Она беспомощно ткнулась лбом в зеркало.
— Как холодна ты, старая…
И вдруг вскинула руки к небу, сразу став похожей на дерево с длинными ветвями, на ту единственную яблоню, которая уцелела от всех садов Эдема, после того как разгневанный на человека Иегова вырубил их под корень.
— Благодарю тебя, господи, за то, что ты сотворил меня по своей воле. Но неужели ты даровал мне жизнь и дал вкусить ее сладости, чтобы теперь, когда я переступлю порог, от меня ничего не осталось?
Полностью, как нужно для смерти, одетая Суламяфь стояла у зеркала, словно белая козочка, отбившаяся от стада. Ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна… твои глаза… твои волосы… твоя губы…
Зеркало отворилось, и Суламифь, уже стоя на пороге, выдохнула с облегчением:
— Нет, старая, любовь моя останется. Она не умрет…
На мгновение в пространстве застыл прозрачный силуэт девушки и быстро растворился вместе с дымком угасшей свечи.
Обедневший мир набросил на зеркало предрассветное покрывало.
Серебряная змеяРассказ
В глубине дворцового зала, на своем волшебном позолоченном троне, вырезанном из слоновой кости и усаженном самоцветами разных пород — рубином, топазом и изумрудом, карбункулом, сапфиром и алмазом, яхонтом, агатом и аметистом, хризолитом, ониксом и ясписом, — восседает царь Соломон.
Теперь, к старости, мог бы он, кажется, и отдохнуть от нелегкого своего бремени, больше бывать на воздухе, возиться с цветами в саду, ловить бабочек, играть с бесчисленными внуками… но разве можно позволить себе послабление? Один вассальный князь не хочет выплачивать ему законную дань, другой идет на него походом (и года через три дойдет), в обмелевшей финикийской гавани начался мор, в горных селениях свирепствует после засухи голод, природа скудеет, в лесах все меньше зверей, а в морях — рыб, и семьдесят старцев совета, с которыми он, Соломон, в неизменном согласии судит свой народ, лет уж семь как перессорились между собой и без конца доносят ему друг на друга…
Да и в семье дела обстоят не лучшим образом. Жены не дают покоя, мучают его настырными жалобами и домогательствами, и каждая требует отдельных покоев; лучших рабынь, капища для личного бога, привилегий для наследников… Ах уж эти наследники! Выросла на его голову целая орава бездельников, мотов, гуляк! Любой из них был бы рад заживо закрыть ему глаза и наложить лапу на царство.
«О, ребойну, — вздыхает Соломон, — хорошо царю, счастливому в старости…»
Он сидит на своем знаменитом троне и, приложив ладонь к уху, как это делают обычно глуховатые пожилые люди, выслушивает хвалебную песнь, сочиненную в его честь придворным поэтом:
Царь наш всегда молод и крепок,
Он красивее и умное всех смертных,
Владыки мира дрожат пород ним.
Народы и племена приносят ему дары,
Рыбы в морях, птицы в небесах
Тянутся к его взору,
Дикие звери полей и лесов
Стоят и молят:
«Заколи нас к своей вечерней жертве…»
Поэт, невысокого роста толстячок в напудренном парике, в синих панталонах и желтой широкой ризе, из-под которой выдается круглый животик, подпоясанный кожаным ремнем с фигурной пряжкой, в модных плетеных сандалиях на высоком каблуке, стоит у нижней ступени царского трона и с упоением выпевает каждый слог своего сладкозвучного гимна:
В глубины сущего проникает его взор,
Он разгадывает тайны, открывает секреты,
Толкует сны и читает мысли…
У ног царя, свернувшись блестящими кольцами, лежит серебряная змея. Ее мутные малахитовые глазки ни на миг не отрываются от стихотворца. Весь мир знает, что стоит кому-нибудь в тронном зале произнести хоть одно неправдивое слово, и серебряная змея вздрогнет, начнет разворачиваться, как пружина, все таинственные колесики, шестеренки и шарниры трона зажужжат, завращаются, придут в движение, и изваяния зверей и птиц, которыми украшены с обеих сторон ступени, подадут голос: заревут львы, зарычат медведи, завоют волки, замычат быки, затрубят олени, всклекочут, расправляя крылья, орлы, закричат злыми голосами павлины, — и суеверный ужас охватит лжеца, и он падет ниц перед царем.
Враги и недруги склоняются перед ним,
Князья, трепеща, прислушиваются к его велениям,
Жадно внимают его мудрому слову…
Вокруг Соломона — семьдесят его старцев. Широкие бороды, длинные пейсы, хитро прищуренные глаза. Они степенно кивают, кое-кто даже размеренно притоптывает, и каждый меж тем думает о своем. Один, к примеру, сбросил бы сейчас туфли с подагрических ног и распарил бы ноющие косточки в бадье горячей воды. Другой не отказался бы от рыбки с хренком. Третий провернул бы выгодное дельце или понежился среди наложниц. Словом, все погружены в свои мысли и слушают поэта лишь краем уха.
