Ребята говорят, что если лягушку взять в руки, на коже непременно вылезут бородавки. И еще я слышал, что если пучеглазую убить, обязательно пойдет дождь. К слову сказать, у тети Ривы торчит на лбу огромная бородавка. С чего бы это?
По осени, раз в году, соблюдая древний обряд, сходятся к Реуту со всего города старые евреи. Выворачивают и трясут над водой пустые зашорканные карманы и читают специальные для такого случая молитвы. Считается, что вода смоет и унесет грехи, накопившиеся за год.
А мне странно: неужели, чтобы вытряхнуть карманы, надо тащиться через весь город к реке? Правду говорят: старэ як малэ.
Летом в густой осоке хозяйничают кулики, шмыгают по воде между сабельными стеблями остролиста (только и слышно — шорх-шорх), копошатся заостренными клювами в иле, смешно и трогательно задирая узкие хвостики. В конце августа на поляне появляются охотники с двуствольными ружьями и в высоких резиновых сапогах. От их пальбы у меня уши закладывает. Перепуганные кулики с жалобным криком выбегают из камышей и, взлетев, рассыпаются над поляной. Грохочут выстрелы. Подстреленные на лету птицы, на миг остановившись в воздухе (их даже подбрасывает вверх), кувыркаются и падают наземь. Только одинокие, обрызганные кровью перышки плавно качаются над головами людей, пока ветер не сносит их за тростники.
Если быть внимательным, то можно, бродя по поляне, заметить маленькие, словно просверленные в дерне, круглые отверстия — это норки земляных паучков. Ловят их так: между ладонями раскатывают шарик смолы, превращая его в длинную липкую нить. Затем, осторожно, строго по отвесу, опускают ее в норку и — ждут. Клюнет, не клюнет? Сидишь, затаив дыхание, боишься даже слюнки сглотнуть. А кругом толпятся советчики.
— Тяни — упустишь!
— Не слушай его! Подожди!
— А я говорю: тяни!
Я не выдерживаю, тяну. Добычей, конечно, и не пахнет.
— Говорил: не слушай его! Хлюзда доказала!
— Не в том дело! Разве так тянут?
Оба правы, а я виноват…
Лучше всего на поляне играть в футбол. С тех пор как у Хаима Большого завелся футбольный мяч, домашние нас почти не видят.
Хаим Большой, как явствует из его прозвища, самый старший в нашей ватаге: по годам он бы уже должен учиться в четвертом классе. Но Хаим говорит, что спешить некуда: ему и во втором хорошо — он там привык. Я думаю, если бы открылась такая школа, где учили бы играть в лянгу, Хаим был бы круглым отличником.
Как у Хаима появился мяч — это целая история. А началась она с простых слов: тряпки, кости, железо.
Каждую неделю нашу махалу объезжал Срол-тряпичник (я уже немножко рассказывал про него). Его грязно-рыжая лошадка со скрипом и дребезгом переваливала телегу по расшатанным камням мостовой и при каждом шаге кивала, словно поддакивала крику хозяина:
— Тря-а-а-апки!.. Ко-о-ости!.. Жлезо!
Сам Срол важно восседал на тряпичной горе — чисто генерал! На голове у него — мятая армейская фуражка с лопнувшим козырьком, а на плечи накинута — рукава болтаются — засаленная «куфайка», из которой торчат там и сям клочки серой ваты.
Женщины на лавочке:
— Срол-тряпичник? Он и в баню не ходит!
— Зато спит на деньгах!
— Скупец! Маринованная душа!
— Кто за такого пойдет? Кто с таким жить будет?!
В ногах у тряпичника грузно подпрыгивает невзрачный деревянный ларь, такой же задрипанный, как и его хозяин. Но стоит Сролу поднять крышку ларя, — и становится ясно, что это не какой-нибудь мусорный ящик, а самый-пресамый сундук с сокровищами. Чего там только нет! Раскрашенные глиняные петушки и телята — если подуть в них, они пронзительно свистят, — спичечные коробки с рыболовными крючками на любую рыбу, разноцветные пестрые ленты, булавки и брошки, стеклянные бусы, блестящие на солнце так, что глазам больно… Но прежде чем хоть какое-нибудь из этих сокровищ станет твоим, Срол-тряпичник вымотает из тебя всю душу. Пока телега медленно тащится по улице и Срол выкрикивает свое заклинание, мы опрометью разбегаемся по домам и начинаем лихорадочно искать негодные тряпки, худые кастрюли, рваные калоши, ржавые утюги.
— Бобэ, тебе еще нужна эта рвань?
— Ты что, сдурел? Это моя шерстяная юбка!
— А чугунок?
— Поставь на место!
За что ни схватись, только и слышно: «Этого не трогай, того не бери! Слишком легко тебе все достается!»
В конце концов, мне удается выклянчить у бабушки ветхий байковый халат, расползающийся в руках, и я вылетаю на улицу, а вдогонку мне несется:
— Вам дай волю — весь дом растащите!..
Телегу Срола уже облепили со всех сторон. Каждый тянется к нему со своим приносом, каждому хочется быть первым и урвать что получше. Но Срол не торопится. Все, что попадает к нему в руки, он общупывает, обнюхивает, только что на зуб не пробует. При этом из уголка губ у него торчит изжеванная папироса, которая дымит, чадит и ест ему глаза. Срол щурится, морщится, кривит рот и, попыхивая дымком, недовольно ворчит:
— Э, разве это товар? Повидла!..
«Клиент» замирает. Но Срол уже роется толстыми пальцами в коробке и достает крохотный стальной крючочек.
