Незадолго перед этим в городе провели антирелигиозную кампанию. Все верно, религия — опиум для народа. Но как это выглядело, до чего додумались! На открытой грузовой машине провезли по всей Цыгании нескольких верующих стариков, завсегдатаев синагоги. Их так и взяли — в талесах на плечах, в ермолках. Машина то и дело ухала в ухабы, и старики, смешно взмахивая руками, хватались друг за друга. Это называлось наглядной агитацией. Повозив стариков часа два, их отпустили с миром. Шабсович помог им слезть на землю. Нет, в бога он не верил, и вообще мало кто из его поколения всерьез относился к раввинам и ихним штучкам. Но не может человек жить без веры, и Шабсович истово верил в Верховного, так что после пятьдесят шестого запутался вконец. Почти всю свою жизнь, сначала в армии, а потом и в милиции, он старался точно исполнять приказы и не имел привычки их обсуждать. Он чувствовал себя маленьким винтиком огромного, хорошо отлаженного механизма. Почему же так совестно ему было смотреть в глаза тем жалким старикам? Разве на посмешище выставили их? Самих себя.
«Да, мы осваиваем новые земли, летаем в космос, но становится ли от этого человек лучше, добрее, искреннее?»
Жизнь Шла своим чередом. К середине шестидесятых город разросся, раскинулся вширь. Появились новые микрорайоны с названиями на западный манер: Пятый квартал, Шестой квартал, Седьмой, Восьмой… — словно и тут шло соревнование под девизом «Догоним перегоним».
Центр города тоже стал потихоньку меняться. Старые, еще с довоенных времен оставшиеся постройки, мануфактурные магазинчики, фотоателье, парикмахерские, вытянувшиеся вдоль бывшей Александровской, в один прекрасный день гуртом снесли, и все это место залили асфальтом. Теперь город мог гордиться широкой пустынной площадью, где два раза в году, на Первое мая и Седьмое ноября, проходили праздничные демонстрации и где под Новый год устанавливали здоровенный столб, весь в дырах от гвоздей, и, забираясь на стремянки, приколачивали к нему снизу вверх маленькие пушистые елочки. В результате вырастала высокая лесная ель-красавица в гирляндах и фонариках. В будние дни площадь пустовала, но по субботам там устраивали гулянья. Из нижних кварталов поднимались к ней на променад обыватели. У народа это называлось: идти в город. Разнаряженные, расфуфыренные кто как мог, крутились семьями и парами из одного конца площади в другой и обратно. Встречались, собирались кучками, обсуждали последние события в городе, республике и стране, потом снова расходились, и так до темноты.
Но вскоре голубые экраны телевизоров засветились почти в каждом доме, и на площадь ходить перестали. Телевизор заменил гулянья и встречи. На крышах, как тощие железные грибы, вырастали антенны разной высоты и формы. Лучших насестов для ворон, казалось, и придумать было нельзя. Но где там! Когда у кого-нибудь начинала барахлить картинка, на улицу выбегали всей семьей и разгоняли живые помехи криком и камнями. Один хозяин из Цыгании даже вооружился охотничьим ружьем и устроил настоящее побоище. Но потом выяснилось, что вороны пали невинной жертвой невежества: у охотника просто зашалил кинескоп. Больше того, ему еще пришлось заплатить Шабсовичу штраф за применение огнестрельного оружия в городской черте.
Старого домика на Тиосах не стало, а Шабсович с тетей Басей получил двухкомнатную квартиру в новой пятиэтажке.
С годами тетя Бася стала очень похожа на покойную бабушку. Она постарела, даже ворчать перестала и только изредка грустно говорила племяннику: «Я уже, наверно, не доживу до того, чтобы понянчить твоих детей». Во двор спускалась редко, больше сидела ив балконе и. как бабушка, тяжело вздыхала, словно эти вздохи достались ей по наследству: «Ой, господи, господи… Живешь в этих домам, на этажах, как между небом и землей…»
В последнее время она чаще жаловалась на сердце и перед сном выставляла на табуретке у постели всевозможные бутылочки, склянки, порошки.
— Ты уже открыла свою аптеку? — подшучивал Гавриел.
— Э, — кряхтела тетя Бася, — она помогает, как мертвому припарки.
Однажды посреди ночи Гавриел проснулся, точно его толкнули.
— Мальчик мой, — тихо звала тетя Бася.
— Что случилось? Тебе плохо?
Она показала рукой, чтобы он сел к ней на постель.
— Сейчас я дам тебе принять что-нибудь, — схватился еще сонный Гавриел, перебирая склянки на табуретке.
— Не надо, — остановила его тетя.
Она дышала с трудом и хватала губами воздух, словно глотками отпивала его.
— Ничего не надо, — повторила она. — Пришло мое время.
— Какое время, тетя? Что ты такое говоришь?
— Нет, Гаврилик, я слышу их голоса. Они зовут меня.
Взяв руку племянника, она поднесла ее к своему сердцу.
— На моей могиле пусть будут высечены имена твоей бабушки и твоего отца. Один бог знает, где их кости лежат…
Потом тетя велела Гавриелу наклониться и поцеловала его в лоб.