Благочестие и скромность, правда и справедливость
Окружают его трон,
А злу и лицемерию нет места в благословенном царстве…
И слова поэта возносятся в воздух курчавыми струйками благовоний, курящихся в золотых павлиньих клювах.
Поэт смолкает.
— Ну, почтенные, — спрашивает Соломон после некоторого молчания, дав отзвучать последнему эху, — что скажете?
Старцы переглядываются и молчат, поглаживают бороды, пощипывают пейсы: дескать, надо подумать, сразу и не решишь… И каждый из них искоса посматривает на змею.
Но она лежит, как лежала, и кольца ее неподвижны. Не тронутся, не шелохнутся звери и птицы. Вдруг змея издает негромкое шипение и высовывает раздвоенное медное жало. Поэт бледнеет. Старцы замирают, раскрыв рот. Но нет, слышится щелчок, жало убирается, шипение затихает.
— Недурно, — говорит наконец Соломон, устало прикрывая глаза ладонью.
И советники наперебой подхватывают:
— Мало сказать недурно! Превосходно!
— Золото и серебро!
— Алмазы и перлы!
— И как правдиво! Как метко!
Серебряная змея лежит не шелохнется. Поникли головами звери и птицы. Давно проржавели и пришли в негодность шестеренки и колесики таинственного механизма.
Признание
Да, признаюсь, я грешен. Каждый раз, приметив красивую девушку, я замираю на месте и, как завороженный, провожаю ее ненасытными глазами, пока она не скроется в толпе. Чудесный сон…
Неужели, думаю я, они, прекраснейшая часть человечества, произошли, так же как и мы, мужчины; от волосатых уродливых обезьян? Нет, уж лучше верить в библейскую легенду о сотворении Евы из ребра. Во-первых, сама история красивее, а во-вторых, нам, непрекраснейшей части, она, как-никак, льстит: все-таки из нашего ребра, из мужского!
Но тут мне приходит в голову старинная притча.
«Не из головы Адама была сотворена Ева — чтобы не слишком умничала.
Не из глаз — чтобы не подсматривала за ним.
Не из уха — чтобы не подслушивала.
Не из уст — чтобы не болтала лишнего.
Не из руки — чтобы не была хапугой и жадиной.
Не из ноги — чтобы не бегала из дому.
Но — из ребра, из такой части тела, которая никому не бросается в глаза, — дабы она, Ева, была скромна и благочестива».
И после всего… да что говорить? Вы сами все знаете.
Что же нам остается? Каждое мгновение восхищаться ими, любить их, верить в них. И каждое мгновение признаваться, что мы грешны.
В году тринадцать месяцевРассказ
Ихилу Шрайбману
1. Весна. Март. Карнавал
Пестро, многоцветно, пышно, с буйными плясками под дикие напевы, с невнятным раскатистым шумом змеился, устремляясь к площади по извилистым улицам, карнавал. Шипели шутихи, взрывались петарды, звенели тарелки, грохотали барабаны, трубы выдували из конических жерл расплавленную медь. Город был оглушен звуками, ослеплен иллюминацией.
На помосте посреди площади восседал на бутафорском троне в личине царя Артаксеркса горделивый и властный правитель карнавала.
Повседневная суета, будничные заботы догорали в огромном праздничном костре, который был виден изо всех уголков ночи.
Вокруг огня, спрятав лицо под маской довольства и беспечности, а тело — под расписными рогожными нарядами, разгульно веселилась и ликовала толпа, радуясь непривычному безделью.
И когда между ряжеными показался с открытым лицом, с тощей котомкой за плечами незнакомый странник, они стали бросать на него недоуменные взгляды, перешептываться, шушукаться и в конце концов разразились смехом.
Чудовищно раздутое брюхо толпы тряслось, подпрыгивало вверх-вниз, и казалось, вот-вот лопнет. Тысячи рук превратились в огромный, как бревно, указательный палец, уставленный на пришельца.
— Кто он?
— Почему без маски?
— Судить его!
— К царю!
Дикой морской волной толпа подхватила ошарашенного странника и, словно на берег, выбросила его к подножью бутафорского трона.
— Говори, — сурово молвил Артаксеркс, — но говори правду. С чем пожаловал?
Странник несмело поднял на него свои растерянные глаза — глаза ребенка.
— С миром…
Затихшая было толпа снова захохотала. Сидевший на троне вскинул руку, призывая народ к тишине, и задал новый вопрос:
— Кто ты?
Пришелец обвел грустным взглядом ряженых, окружавших его тесным кольцом и, натолкнувшись лишь на размалеванные равнодушные личины, тихо сказал:
— У каждого человека есть на небе своя звезда. И когда она падает с неба, жизнь его угасает…
— Довольно! Стара песня!
— Хватит болтать!
— Ему про утро, а он про вечер!
— Говори, кто ты!
— Я?.. — странник развел руками. — Пастух упавших звезд.
Несколько мгновений стояла над площадью мертвая оцепенелая тишина. И вдруг царственный Артаксеркс оглушительно, на весь город чихнул, а потом, утерев нос полой мантии, прогнусавил:
— Да ведь он шут…