— Держи — и скажи спасибо…
Я удачно выменял бабушкин халат на свистульку, но блаженства почему-то не испытываю. Ребята задаются друг перед другом, а те, кто считает, что тряпичник надул их, бегут за его телегой и нахально кричат:
— Срол — осел на всю Европу, поцелуй меня ты…
Но Срол как будто не слышит их. Он сделал свое дело и едет дальше.
Как-то раз Срол открыл свой ларь и подбросил на ладони футбольный мяч — настоящий, кожаный, с камерой и покрышкой в три полоски, с прочной шнуровкой. Мы обалдели. Наступило почтительное молчание.
— Сколько надо тряпок, чтобы получить это? — спросил наконец Хаим Большой.
Тряпичник криво усмехнулся:
— У твоей мамы нет столько платьев…
Хаим задумался.
— Иди, сопля, иди гуляй, — лениво процедил Срол.
— А если подсвечник? — не сдавался Хаим.
Тряпичник презрительно промолчал.
— Дядя Срол, — неожиданно спросил Хаим, — вы не хотите попробовать домашнюю наливку?
Срол чуточку оживился.
— Что я, вишневки, по-твоему, не пил? — пробурчал он.
— Да это не вишневка! Настоящий помняк — из винограда. У нас целая бутыль выставлена, пятилитровка.
Срол, конечно, понимал щекотливость момента, но соблазн был слишком велик.
— Помняк, говоришь?.. — Он невольно чмокнул губами, и его лошадка подала всю телегу вперед. — Тпрруу, болячка!.. Помняк?.. Уже можно подумать…
Как Хаиму в тот вечер доставалось от отца, слышала вся Цыгания. «Помняк» — виноградная наливка — был выставлен для гостей, специально ко дню его, Хаима, рождения. Но мяч все-таки остался у него — нельзя же без подарка.
Перед началом игры мы выбираем двух «маток» — двух капитанов. Потом разбиваемся на пары и, пошептавшись, подходим к маткам.
— «Катюша» или ружье?
— «Катюша», — отвечает один из капитанов, и «катюша» становится рядом с ним, а «ружье» отходит в другой стан.
— Орел или ястреб?
— Истребитель или бомбардировщик?
— Кортик или финка?
— Танк или пушка?
— Пулемет или граната?
Иногда «матке» хочется заполучить в свою команду и того, и другого игрока, и он говорит:
— Обои.
Но другая матка начеку:
— Так нечестно!
Когда ватага наконец поделена, Хаим с видом знатока ощупывает мяч, как моя бабушка — курицу на базаре.
— Слабо! — решает он. — Кто сегодня будет качать?
— Дай мне! — выкрикиваю я и тянусь за мячом.
— А не облезешь? — дразнится он. — Тебе еще кашу есть… Давай ты, Ворона.
Счастливый Ворона берет в зубы резиновую пипку камеры, торчащую из распущенной шнуровки, а Хаим, став сзади, изо всех сил зажимает ему уши.
— Дуй, Ворона!
Мишка дует. Глаза у него лезут на лоб, щеки краснеют, на шее наливаются жилки. На него больно смотреть.
И все же я завидую ему.
А мяч уже дал «свечу» над поляной.
— Пас!
— На меня пасуй!
— Отпусти трусы, ты!
— Мазила!
— Рука!
— Ой, нога!
— Гол!
Я весь взмок. Пот бежит струйками по лицу, по груди, по животу. А во рту сухо — нечем даже сплюнуть…
— Пацаны! — слышится наконец голос Хаима. — Конец! Первый тайм закончен.
Мы сидим на берегу Реута и болтаем ногами в теплой мутной воде. Мишка Ворона в который раз пересказывает содержание военной картины, которую он видел в самом Кишиневе (его туда возили к врачу).
— …и тут он ему говорит: «Давай гранату, браток!» Ка-ак швырнет — целый батальон в лежку. Не, не батальон — дивизия. Фрицевский генерал от него под стол. А он: «Пью за нашу победу!» Они думали, что за ихнюю, а он — за нашу! Вынимает пистолет — шпок-шиок шпок! «Руки вверх, гады!» А тут танки, танки… тысяча танков. Но он только сплюнул на ковер и спокойненько так говорит: «Морскую пехоту на фу-фу не возьмешь… За мной, орлы!»
Мы бежим, мы летим по зеленой траве поляны навстречу грозно ревущим танкам с двойными белыми крестами на башнях. Они ползут на нас, как громадные черные тараканы.
Граната! Вторая! Один из тараканов вспыхивает, пламя лижет броню. Из башни вываливаются черные фигурки врагов, объятые огнем, и я кошу их из автомата. Никакой пощады! Смерть фашизму! Смерть врагу! Та-та-та-та-та!..
— Мама, молитесь за вашего сына…
Я медленно подношу руку к сердцу и вижу, как сквозь пальцы просачивается алая густая кровь. Земля уходит у меня из-под ног. Я падаю навзничь. Голова моя запрокинута. Надо мной плывут в голубом небе пушистые ватные облака. Вон то облачко похоже на белого слоненка с вытянутым хоботом, а то — на головастого косматого медведя. Оттуда, с облаков, можно увидеть, наверное, не только нашу улицу, но и весь город, а может, и всю землю.
Я смотрю в небо и чувствую, что оно притягивает меня, что мое тело плывет над поляной, как перышки подбитых куликов, подхваченные ветром. Голова кружится. Закрываю глаза. По шее ползет муравей, но я не двигаюсь.