Позже мой прадед рассказывал прабабушке Суре:
— Ты не поверишь, Суреле, но во всем местечке не наберется столько дверей, сколько их в одном царском дворце. Как они там не теряют друг друга? А если, не дай бог, живот у кого прихватит, в какую дверь бросаться?..
В конце концов перед ними открылась последняя дверь, и прадед с генералом очутились в огромном зале — в царской спальне. Прадед остался стоять у входа, а генерал засеменил к царскому ложу. Пару минут он что-то нашептывал его величеству на ухо, бросая на Касрила быстрые, исподлобья, взгляды. Потом выпрямился и скомандовал:
— А ну, Касрилка-санитар, покажи свое умение!
Царская свита, вельможи и придворные, зашушукались, дамы прикрыли свои нарумяненные личики веерами, чтобы Касрил, упаси боже, их не сглазил, а кавалеры наморщили носы: фу, мол, чесноком во дворце завоняло!
Касрил-бедняга стоял как пришибленный. Лишь теперь дошло до него, какую кашу он заварил. В ушах у него снова зазвенели слова Суры: «Ты лезешь в пасть к фараону».
И в самом деле, на что он рассчитывал? На чудо? Так он же не Моисей, чтобы с божьей помощью одолеть врагов! С другой стороны, почему бы и нет? Разве так уж важно господу богу, через кого он чудотворствует? Важнее — ради кого! И, может быть, чудо уже свершилось — мой прадед предстал перед самим царем. А какая разница между больным царем и больным бедняком? Если суждено жить — так не умираешь. А если тебе прописано умереть — никуда тоже не денешься.
Снял Касрил с плеча свою санитарную сумку и говорит:
— Не знаю, ваше величество, как водится у вас, но у нас доктор с больным всегда остаются с глазу на глаз.
И кивнул в сторону всех этих дам и кавалеров.
Раздался шум, как будто не только у царя, но и всей свиты в голове зажужжала большая злющая муха. Все как по команде уставились на царя. А он только ручкой этак сделал, и стало ясно, что посторонним придется убраться.
Последним удалился генерал. Прежде чем закрыть за собой дверь, он обернулся и погрозил Касрилу кулачищем. Стало тихо, как на местечковом кладбище.
Касрил почувствовал себя немного свободнее. Подойдя к царю, он присел на мягкий пуфик возле постели и весело спросил:
— Ну, что у нас болит? Мушка беспокоит? А а какое ухо она залетела? В правое? В правое — это плохо. Вот если бы, может быть, в левое… Хотя муха — не слово, чтобы в одно ухо влететь, а из другого вылететь… Что же они вам сказали, эти умные профессора? Банки ставили? Нет… Ну, а касторку давали? Тоже нет. Так я и знал. Учатся всю жизнь, а когда надо кого-нибудь вылечить — зовут Касрилку-санитара.
Позже он рассказывал прабабушке Суре:
— Смотрю я на нашего царя, и сердце слезами обливается — кожа да кости! Живой труп с короной на голове! Не зря говорят: долгая болезнь — верная смерть. А кто хочет сегодня умереть? Последний бедняк, подыхая с голоду, и тот цепляется за жизнь из последних сил — еще час, еще денечек!.. Тем более царь. В такой, роскоши живет! Ой, господи, отец наш, почему когда ты хочешь наказать царя за его грехи, страдать должны твои дети?.. И взяла меня, Суреле, такая тоска, такая боль меня сдавила, что я не выдержал. Вытащил из кармана скляночку с табаком, отсыпал понюшку на ладонь и вдруг чувствую, что моя рука — не моя. То есть рука-то моя, но делает она что-то свое. Я хочу поднести табак к своему носу, а она как развернется — и прямо к носу царя…
Представляете себе, молодой человек, что тут началось? Каков у Касрила был табачок, я вам уже рассказывал. Царь чихал, чихал и никак не мог прочихаться, а мой прадед давай кричать: «Будьте здоровы, ваше величество! Будьте здоровы, ваше величество! Будьте здоровы…» И что же вы думаете? После пятнадцатого или двадцатого чиха из царской головы через нос вылетела эта зловредная муха. Касрил, не будь дураком, долго раздумывать не стал — цап ее и в кулак!
В эту самую минуту снова распахивается дверь царской спальни и врывается в нее первый министр, а за ним — целый полк молодцов-гвардейцев. Ему, видать, уже донесли, кто посмел явиться во дворец.
— Хватайте его! Вяжите его! — орет министр не своим голосом, — К палачу его!
И молодцы-гвардейцы тут же кинулись на прадеда, как свора собак.
— Тихо, господа хорошие!
Касрил вскочил на пуфик, где только что сидел, поднял руку с мухой в кулаке и — разжал пальцы.
Ж-ж-ж! — закружилась муха над гвардейцами. — Ж-ж-ж!
Дамы и кавалеры зажали уши ладонями.
Ж-ж-ж!..
Муха в последний раз прошлась над головами и вылетела в открытую дверь.
Первый министр, как ему и положено, опомнился первым.
— Хватайте ее! Вяжите ее! К палачу ее!..
В тот же день, ближе к вечеру, царь устроил бал в честь Касрила-санитара, ну и заодно, конечно, по случаю собственного выздоровления. Около полночи его величество остановил музыку, прервал танцы, подозвал к себе Касрила и зычно, чтобы все слышали, сказал:
— Ну, еврей, проси чего хочешь и сколько хочешь! Золото, жемчуга, изумруды — все твое!
Касрил остановил его:
— Суббота на белом свете, а субботние добрые дела не продаются.
