— Не бойтесь, юноша… мнем-мнем… это не больно. Я не доктор и в горло вам заглядывать не буду… А вот не изволите ли… мнем-мнем… спеть что-нибудь?
— А что? — я немного успокаиваюсь.
— Ну… мнем-мнем… что хотите. Ведь вы любите петь?
— Люблю. Вам какую — жалостную или веселую?
— Мнем-мнем… валяйте, голубчик, жалостную.
— Сейчас… только на стульчик стану.
И я «валяю»:
Одинок всегда, бесприютен я,
Мир — пустыня для меня,
Бродяга я, а-ааа.
Бродяга я, а-ааа!
Не нашел нигде я судьбы своей…
— Мнем… достаточно, — прерывает меня, усмехнувшись, Федор Степанович.
— А теперь, — объявляю я разойдясь, — исполняется песня знаменитого Николая Крючкова!
Первым делом, первым делом — самолеты!
Ну, а девушки?
А девушки потом!..
На следующий день папа притащил откуда-то огромный перламутровый аккордеон. Меня «запрягли» в него, как и моего друга Мишку, и начались мои музыкальные муки.
Дважды в неделю заходил к нам старенький мой учитель. Он складывался на стуле и монотонно мямлил:
— Мнем-мнем… что вы играете? Здесь надо брать ре-диез, а не ре-бемоль… мнем-мнем…
За окном сияет восхитительный зимний денек! Ребята, наверно, катаются на санках, а мне, несчастному, приходится тут сидеть и… Да, ничего лучшего моя мама не могла выдумать. Не зря бабушка говорит, что у мамы чересчур много фантазии в голове.
Нотные линейки расплываются перед моими глазами, и я вдруг оказываюсь в постели. Я умираю. Температура — сорок пять! Дедушка, бабушка, папа и мама стоят надо мной, печально смотрят, вздыхают, охают.
— Может быть, ребенка сглазили? — бабушка утирает краем передника покрасневшие от слез глаза. — Авром, скажи заклинание!
— Что вдруг сглазили? — возражает дедушка. — Просто вы его замучили вашей «катеринкой».
Папа молчит. Время от времени он бросает на маму красноречивые, полные укоризны взгляды.
— Да, это я во всем виновата, — всхлипывает мама и ломает руки. — Я тоже хотела обеспечить своего ребенка золотым кусочком хлеба с маслом, но кто мог знать…
— Надо что-то делать, но что? — перебивает ее бабушка. — Ребенок тает, как свечка.
— Может быть, действительно заклинание прочесть, — задумывается дедушка, расчесывая согнутой пятерней свою густую бороду.
— Я знаю, что надо делать! — решительно говорит папа и берет аккордеон в охапку. — Надо избавиться от этой штуковины!
— Верно! — подхватывает дедушка. — Никаких шарманок!
— Пусть ребенок делает все, что душе угодно. Главное — здоровье.
— Пусть валяется в снегу!
— …лазает на чердак!
— …играет в лянгу!
— …бегает на поляну!
— …ест акацию!
— …ходит на вечерние сеансы!
— Ойс аккордеон! — заключают все хором. — Гепе́йгерт! Долой! Избавились!
Я моментально выздоравливаю, вскакиваю с постели и хочу кричать «ура». И в эту самую минуту…
— Мнем-мнем… что вы там играете? Здесь надо брать ре-диез, а не ре-бемоль…
Федор Степанович Игнатенко.
У меня было много прекрасных учителей — педагогов, исполнителей, настоящих музыкантов. Но Федор Степанович, бывший флейтист военного духового оркестра, был первым человеком, который открыл мне новый чудесный мир. Что толкало его, больного, усталого старика, месить день за днем снег, пыль и грязь бельцких улиц и переулков, обходя бесчисленных учеников, и поздно-запоздно возвращаться домой? Забота о хлебе насущном? Стремление и в старости ни от кого не зависеть?
Теперь я понимаю, что не только это. Вспоминая Федора Степановича, я вижу нашу Кузнечную, всю, из конца в конец. Вечер. На каждом крыльце сидит мальчишка и… играет на аккордеоне. Стараются кто во что горазд. Здесь пенится вальс «Дунайские волны», там величаво тоскует о родине полонез Огиньского, костром взвивается в небо молдавская сырба, навевает непонятную грусть «Майн штэтэлэ Бэлц»… сколько домов, столько песен…
Не прошло и месяца после первых уроков, а я, помимо скучных гамм и этюдов, уже наигрывал мелодичные пьесы. Маме не приходилось загонять меня в дом, как прежде: я сам тянулся к инструменту. На день рождения папа подарил мне большую, из толстого картона, обтянутого бордовым коленкором, папку для пот. На одной стороне папки был вытиснен портрет Петра Ильича Чайковского, на другой — пузатая лира. Носить папку надо было за плетеные шелковые шнурки… форменное сокровище!
Мой дядя Изя, которого домашние зовут Азрилом, а друзья на улице — Володей, увидев папку, сказал мечтательно:
— Будь у меня такая штука, я бы уже наверняка женился!
Мне захотелось, конечно, похвастать подарком, и я выбежал с моей папочкой на улицу. Как назло, всех пацанов будто ветром сдуло. Один Левка-придурок, вытянувшись в струнку, вышагивал-взад-вперед, как гренадер на смотру. Поравнявшись с телеграфным столбом, Левка отдавал ему честь и выкрикивал:
— Кекель-малекель, ура!
