МартаРассказ
Вечер. Всем надо домой. Машины на улице обгоняют пешеходов, а пешеходы, кажется, спешат догнать автомобили. Скоро в каждом окне вспыхнут лампы, суета дня разгородится стенами комнат, и вместе с вечерними огоньками зажгутся на целую ночь окошки в человеческих сердцах,
В первые месяцы после похорон Марта словно потеряла себя в четырех стенах: все здесь было связано с памятью о матери, все напоминало о ней — мебель, вещи, аптечные пузырьки, хранящие запахи лекарств.
Теперь, когда уже прошло почти три года, Марта вспоминает слова матери, вычитанные ею в какой-то старой книге: «Человек умирает не тогда, когда приходит время, а тогда, когда может себе это позволить». Восемь лет болезнь не давала матери житья, и все восемь лет она упрямо и смиренно боролась со смертью. В последнее время она перестала выходить из дому, и Марта, возвращаясь с фабрики, часто видела ее стоящей у окна.
— Зачем ты встаешь? — упрекала она мать. — Что ты там такое увидела?
Мать, нехотя отрываясь от оконной рамы, со вздохом отвечала:
— Глупость моя. Больной человек привередлив.
Тогда Марта не понимала ее. Но когда она осталась одна и часами, бывало, крутилась по опустевшей квартире, не находя себе места и чувствуя, как стены все теснее сходятся вокруг, все больнее сдавливают ей грудь, — тогда она и поняла смысл маминых слов.
Окно притягивало ее к себе, как одинокий огонь — заблудившееся в тумане судно. Сначала маму, а теперь и Марту оно связывало с той частью жизни, которая оставалась вне их бытия, освещало их одиночество. И, осознав это, она почувствовала страх, что до смерти останется одинокой.
Мать знала, что обречена и что никакое лечение не поможет. С каждым днем ей становилось хуже. Но мысль о дочке, о том, что ей уже скоро тридцать, а она так и не устроена по-настоящему, не давала ей умереть. В ней, в этой мысли, она черпала все новые и новые силы.
— У вас нервы, — сказал врач, к которому обратилась Марта на второй год сиротства. — Надо отдохнуть, развлечься, съездить куда-нибудь. Лучше всего к морю.
На фабрике отнеслись с пониманием, отпустили ее вне графика. Месяц, проведенный у теплой крымской воды, пролетел как один день, долгий и безмятежный, синий, как крымское небо, и прозрачный, как крымский воздух. Ей удалось довольно дешево снять комнатку в доме у ночной поварихи, правда, на горе, на крутом склоне. К морю приходилось спускаться кривыми улочками, по каменистой дорожке. За оградами весело лаяли цепные собаки, цвели головастые подсолнухи. Вечерами она сидела на крыльце, разглядывая кусты винограда, и душа ее обретала потерянный покой.
Приехав домой, Марта первым делом распахнула рамы: надо жить!
Она подошла к зеркалу, всмотрелась в свое преобразившееся лицо. Марта была не из тех, чья красота бросается в глаза. Зато все замечали ее длинные огненно-рыжие волосы. Когда она по утрам расчесывала их, мать говорила: «Твои волосы принесут тебе счастье».
Она вернулась к окну, перегнулась через подоконник и вдруг почувствовала, что может взлететь. В груди ее что-то пело. «Что со мной? Почему так легко и светло? Лечу — а внизу весь мир! Неужели сон?.. Что бы там ни было, я не хочу, чтобы этот напев замолкал!»
Когда она открыла глаза, за окном стоял высокий скуластый парень и весело смотрел на нее.
— Вы кто? — спросила она, может быть впервые в жизни не смутившись.
— Прохожий.
На мгновение Марте показалось, что когда-то она уже видела этого человека и что они давно знакомы. Она понимала, что обманывает себя, но ей хотелось верить, а почему — сама не знала.
— Я думал, у тебя тут пожар, — сказал он, — а это горят твои волосы.
Зеркало не могло лгать: оно отражало то, что находилось перед ним. Но того, что прячется в человеческом сердце, зеркало отразить не может.
Надо жить. Но как? Марте ответил уверенный взгляд стоявшего перед ней парня.
Все началось заново. После смерти матери она была как неприкаянная, а оказывается, ее существование непременно должно было быть привязано к чьей-то другой жизни. Сначала мать, теперь вот он… Но его она, конечно, любила совсем по-другому.
Впервые в жизни Марта стала женщиной. Его женщиной. Принадлежала ему. О такой любви она раньше читала только в книгах. Да еще в кино что-то подобное видела. Прежде, ложась спать, она робко мечтала о неслыханном счастье, но чаще всего ее грезы кончались горькими слезами, и Марта зарывалась лицом в подушку, чтобы мама не слышала. Но утром она все равно ловила на себе виноватый взгляд матери: «Я знаю, это из-за меня ты осталась без доли. Стреножила я тебя, моя белая лошадка».
Когда Марта была маленькой, мать не раз рассказывала ей про то, как в верблюжьем стаде родился жеребенок — безгорбый, странный. Верблюжата не хотели с ним водиться и все как один оплевывали его. А взрослые верблюды снисходительно поглядывали на его гладкую белую шерсть и удивлялись: откуда взялся такой? Но время шло, и однажды верблюды поняли, что белый уродец вовсе не верблюд, а красавица лошадка с густой гривой и длинным хвостом. Чем кончилась эта сказка, Марта не помнила, но думала про себя: хорошо было гадкому утенку — он улетел с лебединой стаей. А куда делась лошадка?
