Она училась, как выяснилось, в Томском политехническом институте, перешла на третий курс. В Приморск Лиля приехала из Кишинева, где жили ее родители.
— Одна?
— Нет.
— С мамой?
— С подругой. Однокурсница моя.
Я еще раз мысленно посмеялся над своим беспомощным воображением.
— Я сказала что-то не так? — удивилась Лиля.
— Да нет, все правильно. А ты смелая девушка, поехала учиться в такую даль. И вообще.
— Что вообще?
— И вообще я рад, что мы встретились.
На мгновение мне показалось, что я уже видел ее раньше, днем, но не там, у автомата, а высоко в небе, на самом дне голубого колодца. Теперь этот сон становился реальностью. Ночь подбирала последние искры угасшего костра и забрасывала их целыми горстями высоко в небо. По спокойному морю стелилась прямо к нашим ногам узкая блестящая тропинка, словно указывая самую короткую дорогу от берега к Луне.
— Ох, мне пора, наверное! — сказала Лиля, вдруг очнувшись. — Моя Маринка заждалась, волнуется там.
— Побудь еще немного.
— Идет, — повторила она, как раньше.
— И давай завтра встретимся снова.
— Давай.
— И послезавтра.
— Хорошо.
— И через месяц.
— Через месяц я уже буду в Сибири.
— Все равно. Не важно. Давай не разлучаться.
— Смешной… Это как если бы ты меня на Луну приглашал.
— На Луне нам вчетвером будет тесно.
— А кто ж там еще? Космонавты?
— Каин и Авель.
«Поздравляю вас, маленький Давидик, Лиля и Фима, с Новым годом. Правда, здесь, в Израиле, это не такой праздник, как в Союзе, но тем не менее очень многие из приехавших отмечают его. Вот и мы собрались у Левы (я, кажется, писал про него) в довольно теплой компании. Настоящей елки у нас не было, ее заменила синтетическая. И вообще все выглядело немного странно, синтетически, если можно так выразиться.
И я вспомнил наш Новый год, который мы когда-то встречали в Москве, в общаге на Стромынке. Ты-то помнишь? На дворе настоящий мороз, от которого щиплет щеки, окна замерзли, но нам тепло от выпитого вина, от наших песен, которые мы пели хором и которые нам всегда были близки и дороги и остались с нами навсегда.
Писем от тебя, Фима, давно нет. Я понимаю, вернее, догадываюсь, что тебе сейчас, наверно, трудно — семья, ребенок, к тому же и литературная работа, но я хочу, чтобы ты знал: есть человек на земле, который о тебе помнит и всегда интересуется твоей жизнью. Для меня очень важно читать твои письма (жаль, что книги твои читать не могу) — это почти разговор с тобой. Конечно, наши отношения не могут быть прежними. Но главное (и ты это сам знаешь) оставаться самим собой и, может быть, становиться лучше, несмотря ни на что. У каждой былинки есть свой ангел-хранитель, который властно повелевает ей: „Живи!“
Я уже, слава богу, нашел работу. Правда, это не совсем то, о чем мечталось, но все-таки. „Ава́ль, ма лаасо́т?“ — как говорят здесь. „Но что делать?“ Главное, как говорит моя мама, чтобы был мир — мир у нас и мир во всем мире. Только здесь я по-настоящему понял, что такое война и что такое мир. Притча о Проклятом, к несчастью, мало чему научила нас…»
Усталый Ефим Риман сидел за столом и смотрел, как кружит вокруг лампы ночная бабочка. Свет мягко ложился на его смуглое лицо. С годами он становился все больше похож на мать: на лбу, на переносице обозначились две вертикальные складки, нижняя губа чуть оттопыривалась, как у обиженного ребенка. Но характером и темпераментом Фима пошел в отца. Ему пришлось долго собираться с духом, чтобы твердо и определенно ответить на письмо Алика, написанное перед отъездом в Израиль.
Зачарованная светом, бабочка раз за разом приближалась к раскаленной лампе и, наткнувшись на горячее стекло своими белыми напудренными крылышками, падала на стол.
«Что бы это значило? — думал Риман. — Инстинкт или нечто большее?» Мысли путались в его усталом сознании, глаза слипались. А упрямая бабочка приходила в себя и снова бросалась на огонь. «Каждое живое существо, как бы мало оно ни было, тянется к свету. Но погибнуть от света?..»
Полночь. В это короткое мгновенье бытия между сегодня и завтра у времени перехватывает дыхание, прежде чем оно пустится дальше отсчитывать годы Земли.
Как неоновая реклама, как пародия на знаменитые «мене, текел, фарес», промелькнула перед глазами Ефима надпись: «Здесь ты обретешь…» Последнего слова он не успел разобрать. Надпись погасла.
«Дорогой Фима!
Мое письмо, конечно, тебя удивит, но не сказать тебе перед отъездом несколько важных слов я не мог.
В прошлом году мой отец получил вызов из Израиля, где живет его сестра (я, кажется, тебе рассказывал о ней). Во время войны она познакомилась с одним польским евреем, вышла за него замуж, а в сорок восьмом они уехали в Палестину.