Левка-придурок был намного старше нас, но в его прозрачно-голубых, как у младенца, глазах, вечно трепетал бледный огонек ужаса. Все мальчишки Цыгании мучили и дразнили его:
Левка-дурак
Залез на чердак,
Чердак провалился,
Левка убился!..
В школу он, понятное дело, не ходил, а вечно шатался по улицам, разговаривая сам с собой и пуская длинные слюни.
Левка не заметил моего появления, и когда я его окликнул, он замер как вкопанный.
— Смотри, Левка, что мне подарили! — я поднял папку над головой.
Левка глянул на нее и вдруг затрясся и прикрыл лицо руками.
— Ну, чего ты? Я тебя не трону!
Еще не веря, Левка все же чуточку раздвинул локти и посмотрел на меня, точно сквозь щель в заборе.
— Эх, дурачок… что с тебя возьмешь…
Я уже хотел вернуться домой, но услышал сзади писклявый голос Мишки Вороны. Вороной Мишку прозвали за его картавое «р». Когда он говорит, кажется, что он полощет горло.
— Что, нашел нового дгужка — Левку-пгидугка?
У меня загорелись уши.
— Я?.. Я — и Левка? Да он сам привязался ко мне!
И я грозно замахнулся папкой на бедного парня.
— Кыш! Мотай отсюдова!
Левка побежал прочь, нелепо задирая ноги.
— А это что? — спросил Мишка, как только Левка скрылся за углом.
— Папин подарок, — с гордостью сказал я.
— Неплохая вещичка, — заметил Мишка с видом знатока. — А знаешь что? Пацаны с Пегвомайской накатали миговую гогку. — Он выставил большой палец и добавил — Во! Айда со мной!
Уговаривать меня ему не пришлось. Вскоре мы вприпрыжку неслись по Первомайской к белевшей впереди ледяной горке. Папка путалась у меня под ногами, мешала бежать.
Но вот мы стоим уже на самом верху этой действительно замечательной горки. Мальчишки — кто на «снегурках», кто на изогнутых железных прутьях (мы их называли «блохой»), кто на салазках, кто просто на ногах — мчатся вниз по склону, предостерегая встречных пронзительным свистом и криком «Атас»!
— Давай твою папочку, — говорит Мишка. — Сейчас пговегим ее в деле.
Я колеблюсь.
— Ха-ха, — подначивает меня Мишка, — жмотничаешь? Ничего твоей папке не сделается. Скажи лучше, что боишься с гогки спуститься, тгус!
— Кто трус? Я?!
Решительно бросив папку на лед, я усаживаюсь на нее верхом.
— Ну-ка посторонись… Воррона!
Лечу, закрыв глаза. Ветер хлещет меня по лицу, бросает в глаза снежную пыль, мороз щиплет щеки, лоб, уши.
— Ура! — ору я во все горло. — Ура!
Я Чапаев, я мчусь в черной бурке, на лихом белом коне, размахивая удалой шашкой.
— Уррра!
Вдруг мой конь вырывается из-под меня, и, повалившись набок, я едва успеваю вцепиться в торчащий из-под снега обледенелый камень. Лежу. Боюсь шелохнуться. Осторожно гляжу вниз, ища взглядом папку. Что это? Мальчишки затеяли футбол на снегу!
— Пас! — несется снизу. — Пас! — И моя папка перелетает от одной ноги к другой.
— Перестаньте! Хватит! — отчаянно кричу я, но меня никто не слышит.
Я готов зареветь и вдруг вижу: на мою папку бросается, как Лев Яшин, Левка-придурок. Откуда он здесь?
Подхватив папку, он бросается наутек, но кто-то ставит ему подножку. Левка падает, и мальчишки гуртом наваливаются на него.
— Куча мала! Бей!
Пока я на брюхе сползаю с горки, Левке все же удается вырваться и удрать. Но папки нет… и след простыл.
Дома, разумеется, я ни словом не обмолвился о случившемся. На что я надеялся? Не знаю. Разве что на чудо. Бывают же на свете чудеса! Вернулся, например, с войны Гирш-жестянщик, хотя все его считали погибшим.
И чудо случилось.
Я уже лежал в постели, когда в соседней комнате послышался робкий голос:
— Извините, я знаю, уже поздно… но мой Левочка… мой несчастный Левочка…
Это Левкина мама, тетя Роза. Ябедничать пришла, смекнул я.
— Мальчишки его сегодня так избили… живого места нет.
Я чуть не крикнул: «Это не я!»
— За что они его так не любят? Ведь он никого не трогает.
И правда, за что? Он, в сущности, добрый.
— Левочка передал… — вздохнула тетя Роза. — Вот, возьмите, это папка вашего мальчика…
Моя любимая, моя милая папочка отыскалась! Смотрите-ка, а ведь этот Левка — клевый пацан!..
Из всех моих сокровищ, спрятанных на чердаке, я больше всего люблю морскую раковину. Когда я прикладываю ее к уху, мне слышен шум моря, того самого моря, куда мы ездили этим летом с дядей Изей.
Дядя Изя — фотограф. Может быть, поэтому он так часто фотографируется. И почти на каждой карточке он стоит в обнимку с девушкой, всякий раз с другой. Когда дедушке случайно попадаются на глаза эти фотографии, он краснеет и злится:
— Бабник!..
О том, что дядя Изя собирается к морю, я знал еще зимой. Но мог ли я надеяться, что поеду с ним вместе?
В тот счастливый день дядя Изя, обедая у нас, сказал небрежно:
— Уговорила меня твоя мама. Собирайся — завтра мы отправляемся в Каролино-Бугаз.