Она любила в нем все: его вздрагивавшие веки, когда она прикасалась к ним губами, его жесткую бороду, крепкие руки и слова, которые он находил для нее. Она их впитывала чуть ли не кожей вместе с его запахом.
— Человек должен быть уверен в себе, — говорил он, — должен знать, чего хочет, и любой ценой добиваться цели. Никаких сантиментов. Посмотри: захотел я, чтобы ты стала моей, — и вот ты моя.
Иногда Марта не совсем понимала его, но неизменно с ним соглашалась. Потому что верила. В ее речи появились его интонации, его излюбленные выражения. Наверно, со стороны это было забавно.
Она никогда не знала точно, когда он придет, и потому ждала его всегда. Однажды он вошел и, как обычно, ласково обнял ее, а она, сама не понимая почему, отодвинулась и сказала:
— Не надо сейчас.
— Ты нездорова?
Она улыбнулась.
— Скажи, ты ничего не замечаешь? Совсем ничего? — Ее щеки вспыхнули. Глядя на его напрягшееся лицо, она поняла, что придется сказать все самой.
— Я жду ребенка.
— Какого ребенка?
— Твоего. Моего. Нашего.
Его напряженность переросла в другое состояние, которого она не могла себе объяснить. Растерянность? Страх?
— Ты рад? — Она пыталась поймать его взгляд.
Он молчал, искал слова, и это было совсем не похоже на него.
— Ребенок — это, конечно, хорошо, — сказал он наконец. — Но не теперь. И вообще… ведь мы с тобой не расписывались.
Марта глянула с улыбкой, еще не теряя надежды.
— Разве дело в этом? Ты ведь сам говорил, что любовь — не обязательно свидетельство о браке. Не оно создает семью.
Он прошелся по комнате от стены до стены, и Марта следила за ним глазами.
— Что с тобой? Успокойся. Может, не поздно еще что-нибудь придумать, освободиться…
Она едва не заплакала.
— От кого освободиться? От нашего ребенка? Но почему? За что?
Он попытался погладить ее по голове.
Она вдруг перестала его узнавать, словно любила и ждала одного, а пришел другой, совсем чужой.
— Ты всегда был прохожим, только прохожим…
Все еще стоя у зеркала, Марта расчесывает свои длинные рыжие волосы, потом собирает их в пучок, закручивает узлом на затылке. В кроватке спит, разбросавшись, малыш. Она укрывает его и долго смотрит в скуластое личико. Вечерний ветерок обдувает рыжий пушок на его голове.
Свет в окнах гаснет, приходит ночь — пора, когда человек прикасается к вечности. Но малыш об этом не знает. Он спит, и ему, может быть, снятся белые лошадки.
Авром ВторойРассказ
Аркадию вчера исполнилась неделя. Сегодня, значит, ему уже неделя и один день. После вечернего кормления малышам надо спать. Во всяком случае, так написано в книге для молодых родителей. Но об этом знают только его папа и мама: сам Аркашка читать еще не умеет. Не желает он спать, и все тут. Вопит так, что дом ходуном ходит.
Когда в квартире плачет ребенок, взрослые не находят себе места. Отец Аркашки крутится на кухне, курит одну сигарету за другой. «Если бы он мог хоть слово сказать, — думает молодой папаша, — было бы, наверно, легче. А так — не разберешь ничего. Завелся, как движок…»
Дедушка сидит у себя в комнате на диване, уставившись на экран телевизора. Каждый вечер, ровно в девять, пусть хоть гром и молния, он смотрит программу «Время». Но сейчас Аркашкин рев перекрывает Игоря Кириллова и Нонну Бодрову, вместе взятых. «Такое маленькое — и чтобы так орало! — злится дед. — Настоящий акселерат!»
За стеной, рядом с дедовой комнатой, расхаживает по гостиной бабушка. Аркашку, завернутого в стеганое одеяльце, она качает на руках.
— А-а-а, а-а-а! — пытается она его успокоить. Но младенец орет все громче.
За бабушкой след в след, как нитка за иголкой, ходит молодая мама. Глаза ее полны слез. Она листает на ходу толстую книгу.
— Здесь написано, что ребенку хорошо дать перед сном три-четыре капли валерьянки.
— Валерьянку дают кошке! Твой муж, слава богу, вырос у меня без всяких капель. Просто, если кормишь, надо думать, что ешь сама…
— Иди знай! — оправдывается невестка. — Кто бы мог подумать, что от одного апельсина может случиться такая беда?
И она разражается слезами.
— Ну-ну, — успокаивает смирим, — Это уже лишнее. Бог даст, все пройдет…
И она опять пытается укачать малыша:
— А-а-а, а-а-а! Не, мой маленький, не…
Аркашина мама утирает глава я снова листает книгу.
— Что он так плачет? — слышится негромкий голос. Он тих, как шелест увядшей листвы, и ни бабушка, ни невестка не обращают на него никакого внимания.
Между тем в комнате появляется молодой отец.
— Может быть, ребенок что-нибудь не то съел? — вопрошает он с видом Архимеда, только что открывшего свой знаменитый закон.