А с Шабсовичем разбирались отдельно. Через несколько дней после посещения комиссии его вызвали на ковер и крепко пропесочили: не лезь через голову начальства — шею сломаешь.
Да Шабсович и сам, в общем, понимал, что город растет, что многие семьи живут в подвалах и полуподвалах, в тесноте и обиде, и что есть более важные вещи и в городе, и по всей стране… Он каждый день читал газеты, слушал радио, не пропускал ни одного политзанятия. И все-таки никак не мог ваять в толк: уже столько лет прошло после войны, люди, слава богу, постепенно пришли в себя, освоили целину, и вот уже первый человек, Юрий Гагарин, полетел в космос. И в то же самое время люди с ночи стояли в очередях у хлебных магазинов… Шабсовичу приходилось вмешиваться, наводить порядок в булочной.
— Стыдно, граждане! — перекрикивал он горластых хозяек. — Не голод же у нас.
— Только этого не хватало! Мало мы наголодались в войну! Да и после…
— Хоть бы всем досталось, — хныкали сзади. — Я вчера сидела без крошки.
— Скажите продавцу, пусть отпускает по одной буханочке.
— Да-да, квадратно-гнездовым способом!
«Что-то не так, — размышлял Шабсович, — пусть это даже называется временными трудностями. Что-то происходит с хлебом и с людьми…» Вот хоть взять Цыганию. Еще лет десять — двенадцать назад, когда он только начал служить в милиции, люди как-то помогали друг другу, не считались долгами. Жили нелегко, но открыто, даже веселее, делились и радостями и, как говорится, невзгодами. Одна хозяйка что-нибудь испечет — бежит к соседке: пусть, мол, ваши дети тоже попробуют кусочек. Разумеется, и ссорились, и ругались, но на следующий день обо всем забывали. А сейчас… Лежит у Шабсовича в столе целая папка с жалобами, настоящее досье. Теперь все грамотные и чуть что — сразу пишут…
Две семьи, Коренблит и Коренфельд, живут дом к дому и никак не поладят между собой. А из за чего сыр-бор загорелся? В буквальном смысле слова из-за яйца. Из-за простого куриного яйца.
Роза Коренблит заняла однажды у своей соседки, Нюси Коренфельд, яйцо для печенья. На следующий день, как водится, Роза пошла возвращать долг. Нюся, повертев яйцо в руке, возьми и скажи, просто так, шутки ради:
— Слышишь, Роза? Я тебе вчера одолжила куриное яйцо, а ты мне возвращаешь голубиное.
Роза, очевидно, шутки не поняла.
— Как голубиное? Сегодня утром его снесла моя рыженькая!
А Нюсе Коренфельд (это знает вся Цыгания) на язычок не попадайся. Кого-нибудь высмеять — она первая.
— Что ты говоришь? Разве твоя рыженькая несется?
Тут вспылила Роза:
— Что ты имеешь к моей курице? Она у тебя кушать просит?
— Избави бог! — еле сдерживая смех, Нюся подливала масла в огонь. — Просто мой петух только тем и занимается, что ухаживает за твоей рыженькой.
И она захохотала.
— Чтоб у тебя уже заеды от смеха сделались! — взвизгнула вдруг Роза. — Яйца мои ей не нравятся. Если бы мои куры надеялись только на твоего петуха…
Нюся схватилась за живот. Она уже сама кудахтала курицей.
— Ой, Роза, ты у нас умная, как Дом Советов!
Такого Роза снести не могла.
— Смотри лучше за своим мужем, чем за петухом!
— Что ты хочешь этим сказать? Ха-ха!
— Ха-ха! Я хочу? Весь город может сказать то же самое…
На миг наступила тишина. Придя в себя, Нюся схватила со стола злополучное яйцо и закатила Розе прямо в лоб…
Так началось это дело. И Гавриелу Шабсовичу пришлось им всерьез заниматься: выслушивать, выспрашивать, составлять протокол и так далее.
Как известно, на грабли лучше не наступать — получишь по лбу. На следующий день, это было аккурат в воскресенье, Розу разбудил стук, доносившийся со двора. Спрыгнув с постели, она подбежала к окну и что же увидела? Нюсин муж, Абраша Коренфельд, понатыкал между домами ряд дрючков и приколачивал к ним теперь доски, разделяя двор высоким забором.
— Ты дрыхнешь, Моня! — раскричалась Роза. — А посмотри, что делает этот разбойник!
Моня Коренблит, еще заспанный, натянул брюки и в одной майке, босой, вышел во двор.
— И не стыдно тебе, Абраша? Столько лет между нами не было забора. Почему же вдруг…
— Спроси лучше свою благоверную, — перебил Абраша. — Язык у нее без костей!
— А где ты видел других женщин? — Моня попытался свести разговор на шутку, — Послушай меня, не ввязывайся в женские склоки. Они сами между собой разберутся.
Абраша сделал вид, что не слышит. Он вколачивал один гвоздь за другим.
— Да, — протянул Моня, — твоя Нюся, я вижу, хорошо тебя накрутила.
— А вот это, между прочим, не твое дело.
И тогда Моня сказал соседу:
— Если тебе уже так приспичило ставить забор, так поставь его на два метра дальше.
— Почему я должен ставить его на два метра дальше?
— А как же иначе? Посмотри, что мне остается и что тебе.
Тут выпрямился Абраша:
— У меня знак есть.
