— Догорает лето!
Последние листья облетали на дорожках парка, и девочка лет пяти собирала их в букет.
Неподалеку на длинной скамье сидел ее дед. Глаза его были закрыты, и казалось, что он дремлет.
«Ты любила эту пору, — думал он. — Ты помнишь, в такой же осенний день мы с тобой встретились…»
Оголенные черные деревья стояли вокруг сгорающих листьев, как скорбные родственники вокруг умирающего.
«Иногда мне кажется, что ты просто ушла от меня, ушла и не сказалась. Глупо, да? За двадцать пять лет, что мы прожили вместе, я никогда не думал, что ты меня бросишь, но теперь… теперь позволь мне упрекнуть тебя в этой малости».
Тишина набросила на парк густую серую сеть. Только вороны резким карканьем кой-где разрывали ее. «В бессонные ночи я — счастливый человек. Всем своим существом я чувствую, как неразрывно мы связаны, твой поцелуй, как божья коровка, дышит у меня на щеке… Ай, этот поцелуй!»
Девочка прижала к груди большую охапку желтых листьев. Их краски бросали теплый отсвет на ее лицо.
«Любящие связаны друг с другом таким крепким узлом, что даже смерти не под силу его разрубить…»
— Дедушка! Дедушка! Ты только посмотри на эти листья! Ты знаешь, почему они такие красивые?
Ее слова бегут к нему по асфальту, как пушистые, недавно вылупившиеся цыплята.
— Потому что все лето их целовало солнце!
9. Ноябрь. Рождение
Пришел благословенный час. В материнском лоне волны вдруг неожиданно резко шевельнулся плод — еще не рожденное дитя, и это движение отдалось в ней пронзительной болью. Поверхность моря заволновалась, как тугой живот женщины, лежащей на родильном столе.
Низкая туча мутными подслеповатыми глазами следила за тем, что происходило внизу, равнодушно, как повитуха, принявшая за свою долгую жизнь не одного младенца.
Волна все росла, все рвалась вверх, взывая к туче о помощи. Ее болезненные стоны слились постепенно в непрерывный хриплый крик.
Но старая туча молчала, дожидаясь своего часа.
Волна больше не могла терпеть. Она бросилась на берег и откатилась. Мгновенным прикосновением молнии туча перерезала пуповину, и в ложбинке на мягком песке остался, точно в колыбельке, комок новорожденного янтаря. Над ним суетливыми няньками метались чайки. И грянувший после долгой паузы гром разнес по всему небу счастливую весть.
10. Декабрь. Глаза
Восьмидесятилетние глаза не устают радоваться.
Сколько нового они повидали на своем веку — электричество, радио, полеты в космос… Кажется, ничто на свете уже не могло бы их удивить. А вот поди ж ты, они и сегодня полны детского восторга и удивления.
— Ах, посмотри, до чего люди додумываются!
Зато у восемнадцатилетних глаз есть готовый ответ на все вопросы.
— Что вас так удивляет? Время такое… прогресс, цивилизация, кибернетика…
И они затуманиваются пеленой равнодушия.
Но когда те же восемнадцатилетние глаза вдруг приметят какой-нибудь помятый самовар, оглохший патефон или запыленный подсвечник, как живо они вспыхивают:
— Ах, старина, ах, ретро!
И восьмидесятилетние, и восемнадцатилетние глаза смотрят на один и тот же мир, но видят его из разных времен.
11. Январь. Оттаявшие сердечки
Они ехали в одном троллейбусе, на одном сиденье. Она — молодая девушка, он — мужчина средних лет.
Опа сидела у окна и грустно выцарапывала ногтем на замерзшем стекле овальные сердечки, большие и поменьше.
Он держал в руке билет и от нечего делать разглядывал его. Неожиданно улыбнулся, повернул голову к соседке, оценил ее грустный вид и сердечки на стекле, после чего спросил:
— Вы верите в счастье?
Она растерялась.
— Не знаю… А что?
— Да ничего. Вот у меня счастливый билет. Остается только поверить…
Она с любопытством глянула на прямоугольный клочок бумаги с неровными краями.
— Знаете, — сказал он, — мне сейчас выходить. Возьмите его себе. А там — сами увидите…
Троллейбус остановился, и он вышел.
— Чудак, — решила девушка и прильнула к окну, пытаясь разглядеть его в темноте. Но улица уже была пуста. Зато сердечки на стекле подтаяли, потекли тонкими угловатыми ручейками.
Она сидела и улыбалась, сама не зная чему.
— Теперь, — повторила она, — остается только поверить…
12. Февраль. Колыбельная
Среди заснеженных полей — стояло забытое местечко, со всех сторон открытое ветру, голоду и нужде.
Усталый странник с тощей котомкой за плечами брел по насквозь продрогшим улицам, а за ним плелась, прихрамывая, шелудивая собачонка.
Горбатые скрюченные домишки жались друг к другу остывшими стенами, чтобы хоть чуточку согреться. Их бельмастые окна смотрели в пустоту — искали вчерашний день.
Ветер завывал в пустых дымоходах, рыскал по окоченевшим чердакам.
На бугре, укутанная белым снегом, как набожный еврей в талесе, стояла всеми покинутая синагога, и двери ее старчески кряхтели на проржавевших петлях.
Странник разрыл в снегу под прогнившим забором рассохшуюся колыбельку, вытащил из котомки дудочку, и вскоре в каждом уголке умершего местечка слышался печальный напев:
— Ду-ду-ду-ду-у-у… ду-ду-ду-ду-у-у…
13. Рыжая пастушка
Она сидела на его кровати, перебирая лады свирели и подобрав под себя ноги, как восточный божок. Рыжие прямые волосы падали на ее грудь, словно, стесняясь своей наготы, она набросила на плечи шелковую цыганскую шаль.