Был по-настоящему летний день. Гавриел Шабсович возвращался из военкомата. Яблони цвели, играли в теплом майском воздухе, все вокруг дышало и жило. Стены домов, свежевыбеленные к праздникам, стали как бы выше и шире. Из чьего-то открытого окна слышалась песня:
Этот День Победы
Порохом пропах…
И все это: чудесная погода накануне праздника и задушевная песня, которая звучала по радио словно бы специально для него, Гавриела, перекликалось с его внутренним состоянием, наполняло его сердце радостью и гордостью.
Несколько часов назад Шабсовичу и другим фронтовикам вручили медаль «30 лет Победы». Теперь уже четыре медали, прикрепленные слева к его кителю, сияли на солнце и позванивали в такт песне:
Это праздник
Со слезами на глазах…
«Да, со слезами на глазах, лучше не скажешь». Сегодня он видел эти слезы. Седые люди, на склоне лет, этих слез не стеснялись, не прятали глаз. Они знали им цену.
Кажется, совсем недавно их награждали медалью к 20-летию Победы, а вот уже и тридцать лет миновало. Мирные дни летят быстро. И все-таки многих сегодня не досчитаешься. Военком зачитал все имена, среди них — товарищ Гавриела Ваня Черный, один из тех шести, кого, как и Шабсовича, послали на работу в милицию. Старая рана открылась. Мучился, бедняга, два года.
У каждого из них, из тех шести демобилизованных солдат, милицейская судьба сложилась по-разному. Жора Цуркан закончил заочно юридический факультет. Теперь его называют, конечно, Георгием Матвеевичем. Он майор, работает в Кишиневе. Коля Цыбуляк долго в милиции не задержался, сам подал рапорт об отчислении: что-то у него не сложилось с женой, и он запил. Петя Балан, среди них самый старший, в прошлом году вышел на пенсию. Ну, а Митя Стрымбану, как и прежде, командует в своей Слободзее.
Откровенно говоря, Шабсович в последнее время чувствовал себя неважно. Контузия все чаще напоминала о себе такой головной болью, что просто в глазах темнело. Последнюю медкомиссию прошел с трудом. «Ничего, — подбадривал он себя, — как там шутили на фронте: будем живы — не помрем».
Домой шел пешком, не торопясь. Не хотелось в такой день толкаться в переполненном автобусе, к тому же они с друзьями выпили по рюмочке в честь праздника. Он даже специально сделал крюк, чтобы освежиться: завернул на Садовую, хотя ближе было прямиком через Пушкинскую.
Вдруг его кто-то окликнул, Гавриел оглянулся: с противоположной стороны улицы, из подъезда двухэтажного дома бежал ему навстречу незнакомый тучный человек.
— Я вижу, ты меня не узнаешь! — запыхавшись, воскликнул он. — Неужели я так постарел?
Шабсович присмотрелся. Круглое лицо с двойным подбородком, глубокая ямка под нижней губой,
— Берка? — еще сомневаясь, спросил Гавриел. — Глейзерман?
— Значит, слава богу, не такой старый! — И он обнял Шабсовича. — А я тебя сразу признал. Твоя особая походочка бросается в глаза. Сколько лет не виделись, а?
— Что же ты тут делаешь? Рассказывай.
— У сына гощу. Он уже два года как женился на здешней. Вон в том доме живет, напротив.
— И твоя Маня тоже приехала? — спросил Гавриел.
— Нет, она нездорова… Но что же мы стоим посреди улицы? Пойдем, пойдем скорей!
— Не знаю, — заколебался Шабсович, — как-то неловко.
— Что значит ловко-неловко? — не отступался Берка. — Не говори глупостей. Пойдем, я познакомлю тебя с сыном. Жаль, невестка только что ушла…
С Беркой Глейзерманом Гавриел играл еще в пуговицы. Они выросли на одной улице. С ним, с Беркой, сыном бакалейщика, маленький Гаврилик устраивал иногда обмены: две жмени очищенных подсолнечных семечек за один лизок мороженого, три жмени — за два. Такой между ними был уговор. Во время войны родители Берки успели эвакуироваться, и Гавриел встретил его лишь в пятидесятых годах. К тому времени он женился на девушке из Черновиц. Там и жил. Гавриел знал, что Берка работает в обувном магазине и живет совсем неплохо…
Друзья детства сидели на диване, вспоминали старые годы, расспрашивали друг друга о житье-бытье. Сын Берки, Гарик, принес тем временем из кухни тарелки с тонко нарезанной колбасой, салат из редиски, открыл две банки со шпротами.
— Хозяйка сделала бы это лучше, — оправдывался Гарик, — но она, к сожалению, ушла к родителям…
Когда Берка и Гавриел вошли в дом, Гарик, увидев их, как-то сразу изменился в лице. Так, во всяком случае, показалось Шабсовичу. Несколько минут отец и сын перешептывались на кухне, после чего Гарик и принялся хозяйничать.
— Зачем все эти хлопоты? — стеснялся Гавриел.
— Не вмешивайся! Нас с тобой не касается — мы гости. Ты даже не можешь себе представить, как я рад нашей встрече. Вообще-то я сам собирался к тебе зайти. Ты, говорят, сейчас один живешь?
— Да, тетя Бася умерла в позапрошлом году.
— Хорошая была женщина. Добрая, преданная, как родная мать. Но что поделаешь…
Гарик вынул из серванта бутылку коньяка, откупорил ее и пригласил гостей к столу.
Разлил по рюмкам Берка. Он же и сказал первый тост.