Папиш — ученик-ветеран. Он должен был закончить школу еще в позапрошлом году. Но он не торопится. Именно он, Папиш, стоял сегодня «на атасе» и, увидев Сатара в коридоре, оповестил об этом остальных.
— Так вот, уважаемый Папиш, кто-кто, но ты, можно сказать, старейший ученик, должен бы уже запомнить, что учителей следует называть по имени-отчеству.
Оказывается, сигнал «Сатар идет!» дошел не только до наших ушей.
Учитель продолжает читать Папишу мораль, а сам тем временем вынимает из портфеля наши тетрадки и раскладывает их на две стопки: в одной — арифметика, в другой — письмо.
— Так ты все понял, Папиш?
— Все, Сатар… Федорович.
— Тогда садись.
С этими словами он небрежно пускает по столу классный журнал: дескать, не отвертитесь, вот вы где все у меня, голубчики!
Тихо скрипит дверь, и в открывшуюся щель протискивается Лена Соловей. Наверно, небо упало бы на землю, если бы она хоть раз пришла к началу уроков.
Сатар даже головы не поворачивает.
— Ну, Соловей, что ты нам сегодня споешь? — спрашивает он, помечая что-то в журнале. — Опять будильник сломался?
Лена начинает всхлипывать. У девчонок вообще глаза на мокром месте. Особенно когда им нужно.
Яша Фингерман, классный остряк, открывает рот. Он не может упустить такой случай.
— Пусть ей мама купит петуха! — выпаливает Яша. — Его «кукареку» не поломается!
Класс дружно сползает под парты.
Сатар снисходительно улыбается, но его улыбочка ничего доброго остряку не рулит.
— Соловей, положи дневник на стол и пока можешь сесть. А тебе, Фингерман, я вижу, слишком весело. Подойди-ка сюда, к доске, и расскажи нам басню Ивана Андреевича Крылова, которую я задавал на сегодня.
Яша меняется в лице. Такого поворота он, конечно, не ожидал. Только вчера его вызывали. И правда, где написано, что человека надо вызывать каждый день? Да еще по одному и тому же предмету! Несправедливо! Но разве Сатару втолкуешь?
Впрочем, остальные довольны: не им выпало великое счастье стоять у доски.
Фингерман, разумеется, басню в глаза не видел. Он тоскливо переступает с ноги на ногу и без конца повторяет:
— Басня Крылова. «Зеркало и обезьяна». «Зеркало и обезьяна». Басня Крылова… Андреевича.
Фингерман явно тянет время. Повторяя и переставляя слова с места на место, он доходит до полного бреда:
— Басня обезьяны. Крылов и зеркало…
Тут даже терпеливый Сатар не выдерживает.
— Жаль, — говорит он, содрогаясь от смеха, — жаль, Фингерман, что ты запомнил только название басни. Лучше б ты начал с морали: она имеет к тебе непосредственное отношение. Ступай на место.
Пока Сатар выискивает в журнале следующую жертву, стоит такая тишина, что слышно, как скрипят перья в соседнем классе. Там, наверно, пишут контрольную по арифметике. Им сейчас не позавидуешь — первый вариант, второй вариант… На диктанте хотя бы можно заглянуть одним глазком в тетрадь соседки. К тому же Сатар находит для нас такие задачки, что пока решишь, мозги могут вылезти. Не помогают никакие уловки и финты: «Перо сломалось… чернила расплываются… живот схватило…» С нашим учителем эти фокусы не проходят. У него один сказ: «Кто учит, тому ничего не мешает».
Помнится, в третьем классе, незадолго до летних каникул, мы должны были писать годовую контрольную. Сатар предупредил нас, чтобы мы хорошенько подготовились. Мы поняли его по-своему. На переменке перед контрольной двое ребят из нашего класса (я вам их ни за что не назову) «обработали» все чернильницы карбидом. Надеюсь, вам не надо объяснять, что такое карбид. Чернила так кипели и пенились, так разливались по партам белесо-фиолетовыми ручейками, что класс напоминал знаменитую Долину гейзеров на Камчатке.
И должно же было так случиться, чтобы как раз в это время в класс вошел Сатар Федорович: то ли он там что-то забыл, то ли о чем-то догадался (а может, ему даже донесли — есть у нас и такие). Короче, он как с неба упал.
А что же контрольная? Я думаю, в контрольных работах вообще есть нечто неотвратимое. Мы писали ее на следующий день, но в тот, в первый, пришлось простоять весь урок на ногах. Мы стояли, а Сатар сидел у стола, закинув ногу на ногу, и наигрывал на мандолине свои любимые неаполитанские песни. Не удивляйтесь: он прекрасно играет на мандолине. Почти каждый день, когда до последнего звонка остается минут десять — пятнадцать, все мы хором, как тридцать четыре Робертино Лоретти, поем «Марекьяре» или «Санта Лючию». Хоровое пение, говорит Сатар, развивает эстетический вкус и чувство коллективизма… Так вот мы и проволынились целый урок на ногах под чарующую мелодию «Вернись в Сорренто».
Пока Сатар заглядывает в журнал и ведет пальцем по списку, весь класс, затаив дыхание, следит за ним, и каждый повторяет про себя весь список по алфавиту:
Абзгард,
Аверко,
Богомолова,
Бондарь…
Им уже легче — Сатар не тронул.
Местер,
Мунтян,
Папиш…
Палец учителя все ближе к моей фамилии. От волнения у меня начинает болеть живот. А чего я, собственно, дрожу? Басню Крылова я как раз выучил назубок и могу ее отбарабанить без всяких подсказок. Вот возьму и подниму сейчас руку. Пусть Сатар видит, что я знаю урок. Мне даже самому вдруг захотелось выйти к доске.
