— Знаешь ли ты, Бенчик, что это за вещь?
Глаза у пего горели, точно так же, как у Бенчика минуту назад, когда он рассказывал о комете.
— Настоящий китайский фарфор!
И Лев Аронович легонько щелкнул пальцем по макушке императора.
— Ты только вслушайся в этот звук, в этот звон! Чистейший си-бемоль!
От удовольствия его лицо еще больше округлилось.
— А сколько, ты думаешь, эта штука стоит? Хе-хе… Я не настолько богат, чтобы покупать дешевые вещи.
Он любовно осмотрел императора со всех сторон и продолжал:
— Ты знаешь, я играю в ресторанном оркестре. Может быть, это звучит не слишком гордо, и ты мне сочувствуешь и полагаешь, что мне хуже, чем моим коллегам из симфонического оркестра, которые воображают себя большими виртуозами. Ха! Пускай я простой лабух, но того, что я зарабатываю в одну неделю, им не увидеть за целый месяц.
И он снова щелкнул императора по макушке.
— Человек, друг мой, как муха. Он летит туда, где слаще…
Странные вещи происходили с Бенчиком. Именно в то мгновение, когда Лев Аронович заговорил о мухе, он вдруг почувствовал, как его тело постепенно отделилось от кресла и всплыло в воздух, словно земное притяжение потеряло власть над ним. Он попытался вернуться на место, чтобы сказать соседу, что тот неправ и что если бы Джордано Бруно, Галилей или тот же Ньютон рассуждали таким образом, то человечество… но тут Бенчик ударился затылком о потолок, и ему сразу стало ясно, что эти душеспасительные разговоры ни к чему бы не привели. «Он меня все равно не поймет, — думал Бенчик, потирая ушибленное место. — Мы живем в разных измерениях…» И чем больше сосед говорил, тем дальше Бенчик удалялся от него. Все эти шикарные дорогие вещи, которые окружали Льва Ароновича, выглядели теперь в глазах Бенчика фантастически маленькими, как если бы он смотрел на них в трубу телескопа, но только… с обратной стороны. Бенчик даже представил себе, что если щелкнуть соседа по его круглой, тщательно зализанной лысине, то послышится тот же самый чистейший си-бемоль. От этих мыслей Бенчик отяжелел и снова опустился, страдая, в большое мягкое кресло.
Лев Аронович всего этого даже не заметил. А может, и заметил, но не придал значения, потому что он, Лев Аронович, считал, что такие полеты для Бенчика — состояние естественное. Он осторожно вернул в сервант фарфоровую фигурку, поправил рядом с ней хрустальную вазу, а потом, став к Бенчику спиной, надолго завозился с маленькой инкрустированной шкатулкой. Вытащив оттуда три красные купюры, он заметил с улыбкой:
— Я в твои годы, Бенчик, тоже мечтал, витал в облаках… пустое дело. Пользы — как от козла молока. В жизни, запомни, все по поговорке: кто платит, тот и заказывает музыку.
И, пошуршав бумажками, он протянул их гостю:
— Держи…
Бенчику оставалось только взять их. Почему же он этого не сделал?
Один кот и два мудрецаРассказ
И сказал один мудрец другому:
— Всему свой час, и время всякой вещи под небом.
— Что же вы хотите этим сказать?
Васька с трудом приоткрыл глаза и сразу наткнулся взглядом на угловатый серый булыжник. Теперь этот камень мирно лежал на земле рядом с ним, но еще минуту назад… Кровь упрямо текла из раны, сбегала по крутому круглому лбу тремя липкими струйками, которые сливались на кончике носа и каплями падали на грязный снег, расплываясь темным пятном.
Васька попытался приподняться: надо бы уползти подальше от проклятого места, но боль вцепилась в него собачьей хваткой и еще сильнее прижала к промерзшей земле. Булыжник завертелся, закружился, и Васька начал проваливаться в черную сырую яму…
Матери своей Васька не знал — его оторвали от соска почти слепым. Зато настоящей матерью стала ему белая, с синей каемкой миска. Он навсегда запомнил, как его впервые тиснули мордочкой в молоко, которым он тут же поперхнулся. Едва справясь с дыханием, он отполз в сторону, но кто-то большой и сильный схватил его за загривок и опять стал топить. Уже решив, что пришел конец, Васька обреченно высунул свой розовый язычок и невзначай лизнул молоко.
Нет, жизнь вовсе не собиралась его покидать. Наоборот, изо дня в день она все больше укреплялась в нем. А силу, чтобы жить, котенок черпал из той самой мисочки с синей каемкой, которая поначалу так напугала его.
В первый раз услышав свое имя, Васька и ухом не повел: пустой звук, не больше, им сыт не будешь. Но когда вслед за этим ему сунули под нос уже известную миску и сказали: «Васька, глупенький, ешь!»— тогда до него сразу дошло, что Васька — это он и никто другой.
…Стало темнеть. Вечер торопливо окутывал землю сумрачным одеянием. Сюда, на свалку, ночь спускалась с особой охотой, безжалостно разгоняя собак и кошек, давно забывших, что такое крыша над головой. Даже голод в эти часы не мог удержать их среди заиндевелых колючих куч мусора и отбросов — так страшно становилось здесь с наступлением темноты.
