— Да, но о чем, бишь, у нас шел разговор? Вот вы говорите — вдова. Овдовела я совсем молоденькой, осталась одна с грудным младенцем на руках…
Работала тетя Фейга на меховом комбинате, трудилась по две смены кряду, от зари до зари, — а все для него, для «сокровища», для Яшеньки, чтобы он мог закончить техникум и стать, с божьей помощью, человеком.
— Да, о чем, бишь, у нас шел разговор? Вот вы сказали — единственный сын… Он, верно, у меня один-единственный, как солнышко в небе…
Я читал рассказ «Горшок», а видел перед собой, как в зеркале времени, отражение достославной Енты Куролапницы — тетю Фейгу с улицы Шолом-Алейхема…
«Я стараюсь, — размышлял писатель, — уловить внутренний смысл жизни обитателей «черты», и я нахожу здесь светлый образ человека с его радостями, печалями и стремлениями к идеалу. Противоречия, которые мы встречаем между внешним выражением жизни в темной „черте“ и светлыми движениями души, создают порой комические ситуации, вызывающие то тихую улыбку, то громкий смех…»
Черные времена «черты» миновали навсегда. Но образы Шолом-Алейхема, его создания, его люди, в которых он, как творец, вдохнул жизнь, остались с нами — они растворились в народе, смешались с его кровью и в народе воплотились. И сегодня нередко можно услышать: «как Шолом-Алейхем сказал», «жаль, что Шолом-Алейхем этого не видит», словно он только что стоял рядом, о чем-то шутил, что-то рассказывал и просто отлучился на минутку.
Думаю, это и в самом деле так: вот блеснули на солнце его очки, мелькнула в уличной толпе острая, клинышком, бородка, прозвучал в еще прохладном воздухе марта живой голос:
«Я желаю вам, чтобы и евреи, и все люди на земле больше смеялись, нежели плакали. Смеяться — полезно. Врачи советуют смеяться…»
Ступени к чудуПовесть
…Сбитая из жердей, шершавая, вся в занозах лестница уже привалена к стене. Редкие перекладины, сужаясь, ведут наверх — словно рельсы уходят в небо. Надо только отогнуть ржавый кривой гвоздь — чердачная скособоченная дверца отстанет и закачается на петлях с долгим старческим стоном, точно спросит: «Кто ты?.. Что ты забыл здесь?»
Я, сын своего отца, родился в пятидесятом году в молдавском городе Бельцы, а забыл я здесь, на чердаке, свое детство.
Почти под самым коньком прорезано маленькое прямоугольное окошко, и моя круглая голова в нем — что зрачок в глазу. Стою на хромой табуретке и вижу большой кусок неба, а под ним, словно под голубым платком, всю мою родную Кузнечную. Вот мостовая, горбатая, с серыми расшатанными камнями, омытыми пылью, — на нее жалко смотреть. Но после грозы, после стремительного летнего ливня, когда рытвины наполняются мутной водой… не знаю, есть ли на свете место прекраснее, чем наша улица. Шлепать босиком по лужам, чувствовать, как щекочуще скользит между пальцами ног мягкая теплая грязь — дай бог каждому такое блаженство! Правда, не всегда это кончается добром: наступишь, бывает, на осколок бутылки или острый камешек — поневоле вспомнишь мамино: «Не лезь куда не надо, сколько раз тебе говорить!»
Махалу, где мы живем, называют Цыганией. Наш сосед, старый Барбиеру, рассказывает:
— Давным-давно, когда еще и кот не женился, на этом месте был большой пустырь. Каждое лето сюда съезжались в своих кибитках цыгане — ковали, бондари, скобари. Днем ковали лошадей, лудили посуду, натягивали обручи на кадки, промышляли мелким конфекционом, а ночами жгли костры и плясали… весело было! С первыми дождями табор снимался, и у иных вещей, что плохо лежали, вырастали, случалось, ножки…
Почему дети так любят слушать стариков? Потому что у стариков всегда есть в запасе сотни историй, на любой случай жизни, а у нас — ненасытное желание выслушать все истории на свете.
С горища, как называют в наших местах чердак, хорошо видна выкрашенная красным суриком жестяная крыша районного клуба. Дважды в неделю, по вторникам и пятницам, в клуб привозят кино. Вторник и пятница — два великих праздника для меня. Уже с утра — неужто их расклеивали ночью? — кричат с телеграфных столбов, с оград, со стен большие, от руки написанные фиолетовые буквы афиш.
Женщины возвращаются с рынка.
— «Бродяга»? Что за название?
— А что вы удивляетесь? Это же индийский фильм! Вы пойдете?
— Не знаю. Я купила пету́ху, теперь надо делать холодное. Так что же? Есть что смотреть?
— Ой, не спрашивайте! Я ничего не видела — весь фильм проревела…
Задолго до начала сеанса киномеханик дядя Илюша выставляет из окна на улицу здоровенный черный ящик, похожий на бабушкин сундук. Ящик называется «динамиком» и орет всемирно известным тенором так громко, что слышно на другом конце города:
Чико-Чико,
Милый Чико,
Это он приехал к нам из Порто-Рико.
И шагает
Милый Чико,
А в петлице его — алая гвоздика.
Перекричать динамик может только тетя Соня, жена дяди Гриши, прозванного Грузином, — у него брат живет в Грузии. Тетя Соня выходит из своих ворот, что прямо напротив клуба, набирает воздуху полную грудь и…
— Детей! Идите кушать яиц!
