичек этот не украл, а экс-про-прии-ровал! И вообще, я тебя спрашиваю: кто берет такой мировой, такой редкостный ножик, с двумя лезвиями, дорогими стальными лезвиями, острыми как мечи, с белым костяным черенком, — и бросает его в колодец?! Чтоб я так жил, лучше бы ты этот ножик мне подарил!.. Хотя, с другой стороны, я бы на твоем месте поступил точно так же: утопил — и концы в воду.
Читая «Рассказы для детей», я напрочь забывал о том, что юные герои Шолом-Алейхема жили в совсем другое время, в совсем другом мире, они становились моими сверстниками, моими друзьями.
Благодаря маленькому Шолому из рассказа «Скрипка» я стал по-новому относиться и к своей скрипке, которую купили мне родители, даже не спросив, хочу ли я вообще учиться музыке. Волей-неволей приходилось мне хотя бы час в день стоять, как на иголках, со скрипкой в одной руке, со смычком — в другой, и пиликать, пиликать…
Когда я дочитал до конца печальную историю Шолома, мне стало невыразимо жаль его, и я тут же предложил:
— Знаешь что? Возьми мою скрипку, возьми мой смычок и играй себе на здоровье. Кто знает, может быть, из тебя таки выйдет второй Паганини или Давид Ойстрах!.. Бери, не стесняйся! Все равно от меня, как говорит моя бабушка, толку не будет. Она говорит, что такой лентяй, как я, может стать только гицелем-собачником…
Однажды летом, помнится, я собрался тайком от родных сбежать из дому. Куда вы думаете? Да, да, во всемирно известную Касриловку, чтобы отомстить за гибель несчастной лошадки Мафусаила. Перво-наперво следовало рассчитаться с сорванцом Рувеле, бессовестно обижавшим ее, а уж потом с остальными тамошними мальчишками. Я даже уговорил бежать со мной моего лучшего друга Мишку Ворону, который никогда не лез в карман за лишней блямбой. Кто знает, думал я, мало ли какую штуку может выкинуть этот Рувеле! А с Мишкой, как-никак, вернее.
Но не папины оплеухи, щедро отвешенные мне, возмутили меня — в детстве такое забывается быстро, — после заслуженного наказания отец растолковал мне, что никакой Касриловки никогда на свете не было и быть не могло. «Эту Касриловку, — сказал он усмехаясь, — куда ты хотел бежать со своим дружком, придумал сам Шолом-Алейхем».
Нет, не хотел я верить своим ушам. Как такое может быть? Местечко, пожалуй что не меньше наших Бельц, целое местечко, где живут взрослые люди, дети, козы, собаки, лошади, — все это выдумка?! Отец наверняка ошибается…
С того далекого лета утекло немало воды, но чем дальше идет жизнь, тем ближе и дороже становятся прожитые годы. Читая Шолом-Алейхема — уже в оригинале, — я словно вернулся домой из долгих странствий.
Там, у дома номер один, где начинается улица Шолом-Алейхема, встретила меня, как мама, родная речь — мой идиш.
У матери, говорит народ, кошачья память: горькие обиды, что случается ей вынести от собственных детей, она прячет, задвигает, заталкивает в самые укромные, самые потаенные уголки души — так далеко, что вскоре и сама забывает, куда они подевались.
И вот родная речь открыла мне объятья, прижала к груди и, похоже, простила все мои грехи перед ней. Я вглядывался в милое, простодушное, исстрадавшееся лицо, смотрел не отрываясь в бездонные глаза, впитывал каждое слово, снова лакомился им, потому что слова эти имели вкус моего детства.
Слышится мне старая колыбельная песня — ее певала моя бабушка:
Под кроваткой золотой
Стоит козлик с бородой,
Финики с орехами
На базар поехали…
А вот звенит на улице, словно колокольчик водовоза, местечково-бессарабский певучий говорок — это наша соседка тетя Брайна расшумелась, распелась, разгалделась на своих троих сыновей, на «извергов», как она их величала в добрые минуты. А язык у нее был подвешен не хуже, чем у бердичевской мачехи (из книги «С ярмарки») «с ее безостановочной, богатой, цветистой речью. К каждому слову она прибавляла проклятие, часто в рифму, притом вполне добродушно».
Например: кушать — «чтоб вы уже кушали вареные камни» или «чтоб вы уже подавились холодцом из собственных ножек»; спать — «чтоб вы спали прибитые гвоздями к потолку»; стоять — «чтоб вы уже стояли в очереди за местом на кладбище» или (совсем изощренно) — «такие изверги, как вы, должны всю жизнь сидеть»… Короче, почти такой же «лексикон проклятий», который я вычитал у Шолом-Алейхема, был на языке у тети Брайны.
Помню другую соседку — тетю Фейгу. Бедная вдова (муж ее погиб на войне) забежит к нам, бывало, «только на минуточку», взять взаймы у бабушки когда сито, когда большой медный таз для варенья, и, уже у дверей, вдруг начнет сыпать словами. Тут «минуточка» растянется на добрый час.