Но, разумеется, главное — не вызов. Ты, конечно, не забыл наши студенческие годы и те, быть может, наивные, но искренние разговоры о горькой судьбе нашего народа, о его изгнанниках, о тяжелых испытаниях, которые ему пришлось пережить. Почему же теперь, когда, кажется, давно засохший дорожный посох нашей судьбы вдруг снова зацвел на своей древней земле, мы должны быть сторонними наблюдателями? Нет, не так я воспринимаю нашу причастность к еврейству, наше место среди нашего народа. Там, на той земле, где покоится прах патриархов, где звучит древний национальный язык нашего народа, — только там я вижу свое будущее. Так я думаю, и в этом я убежден, и потому решил уехать.
Я пишу тебе не для того, чтобы „оправдывать“ свой отъезд или, упаси боже, пытаться влиять на тебя. Нет, ты хорошо знаешь, что я всегда был далек от националистических идей и трезво себе представляю, что страна, куда я сейчас еду, ведет себя в этом мире отнюдь не идеально и что войной вряд ли можно завоевать мирную жизнь. Но неужели почти двухтысячелетнее изгнание погасило в нас последние национальные чувства?
Разумеется, я пришел к этому решению не сразу, потому что не так легко расстаться с тем, что составляет часть твоей души, часть твоей жизни. И все-таки, после долгих сомнений и колебаний, я делаю этот шаг…»
«…есть, Алик, такой китайский афоризм: „Когда человеку нечего сказать и он говорит — он теряет друзей. Но когда человеку есть что сказать и он молчит — он теряет правду“.
Ты мог бы возразить, что мир не так велик, чтобы в нем затеряться. Но мир и не так мал, чтобы легко отыскаться в нем. Не кажется ли тебе странным, что именно ты, человек, который вырос в почти ассимилированной среде, оторванной от языка и культуры, уезжаешь в Израиль, а я, плотью и кровью связанный с ними, остаюсь здесь? Парадокс? Думаю, нет. Мой сосед, старый Шлойме, воистину шолом-алейхемовский тип, часто рассказывал мне всякие поучительные истории и однажды, между прочим, сказал, что человек — как дерево, которое крепко своими корнями, а без корней оно и листа не принесет, не то что плода. Действительно, ветер судьбы разбросал евреев по всему свету. Но семя, которое упало на тот клочок земли, где мы с тобой выросли, дало новые всходы. Не одно поколение еврейских детей эта земля, худо-бедно, вырастила и выкормила. Может быть, поэтому наши деды и отцы защищали ее до последней капли крови. А наши бабушки и матери воспели ее в прекрасных песнях.
Там, в мертвых еврейских местечках, на старых кладбищах, под ушедшими в землю могильными камнями, покоится прах моих предков. Там начинаются мои корни. Неужели они недостаточно глубоки, чтобы эта страна, которую мы с тобой звали своим домом, не была нам дорога и близка больше, чем самые красивые и древние, но чужие края?
В течение тысячелетий, несмотря на гонения и преследования, существовала еврейская культура, выживала еврейская жизнь. Именно в те века, которые ты называешь временем изгнанников, были созданы лучшие образцы еврейской национальной культуры. Вобрав в себя традиции, научные открытия и достижения цивилизации других народов, евреи пропустили все это через свое национальное сознание и этим обогатили и себя, и те народы, среди которых жили и живут до сих пор. Так, вбирая лексику и строй разных языков, мы создали множество новых еврейских языков, и самое значительное среди них место занимает идиш — моя птица Алеф. Хотя вылупилась эта птица в гнезде иврита, летать она начала в небесах идиша. Этот язык происходит из холмов древней Иудеи, но гнездо свое свил в краях Вениамина III и Тевье-молочника, на земле Переца и Гольдфадена. Это духовная нить, которая тянется, не прерываясь, от Авраама до наших дней. Пером из крыла птицы Алеф шлифовалась и творилась еврейская литература нового времени. Продолжение лучших ее традиций — вот моя цель, вот смысл моего еврейства.
Ты, Алик, ищешь журавля в небе и потерял притяжение своей земли.
Да, Шлойме-шамес… В моих глазах он мудр, как Соломон. Он уже давно в лучшем мире, но дух его остался здесь, во мне, и так, льщу себя надеждой, продлил свою жизнь. Я снова вижу его рядом с собой. Он кряхтит и вздыхает, поправляет съехавшие на нос очки и начинает рассказывать:
„Истерзанное тело Авеля лежало в поле; кровью его были обрызганы кусты и камни.
Полными ужаса глазами глядели Адам и Ева на убитого сына, не зная, что теперь делать с этим неподвижным телом. Недалеко от того места лежал павший ворон. И другой ворон подумал: „Покажу людям, как поступить с трупом“. Он разгреб землю когтями и клювом и закопал в ней мертвого брата. Видя такое, Адам и Ева вырыли могилу и похоронили Авеля. И была это первая человеческая могила на земле“.
Мы живем во времена, когда тысячи отцов и матерей оплакивают своих Авелей, когда наследники Проклятого снова тянутся окровавленными руками к убийственному камню. Может быть, мои слова слишком громки, но разве можно тихо говорить о мире? Знаешь, как пела моя мама?
Пока из пеленок
Встанет ребенок,
Родителям много хлопот.
А вырастет — боже,
Забот еще больше:
Уже на войну он идет…
Нет, Алик, настоящую цену войне и миру знают здесь, на этой земле, где я стою и где, я верю, вырастет мой сын, мое продолжение. Да, на этой земле, где все-таки остались следы твоих корней, которые ты сам перерубил…»