Свирель играла в нем. Каждый звук простой мелодии сначала рождался в его сердце. Как пастушка, она пасла его любовь, а он пасся у ее колен подобно послушному агнцу.
Да, он был счастлив, так счастлив, что даже начинал сомневаться, наяву ли происходит все это или во сне. Бросая порой незаметные взгляды на ее гибкое тело, он думал: «Конечно, обман. Я сплю и вижу сон. В жизни так не бывает».
И чем дольше он об этом думал, тем тише звучала в нем любовная песнь свирели.
…Утром его разбудили холод и тишина. Они таились в каждой складке скомканных простыней.
— Пастушка, где ты? — спросил он и огляделся.
Никто не ответил.
Еще с минуту он оглядывал свое пустое жилище. В углу под потолком паук плел паутину. Из крана на кухне капала вода, и каждая капля упрямо долбила тишину. За стеной слышался заливистый плач соседского ребенка.
«Глупец, — горько усмехнулся он, — у тебя было все, и ты разом все потерял».
Вставая с постели, чтобы жить дальше, он нечаянно наступил на свирель, которая валялась у кровати. Но этого он уже не заметил.
Понюшка табакуРассказ
На широкой ладони старика лежала маленькая коробочка с откинутой набок крышкой, доверху наполненная мелким черным порошком. Неторопливо, со смаком, будто растягивая удовольствие, он запустил внутрь два пальца, порылся в порошке, точно курица клювом, и, захватив щепоть табака, поднес ее к своему толстому мясистому носу. Заправив первую порцию в одну ноздрю, он тут же совершил путешествие за второй порцией, и когда обе ноздри были заряжены табаком, как двустволка порохом, шумно втянул в себя воздух. Живот его стал на глазах расти, как тесто в квашне, уголки рта опустились, по вытянувшемуся лицу разбежались в разные стороны складки и морщинки, глаза зажмурились, налились слезами… бах-бах! Двустволка выпалила!
— Ммм… ха! — выдохнул старик. — Красота!
Он закрыл табакерку, спрятал ее в нагрудный карман, извлек на свет большой мятый платок и со свистом выдул нос. Потом вытер подбородок, щеки, губы.
— Хорошо… в глазах светлей стало!
Теперь, после такого вступления, старик мог начать свой рассказ. И он начал.
— Слово «хрыч», — заметил он важно, — не такое простое, как вам, молодой человек, кажется. Это своего рода сокращение, я бы даже сказал — шифр: «X» — храпеть, если ты уже наконец уснул. «Р» — рыдать над тем, как ты мог прожить и не прожил. Ну, а «Ч» — чихать от понюшки табаку. Все это бог дарит человеку под старость лет. Храпеть днем и рыдать по ночам — этого товару у нас навалом, здесь всевышний, не во гнев будь сказано, перебрал лишку. Но вот если бы не последний его подарок, не знаю, стоило бы ли мне еще жить на белом свете. Нет, я, конечно, имею в виду не тот чих, что от катара или если перышком в носу щекотать, или от «лергии», так, кажется, называется эта модная зараза? Нет, я подразумеваю тот самый прекрасный чих, который вы сейчас видели. Для меня, старого хрыча, это, может быть, последнее удовольствие, потому что другие радости… да что толковать!
Вот вы говорите: понюшка табаку. Когда-то богачи наследовали от своих дедов и отцов земли, поместья, недвижимость, лошадей. А что мог получить бедняк? Долги своего деда? И все-таки в нашей фамилии есть одно сокровище, которое передается из поколения в поколение, от отца к сыну. Что именно? О, я вижу, у вас уже загорелись глаза! История. Обыкновенная история, которая приключилась с моим прадедом Касрилом и которая так и называется: «История моего прадеда Касрила».
Старик замолчал. Как всякий хороший рассказчик, он держал паузу. Не слишком долгую и не слишком короткую, а как раз такую, чтобы слушатель заерзал в кресле от нетерпения поскорее узнать, что же такое приключилось с Касрилом…
— Ну, слушайте. В те далекие времена, когда жил мой прадед Касрил, будь ему земля пухом, страной правил один царь. Какой? А вам зачем? Царь как все цари, моего бы прадеда заботы на его голову! Но при нем был первый министр… ах, негодяй! Лучше бы он, прежде чем стать министром, задохнулся в утробе своей матери. Злодей, разбойник, кровосос, каких свет не видывал. Одной рукой крутил себе ус, а другой — рвал с народа куски, снимал семь шкур, отнимал последний кусок у ребенка… Куда же, вы спросите, смотрел царь? Тогда спрошу вас я: а куда ему было смотреть, если каждое утро прямо в постель приносят запаренное яйцо с чашечкой кофе, если полк гренадеров стоит у трона и все эти чудо-богатыри машут руками, чтобы, не дай бог, пылинка не упала на царскую голову и не помяла его красивый напудренный парик? Целая отара дам и фрейлин ходит за ним по пятам: вдруг какой-нибудь посчастливится и его величество одарит ее хотя бы воздушным поцелуем, но говоря о большем. Так теперь скажите мне: должна у него, у царя, сохнуть голова насчет того, что мой прадед Касрил и другие такие же богатеи не имеют гроша на субботний кугель? Да ладно, было бы здоровье. Как говорится, не проси нового царя, потому что к дуростям старого люди уже привыкли…