От этого крика динамик давится кашлем и треском и, помолчав с минуту, переходит на галантное:
Белла, белла донна,
Донна дорогая…
Мой дедушка в кино не бывает. Он говорит, что этой самой «катеринкой», то бишь шарманкой, дядя Илюша обманом заманивает людей в клуб и там, как выражается дедушка, крутит им фалды.
Бабушка с дедушкой не согласна. Бабушка — за культуру. Она считает, что в кино люди могут забыться, и это уже хорошо.
Что касается мальчишек, то нас заманивать «катеринкой» не нужно. Мы шатаемся у клуба с самого обеда. Только не подумайте, что нам лучше всех: ведь кроме больших букв на афишах есть и мелкие: «Дети до 16 лет…» и так далее. И хотя я читаю еще не очень ловко, мне понятно, что эти маленькие буквы означают большой запрет.
И все-таки мы не теряем надежды. Ждем. Чтобы убить время, мы начинаем играть в лянгу. Лянга — особая игра, только для мальчиков. Французы говорят: чтобы сделать рагу из зайца, надо иметь хотя бы кошку. Чтобы играть в лянгу, скажу я, надо иметь хотя бы козу. Лянга очень похожа на выдранную козью бородку, к которой прицеплен проволокой плоский кусочек свинца. Ни в каких магазинах такую совершенно необходимую вещь, увы, не продают. Даже в ларе у Срола-тряпичника, где, кажется, есть все, чего душа желает, я ни разу не видел лянгу. Однажды я все же решился и задал ему вопрос, но он только хмуро глянул на меня и, чмокнув губами, прохрипел:
— Босяцкого товару не держим…
Нет так нет. Тогда дают себе совет, говорит мой дедушка.
Коза у нас есть, но не стану же я выдергивать у нее бороду — вы что, шуток не понимаете? Чтобы самому смастерить лянгу, не надо быть большим мудрецом. Свинец и проволоку я удачно выменял на рогатку, а с кусочком меха таки промахнулся. Сто лет назад дедушка купил огромный бараний тулуп. Надевает он его редко, потому что он чертовски тяжелый, и лучше, уверяет дедушка, греться вокруг него, чем ходить в нем. Зачем же, подумал я, такому сокровищу пропадать в бабушкином сундуке, когда из него можно вырезать не одну лянгу, а целую тысячу?.. Лянга и вправду получилась замечательная, но что было потом, когда бабушке вздумалось проветрить содержимое сундука, я вам лучше расскажу в другой раз, тем более что динамик дяди Илюши очень кстати задает вопрос:
Мишка, Мишка, где твоя улыбка? —
и, значит, вам уже все ясно.
Сам дядя Илюша стоит у дверей, держит в одной руке пачку голубых билетиков, а другой хлопает себя по карману: мол, ничего, что он пока пустой, — скоро будет полный.
Со всей Цыгании собирается народ. Скамеек не хватает, и махаляне несут кто маленький стульчик, кто табуретку — «забивают» себе место, идут, как острит киномеханик, со своими сиденьями. Сегодня будет аншлаг — пуговице не упасть. Сегодня в клубе крутят индийский фильм.
Билетики так и мелькают у дяди Илюши в руках, его карман постепенно пухнет от бумажек и мелочи, а мы все стоим и с завистью заглядываем в лица тех, кто уже «после шестнадцати».
И вот двери запираются изнутри. В кинобудке вспыхивает синий волшебный свет, что-то гудит и стрекочет. Мы не расходимся. Ждем.
Из зала доносятся голоса героев.
…поют.
…говорят.
…смеются.
…плачут.
…опять поют.
Ах, как они дразнят нас, эти звуки!.. И вдруг раздается долгожданное:
— Са-пож-ни-ки-и!
Это значит — лента оборвалась.
Двери распахиваются, словно их вышибает волной спертого воздуха. На улицу вываливаются покрасневшие вспотевшие зрители, переводя дух и торопливо, оглядываясь в зал, закуривают.
Теперь не зевай.
Пока дядя Илюша налаживает аппарат, мы проскальзываем внутрь. Я разыскиваю в темноте бабушку и, пробежав по ногам, забираюсь к ней на колени. Она качает головой, но все-таки обнимает меня. Над головами вспыхивает квадратный луч.
Почему только на этот фильм не пускают детей? Никто даже не целуется. Наоборот, все время танцуют и поют: «Ичиги-дана, ичиги-дана, дана-опердана». Странные они, эти взрослые…
…Ну вот, высунулся из окошка и опять свалился с табуретки. Кажется, цел. Однажды я так ушибся, что на лбу вскочила огромная шишка. Когда бабушка начала вминать ее обратно в голову серебряной ложкой, я не плакал, но слезы почему-то сами лились из глаз. Тогда бабушка взяла с меня слово, что на горище я больше не полезу и у окна торчать не буду. Но что делать, если на чердаке мальчишка чувствует себя чуточку ближе к небу, если, когда он глядит в окошко, ему кажется, что он вовсе не мальчишка, а птица, летящая над миром?
По соседству с нами живет дядя Копл — чистильщик обуви. Целыми днями он сидит у ворот базара на низкой скамеечке и машет двумя косматыми растрепанными щетками. Утром, когда дядя Копл отправляется на работу, я поджидаю его у калитки.