Раненый еще долго не приходил в себя, одиноко блуждал в своих кошачьих видениях между тем и этим светом, между прошлым, которое точно за хвост тянуло его назад, и будущим, смутно мелькавшим где-то впереди загадочным белым мотыльком.
В доме, где он прежде жил, ему больше всего нравилась кухня. Стоило хозяйке войти туда, как Васька вскакивал и начинал путаться у нее в ногах, тереться о подол халата своей гибкой гладкой спинкой. Посылая наверх настойчивые гипнотические взгляды, он нетерпеливо ждал минуты, когда хозяйка наполнит, наконец, его миску чем-нибудь вкусненьким. Васька уже хорошо знал по опыту, что со стола и из рук хватать нельзя — добром это не кончается.
Один случай запомнился ему на всю жизнь.
Хозяйка тогда отлучилась с кухни, оставив на столе увесистый кусок говядины. Ваське только того и надо было. Прыжок — и он на столе. Еще прыжок — и он снова на полу, но уже с богатой добычей в зубах.
Много дней его преследовал крик хозяйки: «Вор! Разбойник! Дармоед!» Глаза его при этом косились на веник, стоявший в углу, а хребет начинал противно чесаться.
А какие на кухне раздавались удивительные звуки! Они его всегда дразнили и притягивали. Стоило Ваське краем уха услышать щелчок ручки холодильника, и он уже знал: самое лучшее, что может произойти дальше, связано с этим аппетитным щелчком. А как вкусно дребезжат кастрюли, звенят чугунки, как скворчит на огне сковородка! Особенно нравился ему прерывистый посвист ножей, когда хозяйка точила их друг о друга, прежде чем разделывать курицу. Спинка его сама собой выгибалась от удовольствия, хвост вытягивался свечкой — только самый кончик чуть покачивался, будто язычок пламени. Глаза становились похожими на маслянистые оливки.
О запахах и говорить нечего. Васька их различал на любом расстоянии, хоть в дальней комнате, хоть на балконе, бодрствуя или во сне.
Больше всего на свете он любил рыбу. Красивые рыбешки из аквариума в счет, конечно, не шли — ими было приятно любоваться, впрочем, не натощак. Любил он ту рыбу, которую хозяйка приносила с улицы в полиэтиленовых пакетах. Правда, коту перепадали только потрошки да жабры, но и они казались ему удивительно вкусными.
А как славно бывало на кухне вечерами, когда хозяева садились ужинать! Звякают тарелки, в воздухе витают соблазнительные запахи, и все это ласкает слух, щекочет нос, радует глаз и гонит слюну. Бросит ему хозяин куриную лапку: «Держи, попрошайка!» — а Васька и не обижается: лучше у своих поклянчить, чем у чужих украсть.
Не меньше кухни привлекала его спальня, точнее, широкая мягкая кровать, которая там стояла; он валялся бы на ней круглые сутки, если бы хозяйка позволила. Да, хозяйская кровать — это, конечно, роскошь. Как хорошо сворачиваться на ней клубком и безмятежно дремать, оставив настороже лишь кончики чутких ушей — мало ли что бывает… Ах, что за чудесные сны снились ему на той кровати! Будто бы разгуливает он, к примеру, по комнате, которая вдруг превращается в огромный аквариум, только без воды. А по воздуху плавают взад-вперед золотые рыбины, еще лучше тех, что хозяйка приносит. Приглянется ему какая-нибудь — он моргнет глазком, а она тут же в раскрытый рот и влетает. От удовольствия Васька во сне облизывался и томно мурлыкал. А проснется, обведет еще сонным взглядом комнату — все как прежде, все на своих местах: у стены сервант, на серванте — маленький аквариум с маленькими рыбками. Потянется Васька, сладко зевнет и давай умываться. Волоска не пропустит на своей тигровой шкурке, вылижет все, от носа до кончика хвоста.
И сказал один мудрец другому:
— Веселись в юности твоей, и да вкушает сердце твое радости во дни юности.
— Что же вы хотите этим сказать?
Последние одинокие собаки и кошки еще копошились в отбросах, надеясь отыскать съедобный кусок и хоть ненадолго утолить гложущий их голод. Околевающего кота они не замечали, а может быть, только вид делали. У свалки свои законы: живи и подыхай в одиночку.
Васька лежал неподвижно, с закрытыми глазами, и только слабое облачко пара выдавало его дыхание. Одно видение сменялось другим; они выплывали откуда-то из тьмы, намечали смутными контурами картинку из его жизни и расплывались. И в каждой картинке Васька видел себя как бы со стороны. Его мучила жажда… кровь на морде засохла, а то он полизал бы её.
Кто-то лизнул его в темя, в то самое место, откуда растекалась по телу боль. Васька очнулся от забытья. Два зеленых огонька висели в воздухе прямо перед ним. Он принюхался. Так и есть — это ее запах. Только она так пахнет…
Они познакомились весной. Васька лежал врастяжку, как лев, на деревянных перилах балкона, подставив солнцу свои лоснящиеся бока. За зиму из тощего хилого котенка он превратился в могучего молодого кота. В его поступи появилась упругость, в глазах — уверенность. Хорошо живется на чужих харчах.
Когда он впервые вышел на балкон и поглядел вниз, у него от высоты закружилась голова, как бывает с людьми. Оказывается, там был другой мир со множеством непривычных звуков и запахов. Постепенно он привык к ним и, случалось, целые дни проводил на балконе.