— Какой знак?
— Такой. Вот эту яблоню я посадил собственными руками. Выходит, что и расти она должна на моей, территории.
Моня даже побагровел от такого неоспоримого аргумента.
— А если бы ты посадил яблоню у моего порога, тогда что? — он злился уже не на шутку. — Переставь забор, тебе говорят!
— На два метра?
— На два метра!
— А на две дули не хочешь?
Моня вышел из себя, схватился за дрючок обеими руками и попытался вырвать его из земли.
— Не хочешь добром, — просопел он, — так силой заставлю.
В это время с криком выбежали из домов Нюся и Роза, и баталия разгорелась по-настоящему — вся Цыгания сбежалась…
Одна щепка не горит, один человек не ссорится. В милицию посыпались жалобы и анонимки. Абраша Коренфельд (он шофер) донес на своего соседа, что тот спекулирует смушками. Моня Коренблит (он скорняк) представил свидетеля, что Абраша делает левые ходки. Одним словом — два слова. Между семьями разразилась война. Дети враждующих, два мальчика лет восьми-девяти, передрались между собой и уже не играли друг с другом. Цыгания тоже разделилась на два лагеря: одни взяли сторону Коренблита, другие — Коренфельда.
«А если в масштабе всего мира, — размышлял Шабсович, — история знает немало примеров того, как по пустяковым поводам между соседними странами разгоралось такое, что вся земля пылала. Ладно, соседи как соседи, хорошие, плохие… в конце концов, чужие люди. Но родные дети…»
И Гавриел вспомнил старика, который жил на квартире у вдовы Фейман. Был этот старик не местным, но два его сына давно устроились с семьями в городе. К ним он и приехал, когда овдовел. Продал свой домик, а деньги поделил между детьми: старший как раз выдавал замуж дочку, младший вступал в кооператив. Что нужно старому человеку? Счастье детей — вот все его состояние.
Некоторое время он жил у младшего, но вскоре невестка стала крутить носом: у нас, дескать, и так тесно, пусть немного поживет у старшего. Но старший тоже уперся.
И однажды младший сын сказал отцу:
— Знаешь, папа, мы скоро получим трехкомнатную квартиру, и у тебя будет отдельная комната. А пока…
А пока дети пристроили его к Лейке Файман. Старший сын даже посоветовал:
— Мы бы не были против, папа, если бы ты на ней женился. Ты вдовец, она вдова…
Все это Шабсовичу рассказала сама Лейка, когда он пришел к ней с паспортной проверкой.
— В субботу ужинает у старшего сына, — вздыхала она, — в воскресенье — у младшего. Что папочка кушает в остальные дня, это их мало волнует. А мне просто жаль его. Я сажусь за стол, и он со мной. Чтоб я так жила! Чем иметь таких поганцев, лучше их вообще не иметь.
Шабсович рассеянно листал домовую книгу.
— А послушать, так его дети — самые преданные и самые любящие на свете. Чем, говорит он, они виноваты? У старшего живет теперь дочка с зятем, им и без деда весело. Младший? Какие претензии можно к нему иметь? Теперь все нервные, и старики, и молодые! Как вам это нравится, товарищ милиционер? Он еще их оправдывает.
— Все это понятно, — сказал Шабсович, — но ведь ваш квартирант нигде не прописан.
— Так для него уже нет места на этой земле?
Шабсович молчал.
— Хорошо, — сказал он наконец. — Я к вам еще зайду на днях. Может быть, удастся что-нибудь для него сделать.
Но получилось так, что назавтра Гавриел заболел гриппом и на работу вышел лишь через две недели. Переговорил с одним, с другим и в конце концов добился, чтобы старика временно прописали к вдове. С этой новостью и отправился к ней. Вспоминался ему родной отец. Он был бы теперь таким же стариком…
В последний раз Гавриел видел отца за неделю до войны. Как и прежде, тот жил со своей второй семьей в Теленештах, а приехал, чтобы поздравить Гавриела с окончанием седьмого класса. Появился не с пустыми руками: привез новые черные ботинки на кожаном ходу, и мальчик сразу принялся их мерить.
— Как раз на мою ногу!
— Носи на здоровье…
Уж в сорок пятом тетя Бася съездила в Теленешты и узнала, что брата и всю его семью зарезали на дороге, когда, в один из первых дней войны они, собрав свое бедное добро, покидали местечко.
«Да, — думал по дороге Шабсович, — сколько их было, таких ручейков крови, какой мне пришлось видеть под Жабокричем!»
Лейка Файман встретила Гавриела на крыльце. Она словно поджидала его.
— Ну вот, гражданка Файман, — сказал Шабсович, — все улажено. Вам только нужно завтра подойти с домовой книгой и документами вашего квартиранта в паспортный стол.
— Уже не нужно, — ответила вдова.
— Как? — не понял Шабсович. — Разве старик у вас не живет?
— Он уже совсем не живет, — и Лейка вдруг расплакалась. — Позавчера были похороны.
Шабсович больше часа сидел в парке, курил одну «беломорину» задругой. «Что же с нами происходит? — думал он. — Неужели мы так быстро забыли черные годы? Неужели лишний рубль или модная тряпка способны заменить нам человеческое тепло и доброту? Неужели мы не замечаем, как все больше и больше утрачиваем в себе что-то очень важное? А может быть, нас и устраивает — не замечать?»