Между тем палец Сатара минует и мою фамилию. Вот и конец списка:
Цитриняк,
Шор,
Явельберг,
Яковлев.
Неужто Сатар больше никого не спросит? Так и есть. Он захлопывает журнал и переходит к новой теме. Раздается вздох облегчения: обошлось.
Бедный Яша Фингерман. Он пал жертвой собственного остроумия. А может, Сатар прав. Как там у Крылова:
Чем кумушек считать трудиться.
Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?
Как бы долго ни тянулся урок, рано или поздно он кончается. Тогда и наступает лучшее время года — перемена.
Сразу после тети Валиного звонка распахиваются двери и по коридору с криком и топотом несутся дикие орды. Можно подумать, что вырвались из загона необъезженные мустанги. В такую минуту никому не советую стоять у нас на дороге. В хорошую погоду школьный двор — наше царство. Нам даже не мешает высокая каменная ограда. Наоборот, если на нее взобраться, можно увидеть все, что делается на территории меховой фабрики. Из-за черного густого дыма, который по несколько раз в день валит из фабричной трубы, все вокруг запорошено черной-пречерной сажей. Она скрипит у нас на зубах. Сатар сказал однажды, тыча пальцем в долговязую, сложенную из красного кирпича трубу: «Этот Везувий когда-нибудь похоронит нас, как древнюю Помпею…»
Лучшее занятие на переменках — игра в «кони-всадники». Участвуют только мальчишки. И если для игры в лянгу нужна как минимум лянга, то при игре в «кони-всадники» не обойтись без коня. Лянгу, если на то пошло, можно смастерить и самому, а коня надо выбрать, и это дело непростое, потому что каждый норовит быть всадником и погонять другого. Конь — это, на сегодняшний день, проблема.
Лучший из «коней» в нашем классе — Ленька Ушан, маленький крепыш, твердо стоящий на ногах. Уши у него под фамилию, как две галушки, — вылитый Сивка-бурка. На уроках его не видно и не слышно, зато на переменах…
— Ленька, давай я сегодня буду твоим всадником.
— А что дашь за это?
— Яблоко хочешь?
— Ха, яблоко! Местер дал мне вчера «Три богатыря».
— Как же сделаемся?
Он долго шевелит губами, почесывает в затылке.
— Арифметику дашь скатать?
— Спрашиваешь!
— Залазь! Сейчас мы нм покажем.
И вот я сижу счастливый на своем Сивке-бурке, и мы мчимся галопом по школьному двору, где уже разыгралось настоящее сражение. Всадники вцепляются друг в друга, стаскивают друг друга на землю, а кони им помогают: толкаются, брыкаются, бодаются. Главное — выстоять, не упасть.
Побежденные валятся наземь. Всадникова рубаха разорвана до пупа, белый воротничок, только вчера заботливо пришитый мамой, висит на ниточке. Конь, отдуваясь, лежит рядом, держится руками за голову и всхлипывает:
— Из-за тебя, Макарона, чуть лоб не расшиб.
— Из-за меня? На собственных ногах не стоишь, костыль несчастный.
— Я костыль?!
Слово за слово, бывший всадник и бывший конь стоят на коленях друг против друга, нос к носу, как два петуха. Еще минута — и полетят в воздух перья.
У девчонок, понятно, свои игры. Больше всего они любят прыгать со скакалками. Прыгают и считают:
Роза,
Береза,
Мак,
Дурак…
И снова:
Роза,
Береза,
Мак,
Дурак…
За школой, где-нибудь в укромном уголке, сходятся три-четыре пацана. Они озираются, как заговорщики, долго шепчутся и наконец закуривают сигарету. То есть сигарету — слишком громко сказано. Обычно это окурок, «бычок». Один затянется, закашляется, глаза у него нальются слезами и его чуть не вывернет наизнанку. Тем не менее бычок переходит к следующему курцу, и каждый с важностью, как взрослый, выпускает изо рта или из носа пару дымков. Пробует, так сказать, запретный плод. И не потому, что курение доставляет удовольствие, а потому, что нам курить вообще запрещено. Пока это игра, но иной раз она заканчивается в учительской или, еще хуже, в кабинете директора.
Там, в директорской, мне случилось побывать только однажды и, как вы понимаете, не по своей воле. И хотя произошло это еще в первом классе, я помню все как сейчас.
А началось с кинофильма «Путевка в жизнь». Не знаю, как вы, а я смотрел его раз сто. Больше всего мне нравились кадры, когда беспризорник Мустафа вырезает лезвием у одной дамочки кусок каракулевой шубы. Он проделывает это с невероятной ловкостью, и дамочка не замечает даже, что стоит посреди улицы, выставив на всеобщее обозрение свои кружевные штанишки. После этого фильма я долго был как в угаре: передо мной маячила круглая рожа Мустафы с приплюснутым носом и узкими шельмовскими глазенками. Ох, как мне хотелось подражать ему! Но в наше время… Я, слава богу, не беспризорник, у меня есть и папа и мама, которые беспокоятся обо мне и готовы на все, лишь бы я хорошо учился и стал человеком. Вообще-то портить лезвием новенькую шубку — за это по головке не гладят. Но хотя бы лезвие я могу иметь? Просто так, для понту. Или карандаш заточить. Не бегать же без конца к родителям. Тем более что лезвий у нас полон дом: папа бреется каждое утро. В одном пакетике у него лежат новые лезвия, а в другом — использованные. Вот я и подумал: если вытащить из второго пакетика одно лезвие, папа не заметит (не считает же он их).