— Так хочешь ли ты чего-нибудь?
— Одну только вещь.
— И что за вещь такая?
Мой прадед обвел взором разряженную толпу, задержал взор на первом министре, и, как гром небесный, разнесся по всей империи его голос:
— Справедливость!
У царя даже корона съехала набок.
— Ты хочешь справедливости? И больше ничего?
— Да, ваше величество. Больше ничего. Это ведь такой пустяк — справедливость…
Старик кончил рассказ, потянулся к верхнему карману пиджака, где лежала его табакерка, но по дороге задел большим пальцем за пуговицу да так и остался сидеть: то ли в сон его клонило — давно храповицкого не пускал, то ли слезы перехватили горло и хотелось ему рыдать и плакать об уходящей жизни.
Вальс Мюзетты, или Певица на склоне летРассказ
Она уже два года на пенсии, хотя общепенсионного возраста еще не достигла. По обычному счету на пенсию ей еще рано. Но годы в данном случае значения не имеют, так же как и у музыкантов-духовиков или, если на то пошло, у шахтеров и сталеваров. Да-да, всю жизнь петь со сцены или дуть, к примеру, в тромбон стоит много здоровья. Короче, после двадцати пяти лет рабочего стажа Римма Львовна Паскарь оформила положенные документы. Где она пела? Спросите лучше, где она не пела. За четверть века в филармонии ей доводилось петь на многих сценах и концертных площадках. При необходимости она даже пела из кузова грузовика, выступала перед колхозниками прямо посреди поля или перед рабочими в цеху, на импровизированной сцене. В конце концов, важно не где поешь, а — как. Впрочем, об этом не стоит распространяться. Римма Львовна не любит хвастать, но почти все, что написано для высокого голоса, побывало в ее репертуаре. А сколько песен, романсов сочинили местные композиторы специально для нее. И она была первой исполнительницей этих произведений. Успех, признание? Они достаются нелегко, требуют большого труда. Но и об этом нечего толковать. Ее заметили еще в консерватории (в Ленинграде, в 50-х годах) и предложили место солистки в хоре. Она отказалась: если уж начинаешь петь в хоре, даже сольные партии, потом трудно оттуда и вырваться. Она мечтала петь в оперном театре. Но жизнь повернулась так, что мечта не сбылась. Умер отец Риммы Львовны, и пришлось прервать учебу и вернуться домой. Как-никак, она была старшей в семье: сестра с братом еще учились в школе. Устроившись в филармонию, Римма Львовна начала разъезжать по городам и селам с концертной группой. Работала много. Помимо установленной концертной нормы, часто выступала сверх программы. Иногда записывала новые песни на радио, не всегда те, что нравились, порой больше ради копейки, чем из любви к искусству. Стыдиться нечего: она была единственной кормилицей, тянула семью. Но халтурить при всем при том никогда себе не позволяла. Слушателя не интересует настроение артиста, он не хочет знать о том, что ты, может быть, с ног валишься после четырех концертов подряд, что всю ночь глаз не сомкнула, потому что филармонический ПАЗик сломался посреди дороги. Он, слушатель, заплатил за билет, а ты, раз уж вышла на сцену, должна петь для него и петь на совесть. Но не стоит говорить и об этом. Семьей Римма не обзавелась. Кто виноват? Ищи виноватых! Правда, ребенка ей очень хотелось иметь. Но и эта мечта осталась только мечтой. У нее милые, добрые племянницы — радость и утешение. Дочка сестры — прелестная девушка на выданье, заканчивает педагогический институт. Дочь брата идет по стопам тетки: занимается в музыкальном училище, в том самом, где Римма Львовна теперь работает. Это только так говорится: вышла на пенсию. Разве усидишь в четырех стенах после долгой жизни на колесах? Впрочем, ей пришлось провести дома почти целый год: мать заболела и как слегла, так и не поднималась до самой смерти. В училище Римма Львовна работает иллюстратором. Это значит, что она поет разные вокальные произведения, а студенты учатся аккомпанировать на фортепьяно. Теперь, правда, она поет только в классе, для себя и для студентов. Но и это доставляет ей немало радости. Римма Львовна часто рассказывает молодежи, что петь она начала раньше, чем говорить. Пение — ее жизнь. Есть ли звание? Нет. Для таких дел тоже нужно немного счастья. Трижды в неделю — по вторникам, средам и пятницам — Римма Львовна ходит на работу. Она пополнела (где они, молодые годы?), одевается по предпоследней моде, но всегда чистенько и со вкусом, волосы, поредевшие и поседевшие, покрашены в каштановый цвет, гладко оттянуты на затылок и закручены бубликом. В черном рабочем портфеле, помимо нескольких нотных сборников, она носит маленький термос и полиэтиленовый мешочек с бутербродами (старая гастрольная привычка). Прежде чем начать работу, а иногда и на переменах, ей необходимо заморить червячка. Она называет это технической профилактикой. Так скрипачу, прежде чем играть, надо смазать смычок канифолью. Конечно, голос у Риммы Львовны не тот, что прежде, и долго петь она не может: не хватает дыхания, связки не всегда выдерживают нагрузку, к тому же в последние годы у нее скачет давление. Годы дают о себе знать, но стоит ли об этом распространяться. Сейчас она запоет. Одной рукой оперлась на рояль, другой подпирает диафрагму. Она встала на кончики пальцев, все еще грациозная, все еще женственная, с игривой улыбкой на лице. Она теперь не Римма Львовна, а Мюзетта из оперы Джакомо Пуччини «Богема». Вот что она поет: